В апреле 2013 вышел в свет мультимедийный сборник нью-йоркского поэта, писателя и журналиста Геннадия Кацова «Словосфера». О новой книге беседует с автором американский прозаик, учредитель литературной премии им. О. Генри «Дары волхвов» Вадим Ярмолинец.

В. Ярмолинец. Насколько я понимаю, «Словосфера» – проект уникальный. То есть стихи об известных художественных произведениях – известны, но вот такого методичного поэтического исследования мировой живописи, которое в конечном итоге оборачивается увесистым томом – такого, кажется, нет. «Словосфере», не исключено, уготовано особое место в мультимедийном искусстве и тут требуется объяснение, а что, собственно, означает – словосфера?

Г. Кацов. Вадим, прежде всего: никакого «методичного поэтического исследования» не было. Я не сочинял в жанре энциклопедии, и то, что периодически входило в сферу моих впечатлений за полтора года написания «Словосферы», отражено в 180 комментариях-посвящениях шедеврам европейского, российского, американского изобразительного искусства. Иными словами, я писал дневник и задумывал его изначально как единый цикл, как некую сферу существования двенадцатистрочных комментариев, которые охватили семь столетий бытования Западного искусства. От Проторенессанса до наших дней, а если перейти на личности: от Джотто ди Бондоне («Поцелуй Иуды», ок. 1305)- до московского художника Александра Джикия («Вивальди», 2012). (далее…)

Цыганков Д.А. В.И. Герье и Московский Университет его эпохи (вторая половина XIX – начало XX вв.). – М.: Изд-во ПСТГУ, 2008. – 256 с.

На протяжении значительной части своей истории университеты – и русские университеты в этом отношении не составляют исключения – были местами, цели и задачи которых выходили далеко за пределы собственно образовательных. Университет гумбольдтовского типа стал местом порождения и проверки нового знания, предшествующие университеты, например, такой, как Геттингенский – или, в другом отношении, такие как Оксфорд или Кембридж XVIII–XIX вв., являлись местами «воспитания благовоспитанного молодого человека хорошего общества», (окончательного) «формирования джентльмена» и т.п. История университетов с этой точки зрения – ценный аспект социокультурной истории. Но и с позиции собственно истории науки история университетов – это история «мест производства» или (в другие моменты) преимущественно «мест хранения», «мест передачи» знания, история того, как это знание формируется, включая в нее аспекты формирования научных сообществ, выработки внутренних стандартов научного знания, складывания и закрепления конкретных исследовательских и педагогических традиций (тем более, что на уровне университетского образования в том его виде, который сложился ко 2-й половине XIX века, педагогические и исследовательские моменты сложно разграничить). (далее…)

Когда я был мальчик, у меня появился младший брат. Вдруг. Ни с того ни с сего.

Я всегда хотел собаку. Если нет – морскую свинку. На худой конец, пару волнистых попугайчиков.

Взамен появился брат.

Его принесли большого, красного и лысого.

Так он у нас и поселился в детской деревянной кроватке с решётками. (далее…)

Этимологический перевёртыш робингудства

…Ум может видеть больше, чем
может видеть глаз.
Кондильяк

Свобода возможна лишь в той стране,
где право господствует над страстями.
Лакордер

Извод

Предполагаю, что вряд ли низведённая мной до рассмотрения тема, прожитая учёными-историками не раз и не на короткой бумаге, понравилась бы людям 20 – 30-х, военных, послевоенных годов прошлого века – в заслуженном покое им снятся ужасы пройденного, но не забытого «вчера», впрочем, так же как и мне, с той разницей, что моё восхищение ими не упокоит неправедно осуждённых и погибших. Души их, бессмертные, навечно останутся неприкаянными.

У преступлений над человечеством нет срока давности, у преступлений над людьми, к несчастью – есть. Обвинённые в несуществующих грехах, они даже не могли себе вообразить, что через много лет будут реабилитированы посмертно, – причём не все мучители посмертно наказаны. На воле они были большими учёными, писателями, мыслителями, в лагерях перевоплощались в простых урок, жующих баланду «задарма» и наравне с теми, кого в обычной жизни им не пришлось бы встретить ни разу.

