Максим Кантор

Картина, которая висит у меня за спиной, называется «Государство». И она показывает ту модель устройства общества, которая когда-то была, а ещё описана Платоном. В Центре – власть, затем круг – охрана, стражи, затем круг тех, кто обслуживает эту власть и, наконец, население, бесправное население, которым все пользуются.

Эта модель воспроизводится из века в век, каждый раз мы называем наше государство по-разному, а воспроизводится одна и та же модель и в сегодняшнем мире, который называет себя демократическим, и который научился строить демократию без демоса, без народа, воспроизводится примерно эта же модель. Вот про такую ситуацию эта выставка и сделана, чтобы о ней рассказать. Конечно, в большой степени эта выставка описывает то, что я знаю очень хорошо, а именно ситуацию в России, в моей стране. Поэтому вы увидите здесь типичные для России картины: «Зал ожидания» или «Толпу нищих», или портрет Ленина и Толстого.

Однако, вместе с тем, поскольку много лет уже живу в Европе, эта выставка относится и к любому обществу, так называемому демократическому, к тому обществу, которое сегодня переживает кризис. Поэтому картины, которые называются «Зал ожидания» или «Реквием террористу», или «Неограниченный тираж», или «Вавилонская башня» – это картины про любое общество, а не только про русское. (далее…)

Святые места в Украине превращены в свалки

В ноябре крымские власти наконец-то разрешили караимам проводить свои богослужения в здании симферопольской кенассы (молитвенного дома). Правда, помещение всё ещё занимает радиодом гостелерадиокомпании «Крым». И вместо молитв из кенассы доносятся позывные радиостанции.

Собственно, к чему я вспомнил о караимах, о которых многие, наверное, и не слышали. Вспомнил, когда в Украине принято говорить о состоявшихся выборах, проблеме русского языка и серийных убийцах. На площадях милиция на – БТРах, а курс евро и доллара скачет, словно каучуковый шарик. Об этом все разговоры. Знаем, проходили.

В Украине ведь вообще принято говорить о чём угодно, но только не о деле. Например, о европейском векторе развития и пресловутой толерантности. Правда, вектор этот ограничен – берётся, что называется, худшее. Да, европейских машин, шмоток, техники, свингер-клубов у нас хватает. Только вот как быть с уважением к законам, к ближнему, как быть с элементарными нормами этики?

Ведь любой образованный европеец скажет, что государство начинается с почитания традиций и святынь всех тех, кто проживает в этом государстве. Между тем, уважать другие народности и их ценности – а всё чаще и свои собственные – у нас как-то не принято.

Ладно, с уважением можно подождать. Но хотя бы не плюйте в святыни. Ан нет, плюют.

Так вот, собственно, о караимах. Это древняя немногочисленная тюркская народность, исповедующая караизм. В Украине караимы проживают преимущественно в Крыму и в некоторых городах Западной Украины.

Специфика караимов весьма интересна. И требует отдельного изучения, лучше всего, в книге наподобие «Хазарского словаря» Павича. Тем более, по одной из версий, караимы произошли именно от хазар. Правда, сейчас от уникального культурного наследия караимов остались разве что немногочисленные архитектурные сооружения и скупые предания. Есть ещё кулинарное изделие «Караимское», похожее на сдобный чебурек, но это уже из другой оперы. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

31. Николай Ребер.

Живет в Швейцарии; в конкурсе участвует в третий раз. В первый – едва не вышел в финал, во второй – пролетел как фанера над Парижем. Подражает (весьма искусно) все тому же Бродскому, только позднему. Но поэтов без судьбы не бывает. Заключительная строка приводимого стихотворения вполне могла бы послужить ироническим эп
играфом к позднему Бродскому и – уже безо всякой иронии – к самому Реберу.

Миро

На полотне, где женщина и птица,
отсутствие динамики и не
мелькают трицепсами велосипедисты
и радужные блики на воде,
ни пехотинцы потные с парада,
ни с кумачами праздничный народ,
бредущие колоннами на запад,
обозначая медленный исход.
Ни тучных стад, ни подлых супостатов,
ни сказочного роста годовых,
ни юношей, смущающих ораторов
размерами первичных половых,
ни ангелов, спустившихся на землю,
ни времени, ни снятого с креста
живого бога, коему не внемлет
пустыня, на поверхности холста,
ни п?тли, чтоб взять и удавиться,
ни двери, чтобы просто выйти вон —
их нет. Там только женщина и птица,
и мощное отсутствие всего.

