В разделе журнала «Перемены» TV публикуются теперь не только музыкальные видео, но и видео с духовными учителями (сатсанги, интервью, фильмы об учителях). Несколько новых видео уже добавлены.

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Теперь можно вернуться к теме «неудобной литературы». Не так уж редко в рамках проекта «Неудобная литература» мы публиковали на «Переменах» тексты, во многом написанные из Self. Часто именно такие тексты, появившись на свет, первое время выглядят неудобными для устоявшейся культуры, в том числе для традиционной литературной тусовки, которая старается либо вовсе не обращать на них внимания, либо не обращать внимания частично. Так было, например, с романом Валерия Былинского «Адаптация», многие эпизоды которого написаны явно по вдохновению из Self, хотя очень многие места созданы со значительными примесями ложного личностного восприятия. Что и позволило критикам в свое время говорить о том, что роман сырой, недоредактированный, банальный и прочее, а эксперту в области «неудобной литературы» Льву Пирогову (который, собственно, поначалу и дал «Адаптации» дорогу в литературную тусу) в порыве личностного раскаяния воскликнуть о самом себе: «Акелло обосрался!».

Недавно Валерий Былинский в Фейсбуке вывесил цитату из «Адаптации», вот такую:

«На рассвете мы сидим на берегу Сены рядом с седым бродягой, пьем утренний кофе в бумажных стаканчиках из «Макдоналдса». Бродяга похож на Хемингуэя. Мы говорим с ним, не понимая ни слова, о вечности и любви. И мы, и этот старик, и ночные отблески Сены, и танцующие медузы в подвале, и арабы, владельцы медуз, – все это вместе с миром кажется разбросанными в результате какого-то гигантского взрыва слов. Да, именно слов, которые были сложены когда-то вместе и представляли собой идеальную книгу. Книгу, которую в результате жестокого террористического акта однажды взорвали – и слова из нее разлетелись миллиардами осколков по миру. Теперь мы ходим, собираем эти осколки, пытаемся сложить пазл жизни вновь. Кому-то это удается время от времени – и он восстанавливает часть книги. Тогда начинаются революции, войны, болезни, бумы рождаемости, расцветы и закаты искусства, строительство и запустение монастырей, создание и забвение книг. Когда-то, вероятно, пазл полностью восстановят. Но писать тогда ничего уже будет не нужно. Потому что, по сути, все хорошие книги пишутся для того, чтобы преодолевать зло».

И в комментарии в Фейсбуке под этой цитатой уточнил: «Сейчас перечитывал свой старый текст в доке (нужно было для одного дела отрывки найти) и когда наткнулся на этот отрывок, даже не сразу не понял, что это я написал, задело сильно».

Я ответил на этот комментарий Былинского: «Валера, а это и не ты написал. Ты и не ты». И тогда он сказал: «Глеб, ты прав, да, я знаю, конечно. Неудобно тут говорить вроде как о себе, но это правда так и было — я реально не мог поверить, что это я написал».

Я помню, как однажды автор романа «Побег» (известный под псевдонимом Суламиф Мендельсон) сказал мне почти то же самое. Мы как раз готовили «Побег» к публикации в «Неудобной литературе», и он заметил: «Я читаю сейчас этот текст, в целом мне не очень интересно, но некоторые места я перечитываю несколько раз удивленно и даже не понимаю, как я мог вообще такое написать». (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Сначала стихотворение полностью.

К другу

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?
       Где постоянно жизни счастье?
       Мы область призраков обманчивых прошли,
       Мы пили чашу сладострастья.
      
       Но где минутный шум веселья и пиров?
       В вине потопленные чаши?
       Где мудрость светская сияющих умов?
       Где твой фалерн и розы наши?
      
       Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез,
       И место поросло крапивой;
       Но я узнал его; я сердца дань принес
       На прах его красноречивый.
      
       На нем, когда окрест замолкнет шум градской
       И яркий Веспер засияет
       На темном севере, твой друг в тиши ночной
       В душе задумчивость питает.
      
       От самой юности служитель алтарей
       Богини неги и прохлады,
       От пресыщения, от пламенных страстей
       Я сердцу в ней ищу отрады.
      
       Поверишь ли? Я здесь, на пепле храмин сих,
       Венок веселия слагаю
       И часто в горести, в волненьи чувств моих,
       Потупя взоры, восклицаю:
      
       Минуты странники, мы ходим по гробам,
       Все дни утратами считаем,
       На крыльях радости летим к своим друзьям —
       И что ж?.. их урны обнимаем.
      
       Скажи, давно ли здесь, в кругу твоих друзей,
       Сияла Лила красотою?
       Благие небеса, казалось, дали ей
       Всё счастье смертной под луною:
      
       Нрав тихий ангела, дар слова, тонкий вкус,
       Любви и очи, и ланиты,
       Чело открытое одной из важных муз
       И прелесть девственной хариты.
      