Кто-то стал «большим сидельцем», вывернув сознание наизнанку, подстроив под обстоятельства суть личности, интеллигентности, приспособив образованность к получению знаний и привилегий «наоборот». Кто-то не выдержал, сломался, исчез в пучине стихии беззакония и безвременья. Было всё – была великая жизнь великой страны, описанная впоследствии томами литературы. Литература разошлась по миру, мир узнал правду об СССР. Хуже от этого СССР не стало, страна утвердилась как ещё более могучая, более угрюмая – потеряв миллионы, Советский Союз ниспроверг докучливые мифы, родив свежие, выборочно возвысив выживших «больших сидельцев», – произведя некий необходимый информационный вброс, – притушив на время других, кого-то навсегда.

Сделав их преступную для той власти жизнь навек никчемной, а этимологию перевёртыша злодеяний – необычайно живучей. (далее…)

Или Гладь коня мешком – не будешь ходить пешком.

…До отлёта два часа.

Мы встретились с Ильёй случайно, в аэропорте. Я направлялся с семьёй в недорогой туристический чартер, он – только что вышел с зоны прилёта и тащил за собой пару огромных коробок с надписями по-польски, выискивая глазами грузчиков.

– Илья, здорово! – приветствовал я старого знакомца.

– Там ещё пять штук на транспортёре, давайте их на «выход» и ждите меня. Сейчас машина подойдёт, – наставлял он шустрых шереметьевских носильщиков, одновременно сдавливая мою руку обеими клешнями:

– Привет, сто лет в обед, товарищ корреспондент.

– Как ты, вятский друг? Как твоя скотинка, что мы давеча обсуждали?

Илья, расторопно дав работягам указания, тяжело огрел меня по спине, что, видимо, означало крайнюю степень уважения и приязни. Взглянув на часы, он махнул кому-то вслед, перекрикивая радиоточку:

– Подождите минут пятнадцать…

Обернулся ко мне:

– Знаешь, брат, а ведь скотинку приставы так и не вернули. (далее…)

Мог ли мечтать достопочтенный состав Вятской мужской гимназии на улице Спасской, что через 100 лет их заведение прославится?

…Откуда Radio Svoboda и Голос Америки будут вещать на весь честной мир о заурядном воровстве нескольких сотен кубов леса будущим кандидатом в президенты государства Российского.

От ссыльного боярина Василия Романова, дядюшки императора Михаила Фёдоровича, – до почти всех декабристов, останавливавшихся в Вятке. От архитектора Витберга, философа-революционера Герцена, издателя Павленкова, писателя Короленко – до многочисленных участников польских восстаний, знаменитых народников и революционеров уже века 20-го. Так, Сталину пришлось подлечиться в местной больнице по пути в Сольвычегодское поселение. В дальнейшем Вятлаг – один из самых крупных исправительно-трудовых лагерей в системе советского ГУЛАГа, печально знакомый тысячам русских каторжан.

Надолго ли прославилась Вятка?

Ну, на срок процесса по Кировлесу, точно. Дальше посмотрим. Ежели практика по осуждению оппозиции приживётся, то Нью-Вятке – быть! Быть небоскрёбам и пятизвёздочным отелям, быть модным и мощным инсталляциям и пафосу независимых галерей и, чувствую, кто-то из писательской братии уж точно точит острое перо в предвкушении обречённой на успех «Одноэтажной Вятки» – эпохальной книги, затмевающей незабвенный труд прославленных одесситов.

А пока суд да дело, и процесс, так сказать, в разгаре, позвольте показать небольшую ретроспективу почти столетней давности, – сравнивая её с днём нынешним; – к уголовному делу по краже дров отношения не имеющую, но вполне соответствующую процессу историческому, общенациональному. Для кого-то – до сих пор по-ленински спасительному, а кому-то – неизменно кажущемуся преступным.