32. Андрей Родионов.

Москвич, в третий раз участвует в конкурсе. Внешне страхолюдный и умеренно матерящийся король слэма, из-за чего далеко не каждый замечает, что Андрей на самом деле тонкий и оригинальный лирический поэт. Единственная до сих пор (я читаю по алфавиту) подборка, вызвавшая у меня ощущение «хорошо, но мало».

я вышел в екатеринбурге
и вместе в с девочкой своей
зашел сожрать какой-то бургер
в сиреневый парк-инн-отель

слонялись или же сидели
в спортивных куртках ребетня
и я сказал в парк-инн-отеле
ты выйдешь замуж за меня? (далее…)

Я бы не сказал, что начало было. Я даже не заметил, как всё началось. Была зима, и было не холодно. Декабрь начался с дождя, и город тонул в порывах ветра. Сочетание декабря и предчувствия праздника проигрывало сочетанию дождя и ветра. Ноябрь продолжался.

И вроде как продолжились осенние настроения.

В курении нет спасения, зато это шикарное времяпрепровождение, как онанизм или просмотр серии любимого сериала между делом. Отличный способ заполнить паузу. А мы, если честно, и живем, лишь для того, что бы заполнить паузу. Паузу в словах, паузу в движении.

Мой герой спит на узком диване в большой комнате. Справа от него, за стеной, находится кухня, слева – пустое пространство улицы. Пустое не потому, что нет ни домов, ни дорог, а потому, что в домах никто не живёт, и по дорогам никто не ходит. И если бы не привычный шум — шум движения автомобилей, и тот звуковой городской фон, привычный, и поэтому не заметный, можно было бы сказать, что мой герой живёт один в большом городе, и нет никого, у кого можно было бы стрельнуть спичку, или спросить, который час.

Город спал мёртвым сном, и мой герой спал в этом городе.

Большие часы на стене показывали половину пятого утра. (далее…)

…
Если бы я умела писать, то сказала бы про обстановку Пустыря. Но, не совсем понятно, каким образом можно говорить постороннему взгляду об обстановке Пустыря, когда сам роман её и выписывает. Обстановка Пустыря начинает расслаиваться: постепенное погружение и провал во всё большую и большую глубину — так, будто проходишь насквозь, не имея опоры или выступа, чтобы смочь задержаться.

Эти полустертые, тонкие шрамы то исчезали, то вновь проявлялись, и время от времени выступали над землей так, что об них, казалось, можно было споткнуться.

Первый ракурс смотрения может быть направлен на содержание романа, но здесь снова возникает растерянность в суждении: содержание выписывается текстом, само содержание не имеет единой формы определения. Если учесть, что само содержание — это и есть текст, — то речь следует вести о тексте. Но каким образом можно вести речь о тексте: здесь уже возникает перечащий вопрос тавтологии. Интерпретировать уже сказанное в выражение прочтения. Но прочтение не содержит той исторической наполненности слова, которая составила выражение читаемого текста, несмотря на то, что пересечение историй замыкается на, казалось бы, одной территории — словесного образа. Текст о тексте. Поговорить о словах: такой ракурс прочтения предполагает сноску к основной линии текста, которая будет восстанавливать Пустырь в его сюжете. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

21. КУЗЬМИН.

Имени не помню. Дебютант конкурса. Питерский (но не пиИтерский) поэт-иронист. Простодушный, но местами смешной.

Говорил мне у ларька…

Говорил мне у ларька
Местный бухарь Гена:
“Наша родина, она
Вроде Карфагена.

Гена был суров и бел,
Одолжил я Гене
Двести рэ на опохмел,
И сказал – ты гений!

22. Наташа Курчатова.

Известный критик и (в соавторстве) прозаик. Дебютантка конкурса Григорьевки. Стихи – и традиционные, и верлибры – представляют собою, скорее, творческую лабораторию, хотя попадаются среди них и просто недурные. (далее…)

Автор идеи и текста Игорь Фунт, художник Майкл Грушин

Помните, в 70-х очень модным было носить такие сумки-авоськи, сделанные из тряпья, «дерюги» в виде бесформенных мешков, и чтоб обязательно красовалось изображение Аллы Пугачёвой или Валерия Леонтьева, «Дип Пурпле» или «Юрайа Хип»… Для тех, кто по независящим от них причинам не помнит, представляем что-то подобное в осовремененном, «твиттерном» варианте, как бы это смотрелось сейчас, но уже не на сумке-«холщовке», а, к примеру, на футболке, куртке либо кепке.

