Я не был лично знаком с Натальей Евгеньевной Горбаневской, и это обстоятельство, казалось бы, самым понятным, естественным образом лишает меня права на какие бы то ни было воспоминания о ней.

А, между тем, я чувствую, что должен, просто обязан отдать ей дань. Вспомнить. И не в силу бытовых, житейских правил, а по законам, что действуют лишь между небом и землей. Это когда лишенный возможности познать нечто надмирное, живешь счастливый просто сознанием того, что это нечто, большое, величественное и прекрасное, тебе самому вовсе не чета, тем не менее, как-то и почему-то осведомлено о твоем собственном скромном существовании.

Да, так получилось, что не я знал Наталью Евгеньевну Горбаневскую, а она меня. Просто потому, что мне повезло, случайно подфартило стать частью совершенно удивительного, ею день за днем творимого мира. Мира славянской общности, не агрессивной, подчиняющей, как у православных славянофилов, Аксакова или же Киреевского. Не варварской, самовзрывающейся, как у анархиста Бакунина. Другой, подлинной, единственно возможной, неделимой. Потому что вся в слове. (далее…)

Он помнил себя четырёхлетним, замёрзшим, продрогшим. Лежавшим в утрамбованном пацанами снегу на крыше старого сарая. Все уже разошлись – вечерело. Стемнело уж и вовсе давненько. Но небо… По чистому, звонкому ночному морозцу небо не отпускало паренька домой своими звёздами, туманностями, бескрайностью.

Завороженно смотрел вверх, не обращая внимания на то, что начинал по-настоящему коченеть. Вот одна звезда подмигнула, тут же исчезла, словно растворившись. Другая… О чём он думал тогда? Хм, да о том же, о чём и сейчас, став сорокалетним большим дядькой. Ничуть не поубавившим с годами щенячьего восторга при взгляде ввысь, в пронзительно чёрный Космос. Сквозь него.

***

– Петров!

– Здесь.

– Не спрашиваю, здесь ли ты, Петров. Имею в виду, где ты сейчас витаешь? Ответь на заданный вопрос.

– Я… я… ммм…

– Садись. Дневник сюда.

– Антонина Васильевна…

– Дневник, я сказала.

Она подошла к парте.

– Что тут опять? – взглянув на листки в клетку, изрисованные дочерна.

Нервно собрала листы в охапку, вернулась к своему столу. Небрежно бросила рисунки. Затем незаметно расправила, развернула.

Пока разглядывала, в классе зашелестел, заколыхался народ – любая пауза всегда на руку. За минуту делались сотни различных дел, крайне необходимых именно в данный момент. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ

Весна. Солнышко ласковое. Птички. Сахарные глыбы льда с хрустом крошатся о серый гранит парапетов… И она, Наталья. И не было ничего между нами. Так, один раз сделали в фотошопе коллажи: его верх – её низ, и наоборот. Голые. А что, прикольно. И всё. Но звонки-то были. Эти странные ночные разговоры до трёх утра: то ли исповеди, то ли секс по телефону. И она подробно, с кем и как, и сколько раз.

– Ужас, как гадко, – говорила она, – правда, я дрянь?

– Ужас, как гадко, – думал он, – правда, я дрянь!

Ведь ему так хотелось оказаться на месте тех «гадких извращенцев».

Хоть раз.
И она это знала.
И это заводило.
Обоих.

И плоть ухала тяжкими томливыми волнами: у неё.
И плоть ухала тяжкими томливыми волнами: у него.
Но как из этой скорлупы вылупилось то чистое и абсолютное, как яичко? – не понимал он.
Но как из скорлупы этой вылупилось то чистое и абсолютное, как яичко? – не понимала она. (далее…)

Шамшад Абдуллаев. Припоминающееся место. М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2012. 152 стр.

Шамшад Абдуллаев, поэт и прозаик, из тех, кто не стремится в метрополию – разве что приглашает ее в свои произведения, в которых прививает дичок европейской традиции на старый ствол восточного бытийствования (или наоборот, уж кому как видится сквозь марево узбекской жары).

Сформировавшаяся вокруг него так называемая ферганская школа была активна в 80 – 90-е годы прошлого века, притихла в последнее время, оставшись в литературе ярким и важным пятном, как почти одновременное ему «поколение “Вавилона”». В последнее время публиковался не так активно, что на самом деле внутренне созвучно как не публичной позиции Абдуллаева и других «ферганцев», так и медитативной, внутренней работе их стихов и прозы.