       Ты сам, забыв и свет, и тщетный шум пиров,
       Ее беседой наслаждался
       И в тихой радости, как путник средь песков,
       Прелестным цветом любовался.
      
       Цветок, увы! исчез, как сладкая мечта!
       Она в страданиях почила
       И, с миром в страшный час прощаясь навсегда,
       На друге взор остановила.
      
       Но, дружба, может быть, ее забыла ты!..
       Веселье слезы осушило,
       И тень чистейшую дыханье клеветы
       На лоне мира возмутило.
      
       Так всё здесь суетно в обители сует!
       Приязнь и дружество непрочно!
       Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?
       Что вечно чисто, непорочно?
      
       Напрасно вопрошал я опытность веков
       И Клии мрачные скрижали,
       Напрасно вопрошал всех мира мудрецов:
       Они безмолвьем отвечали.
      
       Как в воздухе перо кружится здесь и там,
       Как в вихре тонкий прах летает,
       Как судно без руля стремится по волнам
       И вечно пристани не знает, —
      
       Так ум мой посреди сомнений погибал.
       Все жизни прелести затмились:
       Мой гений в горести светильник погашал,
       И музы светлые сокрылись.
      
       Я с страхом вопросил глас совести моей…
       И мрак исчез, прозрели вежды:
       И вера пролила спасительный елей
       В лампаду чистую надежды.
      
       Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен:
       Ногой надежною ступаю
       И, с ризы странника свергая прах и тлен,
       В мир лучший духом возлетаю.
      
       1815

Как видим, Батюшков с первых же строф задает фундаментальный вопрос, который во все времена активировал в человеке начало духовного поиска.

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?
Где постоянно жизни счастье?

То есть ставится вопрос о постоянном счастье, о том, что именно на земле по-настоящему прочно и неизменно. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

О том, что Лев Николаевич Толстой был не понаслышке знаком с темой просветления, говорит в его произведениях очень многое. Он неоднократно описывает пробуждение своих персонажей к своей истинной природе — например, в «Войне и мире», в «Анне Карениной». Следы просветления можно обнаружить и в его публицистических работах, и в дневниковых записях. Но нас тут все же интересует больше худлит.

Широко известен хрестоматийный пример пробуждения Андрея Болконского во время Аустерлица: «Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава богу!». Чистая адвайта.

Или вот пробуждается Пьер Безухов: «— Xa, xa, xa! — смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Xa, xa, xa!.. Xa, xa, xa!.. — смеялся он с выступившими на глаза слезами».

И далее (те, кто хорошо знаком с текстами Толстого, обратят внимание на то, как легко, красиво и плавно вдруг начинает писать Толстой в эти моменты, словно это и не тот неуклюжий и сложносочиненный Толстой, который писал до того): «Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! — думал Пьер. — И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам».

А теперь посмотрим, как Толстой в «Анне Карениной» последовательно описывает процесс пробуждения Константина Левина к своей истинной природе, открытия в нем Self, истинного Я. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

А теперь примеры.

Для начала замечу, что любое произведение (не только искусства, а вообще любое проявленное творение) это проявление Сознания, и в этом смысле создано из Self. Даже и личность (эго, персонаж, ошибочный и ложный образ себя) — тоже творение Self (Муджи называет это творение постоянно меняющимся автопортретом Сознания, который Сознание некоторое время ошибочно принимает за себя, чтобы переживать определенные, иначе недоступные опыты; «ЭГО это модификация Сознания, — говорит он, — но в очень ограниченном проявлении»). Но когда Сознание хочет вернуться к своей изначальной, подлинной природе, хочет вспомнить себя как безграничное, неизменное, вечное, целое, оно берет «за шкирку» художника, наделяет его свойствами творца (или, иначе глядя, позволяет ему отрешиться от восприятия себя как личности и осознавать себя творцом) и «заставляет» создать произведение, написанное в чистом виде (или почти в чистом виде) из Self. Без примесей и заблуждений. Такие творения называют «гениальными», а в особых случаях «священными». Иногда говорят, что их написал Дух Святой (Библия). Но это необязательно священные тексты. В светских произведениях искусства тоже множество таких. И они преобразуют мир (о чем говорилось выше) в не меньшей степени, чем священные. (далее…)