Точкой временного отсчёта мы взяли небезызвестную вятскую Диораму, построенную в 1977 году к 60-летию Великой Октябрьской социалистической революции. В экспозиции диорамы представлен перекрёсток улиц Спасской и Николаевской. Николаевская (ныне ул. Ленина) – центральная городская транспортная артерия. Спасская, – прозванная в советский период именем революционного матроса Дрылевского, пьяницы, изверга и беспредельщика, – собственно и стала местом политического туризма и паломничества в Киров. В 18 веке сия небольшая уютная улочка неспешно текла практически от паперти Спасского собора, где хранился список с чудотворной иконы Спаса на убрусе. Именно к Спасу Нерукотворному я бы посоветовал обратиться опальному Навальному в смиренном прошении избавления от навязчивого и возможно неправедного звона кандалов – пусть даже придётся съездить ненадолго во Владимир, где хранится реликвия. Но это лучше, чем надолго остаться на Вятлаге.

Итак, пересечение Спасской, где судят Навального, и Николаевской, по которой шествует победивший самодержавие люд – как вневременное пересечение судеб – пушкинских «тяжких млат». 1917 год. Революционные матросы, солдаты, тут же – недобитые пока буржуи, ещё не верящие, что новая власть пришла навек. Совместное творчество художников А. Интезарова и Н. Соломина – за новаторское изображение полотна диорамы – отмечено золотой медалью имени М. Б. Грекова. (далее…)

Иванов не любил женщин. Ну, не то что не любил: побаивался и толком не знал, что с ними делать…

Это не значит, что у него их не было. Он, как и многие, был женат и даже имел двоих детей: Леночку и Вику. И связи на стороне имел. Как многие.
Но это не меняло дела…

С мужчинам проще: не будучи «своим парнем» он имел пару-тройку старых знакомых, с которыми можно было выпить в баре пива под «эту долбаную жизнь, баб и футбол…». Мужики в кишки не лезли. И слава Богу.

Растения и животных Иванов наблюдал, но не понимал вовсе. (Хотя кошек – недолюбливал точно.)

Иванов сколько себя помнил, был «Иванов».

И мать его так звала.

И даже внутри Иванов называл себя «Иванов». (далее…)

Валерий Былинский. Адаптация. – М.: АСТ, 2011. – 607 с.

О романе Валерия Былинского «Адаптация» пишу с опозданием…

Но, во-первых, не написать не могу, а во-вторых, сама книга априори не может быть привязана к временным контекстам и тем более к актуальным трендам. Это как раз тот парадоксальный случай, когда и не определить: то ли роман изрядно опередил своё время, то ли, наоборот, остался в прошлом, погребённый под пластами новых значимых текстов.

«Адаптация» вышла в 2011 году. Попала в лонг-лист «Национального бестселлера» и, по слухам, успела там навести шороху. Небольшого, конечно – этакого шороху-light, – но что сейчас может взорвать не только саму литтусовку, но и причастных к ней? В общем, вышел не скандал, но скандалец.

Два члена жюри вроде как проголосовали за «Адаптацию», дав ей «зелёный свет» в финал, но некто очень влиятельный наложил на такой ход вещей, как могильную плиту, вето: никакого Былинского в финале «Нацбеста». Члены Большого жюри дрогнули и отменили симпатии. Слухи, слухи…

К чему, собственно, я пересказал эту поросшую мхом историю? Да к тому, что по меркам современного литпроцесса резонанс был приличный, но на выходе «Адаптация» прошла незамеченной. (далее…)

… тебе бы просто тихо и легко,
без размышлений на прозрачной глади спокойно отразиться и с рекой
уйти туда где нет ни для ни ради
Бронислав Виноградский

Практиками цигун я занимаюсь больше 10 лет. Года два или три назад почувствовал нелады в левой стопе-лодыжке. Энергия проходила плохо, стопа болела, случались судороги в мышцах бедра и голени, больно было развернуть стопу вовнутрь, как полагалось в прописях. Я понял, а если по правде, мне сказали сверху, что что-то нужно делать. «Что», не сказали, точнее велели — «продолжай». Я и продолжал, но иногда мелькала мысль попробовать насильно разломать голеностоп.