Впрочем, тут в который раз надо говорить о том, как у некоторых авторов взаимноперетекаемы стихи и проза: тут или применять не очень-то изящный термин «стихопроза», или пытаться все ж определить – каких формальных признаков и внутреннего ритма больше у того же А. Сен-Сенькова и Д. Дейча? (Более того, уже отвлекаясь, можно ли назвать некоторые абзацы из книг Н. Кононова исключительно прозой, а из эссе А. Гольдштейна¹ – критикой?)

Вкрадчивое изменение «настроек», трансгрессивность, кстати, – одно из важных свойств абдуллаевской работы со словом. Вот почти случайная строчка из его прошлой поэзии, на ее месте могла быть другая, соседняя: «Мантуанская песнь по радио, намаз/ и человек, продающий конину,/ мешались в окне часами» («Две картины»), – мешаются тут детали не просто пейзажа, но земного и небесного². (далее…)

Эдгар Аллан По и Гайто Газданов

Наша работа посвящена попытке доказать влияние новеллы Э. А. По «Человек толпы» (1840) на документальный роман Г. Газданова «Ночные дороги» (1939 – 1941).

Данный вопрос, насколько нам известно, ещё не привлекал исследовательского внимания. Учитывая особый интерес к фигуре Эдгара По, который Газданов проявлял на протяжении всей жизни (упомянем лишь его статью «Заметки об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане» (1929) и рассказ «Авантюрист» (1930), героем которого является американский романтик), факт знания Газдановым текстов По кажется очевидным.

Рассмотрим содержание новеллы американского писателя

Рассказчик сидит осенним вечером в лондонской кофейне. Он выздоравливает после долгой болезни и поэтому чувствует себя в особом состоянии «острейшей восприимчивости». Толпа, проходящая перед его взором, вызывает у него неподдельный интерес. Он с наслаждением погружается в «созерцание улицы». Сначала характер его наблюдений «абстрактный и обобщающий»:

Я рассматривал прохожих в целом и думал о них собирательно.

(далее…)

Горячий камень: литература между Лимоновым и Собчак

В двухлетней давности публикации («Код обмана»: «Сноб» № 4, 2011; а кажется, не менее ударной пятилетки минуло) Александр Гаррос отмечал: в отличие от октября 93-го, – август 91-го практически никак не осмыслен, – и даже должным образом не отражен в отечественной литературе.

Гаррос подводил читателя к нехитрой морали из анекдота – «яка держава, таки и теракты»; августовская революция, со своим в первый же год выдохшимся пафосом и сокрушительными результатами (если этот август, весьма условно, принять за некую точку отсчета) – адекватна почти нулевому художественному выхлопу.

Мое собственное наблюдение: для осмысления последствий не то чтобы не пришло время (давно прошло), просто весь запал в первые же годы ушел в разнополярную публицистику.

К тому же октябрь 93-го – драматический, куда более щедрый в литературной перспективе, скоро перегнал фарсовый август.

Ничего нового: сравните литературные результаты Февральской революции и Октябрьского переворота. Даром что успешность социальных катаклизмов в 90-е, относительно десятых, получилась зеркальной. (далее…)

Излагая свой взгляд на задачи современной критики на «Кожиновских чтениях» в Армавире, филолог и литкритик Алексей Татаринов отметил чрезвычайно важный тезис: «Критик – тот, кто способен остановить быструю смерть современного произведения». Скоропостижную смерть…

Действительно, сейчас в литературе, как и во многих других областях культуры и искусства, действует культ новинки. Издательский бизнес и зависимый от него календарный цикл премиальных сезонов превращает художественное произведение в скоропортящийся продукт. Мы его прочитываем практически по диагонали, на осмысление не остается времени. В эту зависимость впали и авторы. Некоторые из них, повязанные контрактами и личностным желанием оставаться на плаву в актуальном литпроцессе, выдают по тексту в год. Хочешь не хочешь, но начинаешь жить с вала. Если ты замешкался, взял паузу в несколько лет, что естественно для написания книги, то уже автоматически даешь пищу рассуждений о твоей писательской смерти. Так, подобные высказывания звучали относительно Захара Прилепина перед выходом его романа «Черная обезьяна».

Логика понятна: книга, другая, даже оказавшаяся замеченной, прозвучавшей, может восприниматься в качестве случайности, продолжительное авторское молчание – «момент истины», выявляющий эту случайность. В ситуации нивелирования ценности экспертных оценок делается ставка на другой критерий оценки: время покажет. Причем это «время» чрезвычайно сжато. Это даже не десятилетие, а максимум несколько лет, которые будто бы должны дать объективную оценку тексту, проверить его временем. (далее…)

«Здесь мы встречаем пресловутую силу регенерации (la recuperation) капитализма (и о нем говорят, что он все регенерирует и присваивает): всякий раз, когда кажется, что нечто от него ускользает, <…> он затыкает пробоину <…>, и машина запускается вновь».
Ж. Делёз. Коды и капитализм. (Лекция 16 ноября 1971 года.)