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

7. Владимир Берязев.

Сибирский поэт, дебютант нашего конкурса. Крепкая, несколько сучковатая патриотика. Интонация, скорее, заёмная; мысли, во всей их незатейливости, самородные… Напомнил мне питерского поэта Сергея Дроздова, погибшего несколько лет назад. Либералы его не печатали. Я послал стихи Дроздова в газету «Завтра», но там их почему-то не напечатали тоже.

По пологим снегам вдоль берёз по холмам невысоким
Мы поедем с тобой на восток в Буготакские сопки,

Я, как старый бобёр, здесь — подвластный и зову и чуду —
По весне, после паводка, буду мастырить запруду…

8. Владимир Богомяков.

Тюменский поэт. Профессор. Участвует в конкурсе во второй раз. Михаил Булгаков жаловался жене на ружье со сбитым прицелом: целюсь, мол, точно, а все время промахиваюсь. Схожее ощущение у меня от стихов В.Б.: пуля летит в десятку, именуемую шедевром, но в последнюю долю секунды виляет куда-то в сторону. Но вообще-то поэт примечательный и, может быть, замечательный.

Хайдеггер писал, что кирзовые сапоги увеличивают скорость ходьбы.
А полусапоги из полиуретана не канают и в штате Монтана.
Хайдеггер вязал рыбачьи сети перед лютыми кудесниками во дворе.
За 20 секунд свернул из бумаги Феофана и подарил сопливой детворе.
Так потом Феофан и остался у мальчонок.
Честно говоря, боялись его допускать до девчонок.
Петина душа стала вроде синички и влетела в большой и тёмный дом.
Там раздутый Феофан безглазый сидел за деревянным столом.
«Кто тебя звал сюда? Что тебе надо, мать твою дурака ети?»
А душенька ударялась в стены и окна и от страха не могла ничего произнести.
Вздохнул Феофан, отворил окошко и душа, не помня себя, в небеса унеслась.
А Феофан пошёл и поставил чайник, вздыхая что в доме тараканы и грязь.

9. Ксения Букша.

Петербургская поэтесса (и прозаик). В третий раз участвует в конкурсе. «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке». Понятно всё, кроме одного, — а зачем всё это написано. При том что и написано, повторяю, неплохо. Самодостаточный поэтический мотив мне удалось разглядеть лишь в одном – не похожем на остальные – стихотворении. Вот оно: (далее…)

новый приятель Ж,
вышедший не так чтоб уж очень давно
из больнички
(назовём его М),
продолжает скорей тихо,
нежели просто очень тихо:

«…и тогда непонятно,
где заканчивается любовь и начинается смерть:
о н и же убивали, –
выдерживает паузу,
взгляд рассеянный, –
убивали, но говорили,
будто делали это ради любви.
и что сейчас их держит
только любовь, ну да,
только любовь –
вы меня внимательно слушаете? –
такая вот штука…»

новый приятель Ж
греет в ладонях
рюмку на тонкой ножке,
новый приятель Ж
больше никуда не торопится:

«…они живут любовью, да,
ради любви… это их,
их слова! я ничего не выдумываю.
один – из пскова… не помню,
кто там точно откуда родом
и как всех их тут зовут,
но ОДИН – этот, да, боря,
а брат его – из рязани,
в общем, спецназовцы.
я встретил их, человек девять,
ну, может восемь,
недалеко от музея, за танками –
шёл из театра…
и вдруг парень какой-то
по спины окликает: ачарья! –
ну да, п р и ч е с о н, смешно,
так и за кришнаита сойти легко –
поглаживает голову, –
ок, так и с о ш ё л я,
а они, ребята эти, они, в общем, пили,
пили уже долго (по ним заметно было),
и вот – меня окликнули.

я подошёл и встал, как вкопанный –
ну, будто б между мирами потерялся
(как ещё скажешь?):
такая силища от них исходила,
аж затрясло всего… ладно.
в общем, налили мне, и вот
боря – я потом узнал, что он – боря –
плеснул ещё водки
и рассказал о любви всё-всё, что знает,
ну и потом о смерти всё-всё, да,
а ещё было странно,
очень, нет, правда, странно:
боря распахивает куртку,
а там, на груди, – «иконостас»…
и только тогда понимаешь, что боря
уложил туеву кучу –
не важно уже, каких людей именно, –
ты просто вдруг понимаешь, что этот маленький
мог пришибить и тебя, окажись вы
«по разную сторону баррикад».