19 декабря 2011 года я сделал с утра обычную свою полуторачасовую практику. Левая стопа побаливала, но я к этому давно привык. Потом занялся обычными мелкими делами — работал сидя, доделывал ящичек под клавиатуру к ноутбуку. А ближе к обеду почувствовал сильную боль в левой ноге. Поднялся с трудом. Осмотрел ногу — голеностоп распух. Боль усиливалась, ходить почти не мог. Попробовал стоять в У Цзи. Больно было и стоять. Через час передвигаться я мог только с палкой, опираясь на неё корпусом и волоча ногу. Стопа продолжала распухать. Улёгся в постель, от боли с трудом. Чтобы пошевелиться или перевернуться на другой бок, ногу приходилось перекладывать руками. Уснул, вспотел, проснулся… Охал, ахал, стонал, благо никого рядом, кто бы слышал. Выбрался из постели, чего-то поел, через силу постоял немного в У Цзи, опять залёг. Странно, но удавалось спать. И потеть. И опять спать. Прошла ночь. Осмотрел ногу. Стопа совсем распухла. А опухоль и боль поднялась к колену, больнее всего под коленкой. Колено распухало на глазах…

Был день второй моей немочи. Был вторник, а по вторникам у меня баня. В таких случаях ноге полагался холод, но токи энергии после парной всегда усиливались, и я решился на баню. Растопил, довёл до кондиций, залез в парную. После веника нога не так болела, и я выдержал 4 или 5 заходов, вымылся в горячей ванне, потом добрался до постели. Уснул. День заканчивался…

Тяжёлая была ночь, было больно, боялся судорог. У меня от них единственное, но верное средство — стать вовремя в У Цзи. Если удаётся стать в У Цзи сразу после первых позывов, судороги уходят, их не бывает. И я поднимался и стоял, тяжело поднимался, едва стоял, но стоял. Валился в постель, медитировал, призывая силы Небесные к моей ноге, засыпал… Медитация дело сложное и трудно выполнимое, но тут я чувствовал, что удавалась она мне легче обычного — мне помогали.

Утром 21 декабря опухоль наполовину спала, и в стопе, и в колене. Хотел подняться и сделать практику, но приказали лежать. И я лежал, спал, потел, медитировал и снова спал.

Утром 22 декабря опухоль почти ушла. Я поднялся и начал обычную практику. Левая нога задышала. Было больно, хотя терпимо, а левая нога моя дышала… (далее…)

День был никакой, серый. И он, желтый, внутри него.

Это было как выхватить из-под квохчущей курицы еще теплое яйцо. Белое. Сунуть в серый день, и серое в кипяток. Выхватить. Облупить. На ладонь. Разъять.

И белок разляпится двумя парящими желеобразными долями. И там был он.

А она была лиловой. И за ней дома, улицы, небо и птицы в небе, и асфальт под ее ногами — все лиловое. И девочка за ее спиной, которую тащила на длинном лиловом поводке, бежавшая перед ними, еще серая собака — была лиловой.

В алом берете. Это важно.

Это было как опустить лицо в цветущий лиловый цикорий. Дурманно, легко и чихотно.

Она лилово шла ему навстречу, ставя лиловую ногу на еще серую мостовую.

И лиловый мизинец в ее босоножке, из тонких ремешков лиловых, смешно выскочил наружу: розовый, с крохотным ноготком — алым. Это важно.

А между ними все было серое: и город, и небо, и лица людей, и сами люди. Все серое. Без единого цветного пятнышка. Это важно.