В последние годы появляется все больше бизнес-инициатив, которые предлагают потребителям, пожалуй, самый необычный товар за всю историю человечества – безопасное пространство. Типичным примером такого бизнеса является антикафе – заведение, в котором посетители оплачивают не блюда и напитки, а то время, которое они провели в стенах заведения. В антикафе царит уют, создается теплая, домашняя атмосфера, горит неяркий свет, есть вай-фай, игровые приставки, бесплатный чай, кофе и печенье в неограниченном количестве – владельцы и менеджеры таких бизнесов пытаются создать максимально безопасную и спокойную среду. В ней находят свое место приличные, образованные люди, которые, в отличие от посетителей обычных кафе, пивных и ресторанов, не провоцируют кровавые разборки и не поют под караоке.

В один ряд с анти-кафе можно поставить и разного рода специализированные коммерческие заведения для гиков – например, клубы настольных ролевых, стратегических или карточных игр, любителей аниме, комиксов и т.п. Эти бизнесы тоже продают безопасное пространство, в котором отщепенцы со странными увлечениями могут спокойно заниматься своим делом и встретить единомышленников, которых так трудно отыскать в недифференцированном потоке «реальной жизни». (далее…)

Месяц тому назад, 5 ноября 2013 года, случилось неожиданное.

Два соавтора – один из самых оригинальных современных культурологов, философ Михаил Эпштейн и замечательный стилист, прозаик Сергей Юрьенен объявили день открытых дверей.

В годовщину выхода томика двойной автобиографии, совместно созданной по методу пары других напарников – Брокгауза и Ефрона (Энциклопедия юности. USA: Franc-Tireur, 2009) всем было позволено на ней жениться. То есть скачать и насладиться. (далее…)

Пансионат «Липки», Форум молодых писателей, бар. Много странных, удивительных, интересных людей. Пишущих. И всё же один, как мне кажется, выделяется больше других. Ходит с включённым диктофоном. Ориентируется в окружающем мире с трудом. Носит странные очки.

Зовут его Василий Ширяев. Родом с Камчатки. По призванию, образу мышления – критик.

Собственно, и работает Вася вне формата. Беспощадный к писателям и коллегам, неутомимый в языковых экспериментах, он напоминает «литературного фрика», которого ещё не успел или не смог отформатировать нынешний литпроцесс.

Вот и беседа с ним – о Камчатке и камчадалах, ругательных рецензиях, значении логоса, истории как разновидности литературы, заговорах критиков, премиях, литературных трендах и массовых расстрелах не читающих – вышла любопытная. (далее…)

1

На очередном заседании Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Временным правительством для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц, было решено Николая Романова не допрашивать.

Блок встал:

– Речь идет не о юридической вине бывшего императора. Речь о смысле того, что произошло с Родиной. Министры – хорошо ли, дурно – то исполняли чью-то волю, то следовали собственным, подчас шкурным интересам. Русскому народу должно знать, чего хотел царь. Согласен, может открыться уже известное – та же чужая воля или капризы окружения. Это будет значить, что действовавшая машина власти окостенела окончательно, потеряла способность двигаться и подлежит замене. Здесь не только вывод, здесь – урок, без знания которого дальнейшее существование России под вопросом. Я против решения комиссии.

Тарле, историк с уклоном в адвокатуру, приложив руку к груди, склонил голову:

— Полностью с вами согласен, уважаемый Александр Александрович. Но поймите меня правильно, мы не в школе! У нас физически не хватает времени. Война со всех сторон подступает к горлу! Сейчас требуется ясное и быстрое решение, вывод. Который, я подчеркиваю, в дальнейшем нам никто не помешает уточнить. Согласны, господа?

В разные стороны смотрели господа, члены комиссии.

На набережной, где резало ветром, а с ясного неба на лицо и одежду падали крупные редкие капли, Блока догнал некто. Человечек из тех, кто встречается везде и всегда; то он с чашечкой кофе, то удружит программкой, или в трамвае, привстав, раскланивается. (далее…)

1

Утром небо к северу от Пятигорска потемнело; полдень ещё упал на город несколькими лучами мутного солнца, но лишь когда бледные секунданты, неизвестно зачем торопясь, втискивали сразу отяжелевшее тело в запасённую без особого, впрочем, умысла коляску, вовсю полил дождь.