«как он живет с этим?» – подумал я,
а боря внезапно, будто поймав мой вопрос сачком,
зажал тот в кулаке и ответил вопросом: (далее…)

11 ноября 1821 года родился Фёдор Михайлович Достоевский

Право на жертву есть волеизъявление во имя?..

История – описание, чаще всего лживое,
действий, чаще всего маловажных,
совершённых правителями,
чаще всего плутами.
А.Бирс

Не столько сожаление о зле, которое совершили мы,
сколько боязнь зла, которое могут причинить нам в ответ,
есть раскаяние.
Ларошфуко

Федька и не предполагал, что быстрая тутошняя жизнь не стоит долгой той, загробной… Ах, с какой бы радостью сидел он сейчас под каким-нибудь гомерово-феакским небом… но нельзя, – как скажет чуть поздней его знаменитый ученик, величайший философ.

Невероятный алогизм всеобще мирного (или всемирно общего? – не важно, впрочем) сосуществования заключён в том, чтобы обрести смысл исторической памяти во что бы то ни стало, уж в течение одной-единственной, собственной нашей жизни как минимум, – рассчитывать на бердяевское бессмертие смешно, льститься булгаковской просчитанностью вечности глупо, слушать мудрых – заманчиво, коль эта заманчивость не уводит нас в дебри модернизированных догматов, пространственных рассуждений о конечности бесконечного, либо об их единстве, сопоставляемом с метафоричностью формул бытия как парадигм относительных сущностных прерогатив: заманчиво и бесполезно. (далее…)

Жара адова. Он шёл как цапля, нелепо подбрасывая коленки. Боязливо ставил ступню на песок и тут же одёргивал. Песок жёг. После прохладной воды это было мучительно приятно. Пройдя шагов двадцать, раскинул руки и упал плашмя в хрусткий жар. И замер.

И теперь лежал, ощущая, как холод знобкими волнами источается из тела. Даже мысль пошевелиться была мучительна. Просто отплёвывал крупинки песка и тупо пялился перед собой.

С его ракурса были видны только ступни, щиколотки, в лучшем случае – ноги по колено. Ноги шли, бежали, крутились, подпрыгивали, утопали в песке – сами по себе; отдельно от их владельцев. А те кричали, смеялись, визжали откуда-то сверху. Сами по себе. Он пытался представить их целиком. И только у кромки воды фигуры соединялись сами собой. Это потрясало банальностью и совершенством. Но и смешило… Очевидно эта зыбкость раздвоённого сознания была вызвана жарой.

Он приезжал сюда после сиесты. Покрутившись по серпантину из Joppola до Niccotera, парковал чёрный арендный фиат у бара, вскидывал красный рюкзак и по песку шёл через пляж к морю, обходя пальмы в кадках, перевёрнутые вверх голубым брюхом баркасы, тела загорающих…

Закрыл глаза, – ещё минут десять, и он встанет, влезет в облезлые шорты и футболку «I hate mondays», возмёт в баре у Джакомо чашечку капуччи и, сидя на парапете старого фонтана, будет наблюдать, как толстые золотые рыбы глупо таращат глаза, пускают бульки и общипывают водоросли с ноздреватых известняков.

Он повернул голову в сторону бара и упёрся взглядом в стену. Странную слепящую белую стену за спиной, в мавританском стиле.

Её точно выперло из песка, как нелепый надувной аттракцион в парке развлечений. Высотой два, два с половиной метра она торчала несуразным пустым каре посреди бесконечного пляжа, покачиваясь и змеясь в жарком мареве. У её основания заросли опунции с созревшими лиловыми плодами, кусты дрока, нелепо торчащая одинокая мачта арукарии… Ящерица на ухе кактуса оцепенело таращилась на него… (далее…)

НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Отец света – вечность,
Сын вечности – сила;
Дух силы – есть жизнь –
Мир жизнью кипит?!!
А. Кольцов

1837 г.

Весною только что протекшего (1836) года был дан в первый раз «Ревизор». «В «Ревизоре» я, по крайней мере, много смеялся, – писал Тургенев, – как и вся публика».