Он жёлто ставил ногу на серый асфальт перед ним, и его жёлтые мысли стронцианово плескались по охристым фасадам за его спиной. И толстый, обрюзгший городской голубь, жёлтый, выпорхнул из под его ног и желто уселся на карниз и теперь глупо таращил на него глаз. Цвета лимона. Это важно.

Они шли друг к другу.

Навстречу.

Обычно, в последний момент, люди останавливаются.

А эти не остановились.

Прошли друг сквозь друга. Насквозь. Диффундировали.

Как на уроке химии, когда в колбу с желтым раствором, химичка в девятом, – Александра Филипповна, – вливала лиловый.

И серый получался раствор, никакой.

А он глаз не мог отвести от крохотного, в вырезе ее декольте, прыщика. Алого. Это важно.

А тогда все его атомы и ее атомы, и всякие там ДНК, и цитоплазмы перемешались на миг и снова собрались.

Но не совсем так.

— Пока,- сказала она, не обернувшись.

— Пока,- сказал он, не обернувшись.

И он любил ее до смерти. И она его. И больше они не виделись.

И день был серый всю их оставшуюся жизнь.

Но это неважно.

СПБ-Городсолнца, Москва Моховая 2011год

Альтернативно-философская страничка

Становление криминальных дефолт-элит, или Вещизм в себе

Рабом называется тот, кто, не любя своего дела,
работает ради средств существования.
Свободным – кто действует за свой страх и совесть. (Пришвин)
Свободный человек не делает ошибок. (Платон)

Не надо быть мудрым пехлеваном, чтобы произвести бесхитростное умозаключение: лотмановский протеизм двоедушия государственных собратьев, – вершащих наши с вами судьбы, – облечённый ехидством и иезуитской фальшью (не при новоизбранном Папе Римском будет сказано), суть продукт построссийской неорабовладельческой эпохи, основанной на анекдотичной противоположности поэтизации гайдаровского гиперрывка и платонизации путинского «прилёта», если не сказать «прихода» в сегодняшнее гиперпространство РФ.

Пена, сдуваемая свежесобранным полицейским концептом, категорически несопоставима с необозримым основанием, пакеляжем азимовского Геликона, айсберга, таящегося в бескрайних недрах политической конъюнктуры неорабовладельцев. Большинство из них, наиболее шустрых, рациональных, давно не интересует мелочь типа протухшей американской недвижимости, килограммовых бриллиантов, раскиданных по необозримым изумрудным берегам в Молочных переулках, устаревшей и «уставшей» от СМИ-шных циклических напряжений оффшорной темы (молчу про несчастный Кипр) и т. д. и т. п… Всё это пропуль на лоха, т. е. на меня, слюнтяя-обывателя, радующегося подставной полупосадке фигуранта в юбке из того самого изумрудного переулка в (случайно?) выползшем наружу коррупционном полуделе. Небольшой сбой в системе… похожий на обыкновенный идиотизм: «Доводить до идиотизма – особенность местной почвы. …А сочетание людей, чуть было не сказал «битых молью», – т. е. с некими повреждениями физиологических каких-то особенностей, – с безусловной узнаваемостью происходящего, оно почти до удушения действует на зрительный зал»… – сравнивает О. Табаков свивтовскую беллетристику с построением современной пьесы. (далее…)

Если бы у павианов была возможность закупать «Мерседесы», мотоциклы и прочую технику, мы бы часто наблюдали, как по саванне гоняют эскорты с мигалками.

Подражание? Безусловно. Человек во многом подражает приматам – и павианам в частности. Павианы умны и сильны иерархической организацией. Не имея тяжелого вооружения – клыков, копыт и когтей – они с успехом противостоят леопардам и львам. Павианы появились раньше человека и, скорее всего, человека переживут. Павианы не отравляют себя химической пищей и телевидением. У них невозможны революции, финансовые пузыри и кризисы перепроизводства. У павианов на протяжении многих тысячелетий стабильность.