По размокшей дороге на пегой казачьей лошадёнке отставной майор Мартынов ускакал прочь, в город. Поручик Тенгинского полка Лермонтов был убит, и июль плясал знойным курортным сезоном на водах в Пятигорске, и после обеда кавалькады гуляющих тянулись к Машуку, там, говорят, был особо целительным горный воздух.

Сестра, к которой и скакал так спешно Мартынов, встретила его ещё в прихожей и, не дожидаясь ухода слуги, спросила сухими от тревоги глазами: «Как?» Он минуту переминался с обыкновенным, сохранившим будничность лицом, затем резко с места, увлекая за собой вверх по лестнице и её, пошел, рассказывая, что случилось.

В комнатах наверху было темно и душно. Бабушка Мария Михайловна, генерал-интендант, как в шутку, но очень неофициально называли её домашние, с детства боясь грозы, приказывала во всём доме закрыть ставни, а сама заперлась в кабинете, единственном глухом, без окон, покое. (далее…)

Пехтерь вынул из кармана спичечный коробок, потряс и поднёс к моему уху: «Слышишь?»

В коробке что-то скреблось.

– И мне дай, – Верка подставила ухо. – А кто там?

– Жук-Носорог! – постучал Пехтерь по коробку. – Порода редкая! Страшный, жуть! На три треуголки колонии Камеруна у Жабы выменял. (Жаба – дворовая шпана, переросток.)

Верка вытаращила глаза: три треуголки Камеруна, это было круто!

– А посмотреть можно, – Верка от желания даже привстала на цыпочки.

– Смотрите, не жалко, – Пехтерь слегка приоткрыл коробок: огромный красно-коричневый жук высунул коленчатые лапы, потом чёрный рог и теперь пялился на нас блестящими бусинами глаз.

– Во гадость-то какая, – восторженно охнула Верка. – И ноги волосатые, как у отчима.

– Посмотрели и хватит! – Пехтерь затолкал жука и задвинул коробок. (далее…)

26 октября 1880 года родился русский писатель и поэт Андрей Белый

Тяжёлый червонный крест –
Рукоять моего меча.
(Андрей Белый)

Подобно тому, как из любой точки поверхности земли можно предпринять путешествие к ее центру, сделаю и я попытку странствия к избранному мной центру – собору Лозаннской Богоматери.

Мой путь тернист, препятствий – через край. Лишь отблеск истинного хода событий я сумею изложить, но, признаюсь, трудно сохранить независимость от устойчивых идей и не унестись астральным течением мемуаристов, которые мечут в тебя тонко отточенные метафизические стрелы, и совсем уже нелегко перенестись отнюдь не метафизически из реального двадцатого века в атмосферу чуть ли не средневековья. История, которую я изложу повисает между мифом, сказкой и рассказом. Я скорее склоняюсь к мифу, который все же хочу понять и даже объяснить.

О встрече Андрея Белого с таинственным господином в соборе Лозанны мне известно из воспоминаний, а точнее, из лаконичного свидетельства строгой Аси Тургеневой, первой жены писателя художницы Анны Алексеевны Тургеневой, ставшей адресатом большинства стихотворений Белого, в том числе и сборника «После разлуки», созданного в Берлине после окончательного разрыва с ней, о чем я подробно написала в книге, целиком посвященной Андрею Белому (Борису Николаевичу Бугаеву), писателю, достигшему высшей точки русской литературы.

Я в который раз с изумлением читала воспоминания Аси, странную смесь фантастики, мистики и религии, о фанатичном строительстве первого антропософского храма Гётеанума. «Всякий, кто оказывался в Дорнахе, – сообщала Ася, – хотел стесать хотя бы несколько щепок». Мне казалось, что я читаю книгу о некоем мистическом христианстве, замешанном на розенкрейцерстве, находящемся за стеной, непроницаемой для времени и внешнего мира.

И вот уже в безвестной раньше швейцарской деревне собралась огромная толпа людей из разных стран, жаждущих тесать, вырезать, или же хотя бы прикоснуться к строящемуся храму, и вот уже вновь и вновь прибывающим не хватало там места и инструментов, и вот уже, какое счастье, группа Аси удостоилась чести вырезАть деревянный архитрав Сатурна, а затем и Марса! И вырезали-тесали ежедневно и лихорадочно до глубокой ночи, суставы болели, рука Аси распухла, но это всё были ничтожные мелочи по сравнению с тем великим будущим, созидателями которого они себя возгласили. (далее…)