Некоторое время спустя вышла опера «Жизнь за царя» («Иван Сусанин», Глинка – Розен). «В «Жизни за царя» я просто скучал. Г-жа Степанова (Антонида) визжала сверхъестественно… Но музыку Глинки я всё-таки должен бы был понять», – позже вспоминал Иван Сергеевич. Любители словесности, ограниченным числом выписывавшие «Современник», так как Пушкин не стал ещё объектом всеобщего обожания, почитали любимцев тогдашней публики – Барона Брамбеуса (Сенковский), а также писателя-декабриста, прапорщика Александра Марлинского (Бестужев), которому оставалось пару другую месяцев до трагической стычки с горцами на мысе Адлер.

«Большой выход у Сатаны» Брамбеуса считался верхом совершенства, «плодом чуть ли не вольтеровского гения», а критический отдел в «Библиотеке для чтения» – образцом остроумия и вкуса. На Кукольника взирали с надеждой и почтением, хотя и находили, что «Рука всевышнего» не могла идти в сравнение с «Торквато Тассо», – а Бенедиктова заучивали наизусть… «С тех пор прошло с лишком тридцать лет, – отмечал Тургенев в 1868 г. – Но мы всё ещё живём под веянием и в тени того, что началось тогда; мы ещё не произвели ничего равносильного. …Время, повторяю, было смирное по духу и трескучее по внешности; но таланты несомненные, сильные таланты действительно были и оставили глубокий след». (далее…)

НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Божественная двойственность или двойственность божественности… Гомер, Данте, Шекспир, Рафаэль, Вивальди, Моцарт, Гейне, Пушкин, Тургенев… – «Бог, – говорит Гёте, – есть всё, если мы стоим высоко; если мы стоим низко, он есть дополнение нашего убожества». – Взятый извне, список этот выглядит довеском к бережно лелеемой нами отчуждённости, душевном безразличии к судьбам мира, и наоборот – суть имён обожествляется в содержании причастности к мировой истории, изживая идолопоклонство, следы которого просматриваются едва ли не во всех срезах жизни, создавая «религию стереотипов» (Свасьян К. А.), состоящей в неосознанной привычке «сотворить себе кумира», примитивно налепить «божественный» эпитет ближайшему сценическому герою. А ведь слышались упрёки и в «двуличии», историческом «лукавстве» Тургенева (Б. Садовский), какая уж там божественность!

– Мы ещё не решили вопроса о существовании бога, а вы хотите есть! – На то и звали Виссариона «неистовым», что остановить его, распалённого, с прилипшей прядью волос, в поту, кашляющего, – не так-то было легко. Но Белинский Тургенева любил – всего, зная и силу его, и слабость: «Что мне за дело до промахов и излишеств Тургенева, – говаривал он, – Тургенев написал «Парашу»: пустые люди таких вещей не пишут». – Чувствовал – Тургенев беспредельно выше его, образованнее и талантливей: а вот же, занимает место ученика, – оттого было несколько покровительственным, несколько «свысока» его отношение к Тургеневу, на которого рассчитывали больше как на союзника в некоем деле для осуществления «честных» целей (борьба с крепостничеством, николаевским режимом, с «мерзостью настоящего, неопределённостью будущего»), своею холодностью и безразличием чуть не отлучив Тургенева от литературы вовсе («Грустно было бы думать, что такой талант – не более, как вспышка юности…») – вот удружил бы нам Белинский! (далее…)

На пузатую церквушку, с карачек глазевшую из-за угла, он перекрестился с таким размахом, что от него шарахнулись:

— Поп!

Ничуть он не был похож на попа, он был вызывающе одет, на него оглядывались. Недавно перелицованное, почти новое летнее пальто, шерстяное, кашне-самовяз, шляпа.

— Буржуй недорезанный, — бросали ему вслед, и это тоже не подходило.

Еще до Революции, на второго года войны он твердо решил стать летописцем. Отечественным Саллюстием! За горло брала всепроникающая мерзость распутинщины! Как если бы весь Питер заключили в душную атмосферу дворцовой спальни на исходе ночи, когда сбраживаются в ней запах мочи и пота. Словно всякого мыслящего человека заставили быть свидетелем того, чего вообще ненадобно видеть русскому!

Его замысел, уже поглотивший несколько толстых тетрадей, одобрила сама Зинаида Николаевна Гиппиус, женщина неженского ума и неженских интересов.