В Тируваннамалаи я почти каждый день по утрам приходил в ашрам Шри Шива Шакти Аммайар, или, как ее иногда называют, молчащей Аммы. На даршан. Даршан выглядит так: в небольшом зале (человек на 70) рассаживаются люди и ждут. В определенное время очень тихо появляется она. Медленно пройдя к своему соломенному креслу, садится и смотрит на собравшихся. Затем обходит зал, многим заглядывая в глаза, кому-то улыбаясь, кивая и делая пальцами спонтанные мудры. При этом внутри постепенно возникает сильное ощущение тепла, света, благодати, которое достигает своего пика, если она заглядывает в глаза. Я также заметил, что чем больше людей она одаривает своим вниманием, тем сильнее становятся эти ощущения внутри. Ее даршаны проходят обычно в полной тишине, и несмотря на то, что на первый взгляд ничем день ото дня не различались, каждый день я испытывал некие новые ощущения. Судя по восторженным отзывам разных моих знакомых, с которыми я посещал эти даршаны, эти ощущения были у многих. Присутствие Аммы чувствуется как очень сильная Энергия, которая иногда в форме чистой благодати, иногда в виде некоего бессловесного знания или даже безмолвных ответов на внутренние глубинные запросы нисходила на собравшихся. Иногда во время даршана (или даже до) кто-то начинал плакать или безудержно хохотать, а иногда и то, и другое вместе. Я же чувствовал, что в ее молчании содержится подлинное Знание, которое она таким способом передает, нечто подобное легендарным безмолвным поучениями Раманы Махараши. (далее…)

Турбулентность – это длинное изысканное слово…

…Когда ты сидишь в набитой людьми кишке самолёта на высоте десяти километров, означает многое, к примеру, ж…пу. Раз… и эта грохочущая, как трамвай, махина развалится к чёртовой матери, и все эти 187 хреновых пассажира, эти мужчины, женщины, дети, старики, старухи, собаки в багажном отсеке – полетят кувыркаясь вниз, как:

– высыпавшиеся из перезрелого стручка горошины;
– опилки из распотрошённого в детстве плюшевого медведя;
– внутренности, вывалившиеся из сдуру раздавленной колесом велосипеда большой коричневой бородавчатой жабы;
– весело кружащиеся носики цветущей разлапистой дворовой липы.

Раз, и всё… А может, и обойдётся… (далее…)

Когда я читаю книги, всегда пытаюсь услышать музыку. Даже в произнесенных словах, в мыслях – или есть музыка, или нет. Она вообще во всем значительном, что происходит в жизни. Не замечали? Впрочем, не важно.

Назовите то, что я именую «музыкой» – стилем, гармонией, ритмом, поэзией или еще как. Разумеется, я говорю о вечности борьбы подлинного с имитацией, цельного с хаосом, смысла с пустотой, прекрасного с отвратительным. (далее…)

ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ

СТАНИЧНИКИ, НАЧАЛЬНИКИ, ЧИНОВНИКИ И МУПЫ

Почти 200 лет станица жила мирно и спокойно, хотя и трудно. Сначала обживалась, лепила саман, резала камыш, ставила хаты, одновременно заложила и построила церковь – всё как у людей.

Теперь были будни и страда, но приходило и время праздников – веселья, свадеб, сватовства и крестин, ярмарок, удалых джигитовок, песен и застолья. Чернозёмы были тучными и урожайными, рядом река, лиман и плавня, рыбы и дичи вдоволь. Богатела станица.

Потом началось… Первая Мировая забрала казачий цвет, лихие рубаки ушли одвуконь и мало кто вернулся. Похоронки, горе, слёзы, вдовы, дети-сироты, инвалиды… Потом пришло горе ещё горшее. Появились пришлые в кожанках, с наганами и маузерами, молились волосатому и бородатому Карлу, то ли еврею, то ли немцу, с кем казаки воевали в Первую Мировую. Обещали землю и рай земной. Всё сломалось вокруг… (далее…)

Письмо тебе. Люблю тебя. Восемь баллов шторм, мы плохо держимся на якоре…

…вертимся, колышемся вместе с морем, мы ловим его, оно отпускает нас. Как на санках съезжаешь с крутой горы, и перехватывает дыхание, – так и мы с постепенным ускорением плавно восходим из пучины с креном то на левый шкафут, то на правый. Мы растянулись на якоре, подтравливаем его иногда, успокоители качки выпустили из днища, крылья подводные, но декабрь болтает не первую неделю, и все как пьяные к переборкам липнут.

Идешь, а длинный узкий коридор медленно в спираль завертывается, и за задраенным иллюминатором, как в стиральной машинке крутится вспененная вода. Мне все время есть хочется, а кому-то наоборот, это от опыта, погон и возраста моряков не зависит, шторм всех надвое делит. Сначала мы на двух якорях растянулись, как дерганёт, думал, ракета в нас попала, нет, якорная цепь одна оторвалась.