Хотим мы того или нет, но мы многому научились у павианов и стараемся походить на самых успешных из них. Человек-павиан-неплатежеспособный, например, при ходьбе обязательно разводит в стороны локти и глядит исподлобья – типа «не подходи». Человек-павиан-побогаче в лепешку разобьется, но купит огромный джип: «я большой – значит сильный, а значит, имею право на самок. На столько самок, сколько влазит в багажник. Большое – большим!»

Еще у павианов – геронтократия. Власть стариканов.

Дабы обезопасить себя от внезапного переворота и подчеркнуть безальтернативность стабильности, геронты формируют вокруг себя пул из «шестерок» — ничтожных и слабых, но гнусных и подлых особей. Чтобы ответ на вопрос: «Если не он, то кто?» — был однозначен. (далее…)

Я родился мальчиком в родильном доме № 9 Миусской Рощи. Это Москва.

– Мальчик, – сказала санитарка Афросинья Аркадиевна и поправила на моей лодыжке бирку из розовой клеёнки: – Прямо бегемот какой-то, а не мальчик.

На клеёнке чернильным карандашом было написано: «Мальчик: 53см, 3 600 кг».

Меня на такси привезли домой, и положили на чёрный дерматиновый диван, на высокой спинке которого стояло шестнадцать фарфоровых слоников. У самого крупного из слонов были отбиты бивни. (далее…)

Концлагерь, временный перерыв.
Противно, верните мне смелость,
Так, чтобы мне не спалось, чтобы пелось,
И чтобы шел из меня надрыв.

Осенью я смогу сдать экзамены,
А сегодня оставьте, мы слепы, мы ранены,
Пёстрых песен бодрящий мотив
Бросит ниц всех тех, кто тих.

Отблеск облака ласка луны
Растворил свои двери апрель,
Замерцали по небу немые слова
Чьих-то грёз и невнятных вопросов
Как кабала, как взрослые, как они,
Невесёлые, Господи!
Травы твари по паре по особи
Жулик старый, промокший конвойный и малые,
Пробираясь сквозь хрип,
Кто последний – залип,
Затвердел и остался без воли, без вальса.

Поэтическая книга Евгения Чигрина «Погонщик» пахнет «тмином, кардамоном, кориандром и ванилью» – колониальными пряностями. В спектр поэтических запахов современности Чигрин вносит именно колониальный, экзотический аромат. Я не знаю природы этого интереса: диковинные штучки сейчас вряд ли кого удивят, расширение поэтического словаря на самоцель не тянет. Рядом с образцами авангардного минимализма ход со словарем смотрится положительно, хотя меня больше бы обрадовало возвращение к словарю В.Даля, или еще более архаичному – летописному. В этом смысле выигрышно смотрятся стихи Марии Вирхов (1969-2011), поэта из Болгарии, обогатившей русский стих неологизмами, исходящими от старославянского корня – движение вслед за звуком Хлебникова, но не за его идейным масштабом.

Чигрин выбирает более детский путь – многократно опробованный в культуре нового времени – и до сих пор работающий, привлекательный. «Джаботикаба», «гиппогриф», «лагорио», «лангур», «аграфы», «осколки фарфора», «кифарный слог», «телеса таитянских камен», «житель тропиков», «запах чепати», «саподилла в тележке», «желтый Христос»… Другими словами, «у ней такая маленькая грудь и губы алые, как маки». Красиво? Конечно, красиво. Евгений Рейн замечает, что стихи Чигрина полны “бессмысленных слов. Что-то совсем детское, яркое, щебечущее, как тропические птицы. Эта книга похожа на коллекцию почтовых марок, на игру с географическими картами». Не очень понятно, почему эти слова бессмысленны, если соотносятся с конкретными вещами, пусть и в другом климатическом поясе – видимо, их диковинность видится мэтру нонсенсом.  Рейну вторит Кирилл Анкудинов  – «волшебно-сновидческое барокко Евгения Чигрина, закованное в железную постакмеистическую силлаботонику». (далее…)