В желтоватый мундштук слоновой кости она вставляла папиросу – получалось неизмеримо! – и говорила сквозь змеившийся у губ клубок:

Вы – Серж Свиягин. Свияга впадает в Волгу. Ваши предки, уверена, были в царских полках, когда Грозный брал Казань. Да… с такой кровью несладко рассматривать тот жидовник, в который превратилась нынче столица империи. Почитайте-ка ещё немного.… С того куска, он начинается: « И перекрасившись, они сделали подлинными…»

Он помнил, что читал тогда:

«…Точно благородного скакуна, они повлекли мою родину по всемирной грязи, по своим отбросам, они внушали ей, что это и есть единственный путь. Сброд правил бал в столице. Торгаши и банкиры заняли место тех, кто ушел на фронт. Каждая ночь царицы обсуждались в прокисших пивных. Народ роптал, не потому что скуден и чёрств был его хлеб, а потому что спекулянты бесстыдно перепродавали снаряды, отлитые рабочими Петрограда, немцам. Ни один из рычагов власти таковым не был. Министры, подобные сгнившим жердям, не могли удержать обветшавшего правления. Чем далее, тем более укреплялось мнение, что, ежели фронт ещё стоит, то обе столицы империи сданы внутреннему врагу, войны не объявлявшему. Всякий, кто воротился бы из Ставки на вопрос, чем занят государь, говорит: ворон стреляет. Эти слова уже стали крылатыми. Очевидно, ими и станут определять наше время потомки…»

Колыхая змеящийся клубок дыма, привычно лаская его вялыми губами, Зинаида Николаевна попросила:

— Только, ради бога, не спешите. Не ходите с вашими откровениями по редакциям. По моему разумению – убьют! Говорят, это нынче совсем просто.

До редакций ли было в ту пору?

Центром свихнувшегося с оси земного шарика ощущал себя Свиягин. Ему было противно, но он не мог не видеть, что люди вокруг говорят и делают вовсе не то, что должно. Война и голод вгрызались в оконечности страны, а столица – её коронованное сердце – жила хмельной, беспечальной жизнью; она ложилась на заре и пробуждалась в сумерках. Чтобы быть терпимыми помощниками деньги должны знать своё место; сейчас цены были спущены с цепи и заменили собой экономику.

Он не ошибался – с каждым днем Петроград становился женственнее. Нет, гладких, нагловзорых мужчин-земгусаров хватало, но самцы сделались обаятельно расчетливыми и опасными, а прекрасный пол с наслаждением предался неприкрытому цинизму. Состоятельные женщины города, проводив на смерть отцов, мужей и братьев, праздновали свободу. Эй, побольше восточных, приторных сладостей, заморских фруктов, густого тяжелого вина и цветов без запаха; пусть все обобьют шелком и не смеют убирать объедки и замаранное бельё – наша Свобода приходит без штанов, шагая по блевотине, пусть все видят, сгорая от зависти!

Воспоминания вдруг разом обрезало, как гильотиной, сверху вниз, поперек вчерашних слов. Перед глазами одно настоящее – разворованная Россия, Гражданская война, бесприютная весна в голодной Москве… (далее…)

Я родился в Латвии, рос и воспитывался в русскоязычной среде, в которой были в основном евреи, русские и латыши, мой родной язык русский, моя профессиональная деятельность связана с русским языком. Латышским я владею через пень колоду, английским – еще хуже, немецкий никогда не любил за его гортанность и за то, что это язык нации, истреблявшей мою нацию – евреев. Ни одного из остальных языков – говорят, что их около шести тысяч – я не знаю.

Поляки не произносят букву «л», у эстонцев нет шипящих, японцы говорят так, что не понятно нам, европейцам, как в этом пении можно различить хоть слово, а евреям приписывают картавость. Язык всех народов формируется тысячелетиями, и это совсем не их вина, не их беда – это их данность. Так формируется речь, соответственно – какие-то физиологические особенности организма, в результате чего звук из его глубин выходит наружу со своим звучанием.

За свою жизнь я встречался с представителями многих наций – тоже значительно меньше, чем всего на земле, но достаточно, чтобы открыть для себя: у каждой есть свои особенности. Не только этнические «укладные», но и психофизические. Анекдоты про изворотливость евреев, медлительность эстонцев, пунктуальность немцев, галантность французов, педантичность англичан, предприимчивость американцев, простодушие чукчей подтверждают это мое открытие. (далее…)