Юнгой быть интересно. Порт приписки у нас – Севастополь. (далее…)

Восставшие из небытия. Антология писателей Ди–Пи и второй эмиграции/ Авт.–сост.: Агеносов В.В.– Москва–Санкт–Петербург: Алетейя, 2014. –734 с.: ил.

Он прожил мало: только сорок лет.
В таких словах ни слова правды нет.
Он прожил две войны, переворот,
Три голода, четыре смены власти,
Шесть государств, две настоящих страсти.
Считать на годы – будет лет пятьсот.
Николай Моршен

Из названия – «Восставшие из небытия» — Антологии писателей Ди–Пи и второй эмиграции – ясно: ее автор–составитель Владимир Агеносов полагает, что часть представленных в ней имен вряд ли знакомы даже самым эрудированным российским читателям.

Известно, что одна из первых попыток собрать литературные ресурсы Ди–Пи была предпринята в 1958 году Леонидом Ржевским, крупным писателем и филологом того поколения, составившим том из 18 авторов – «ди–пийцев», т.е. писателей, оказавшихся после 1945 года лицами без гражданства, так называемыми «перемещенными лицами» (Displaced Person).

Процесс возвращения на Родину произведений писателей «ди–пийцев» начался сравнительно недавно. Так в отечественное официальное литературное пространство романами «Мнимые величины» и «Могу» вошел в начале девяностых Николай Нароков (Марченко), Борис Ширяев – романом «Неугасимая лампада» (1991); Иван Елагин — изданным двухтомником в 1998 году; выше упомянутый прозаик, критик и один из редакторов журнала «Грани» Леонид Ржевский — сборником «Между двух звезд» (2000). (далее…)

Йоппола: маленький городок на юге Италии…

…Каменистый пляж на берегу Тирренского моря у подножья ползущей вверх мандариновыми плантациями горы Монтепоро. Я лежу в тени огромного розового гранита, отколовшегося бог весть когда от нависшей скалы и наблюдаю, как курчавая Франческа учит увальня Вито плавать.

Она элегантно зажимает себе носик и, отчаянно жестикулируя, показывает брату все этапы этого непростого дела. (далее…)

Соловья ловят «на зеркало» в первые недели по прилету. В земле устраивают своеобразную стеклянную щель, вкапывают несколько стекол так, чтобы получалась стеклянная призма. На дно ловушки помещают мучного червячка или кусочек зеркала, имитирующий воду.

Словно в обычную ямку соловей прыгает в стеклянную призму, а в скользкой тесноте ловушки не может ни выбраться, ни полноценно взмахнуть крыльями для того, чтобы вылететь. Ловушку маскируют в земле под тем кустом, где любит петь эта птица.

Соловьев и славок часто кроют «лучками» и «тайниками» — легкими птицеловными снарядами на мягких веревочных шарнирах.

Иногда используют и птичий клей, его варят из еловой смолы и льняного масла.

Не обходится дело и без подсадных птиц, заманных или заводных. На птицеловном току помещают заводных птиц в маленьких клеточках или на «шпарке», небольшом деревянном инструменте, с помощью которого, заводную птицу можно аккуратно «подшпаривать».

Взлетая и опускаясь, она создает иллюзию вольной птицы, слетевшей на ток. С заводными птицами нужно бережно обращаться, на такую птицу могут напасть перепелятник, воробьиный сыч, дятел или сойка. (далее…)

В Крым я поехала впервые за всю свою жизнь. Давно собиралась, но что-то все не пускало. Что именно – поняла накануне отъезда: я не смогла бы провести ту работу, которую провела, если бы не очистила свое эмоциональное тело, где остались шрамы и рубцы со времен 20-х годов прошлого столетия. Дело в том, что «разрешите представиться: штабс-капитан Белой армии А.И. Деникина». Да, да…последние бои и последний пароход, покидающий родные берега. Слишком долго мучила меня эта боль и во снах, и наяву.

Только после «очищения и прощения» меня «пустили» в эту святыню. Хотя не скрою: проезжая по Севастополю, еле сдержала слезы. «Значит, еще не все отпустило…» — подумала я.

Несколько раз задавала вопросы: какая цель моей поездки?

И каждый раз получала один и тот же ответ: ОЧИЩЕНИЕ. (далее…)

Жена моего друга Виктора, Леночка, тренер по плаванию, умела делать в постели «Брасс» и даже – «Баттерфляй». Чем приводила в восторг всю нашу шальную московскую компанию сокурсников. Виктор был небережлив и наивен, а Леночка – расточительна и лукава.

– «Русалочка», – любовно звал её Виктор. – Правда хороша?

Он познакомился с Леночкой, когда мы сдавали обязательные тогда в институтах нормы ГТО, в бассейне Динамо, на Ленинградке. Вернее первым подошёл к Леночке – я. (далее…)