История – это выгодный бизнес. Новые исторические теории и их развенчания появляются с завидной регулярностью. Одни потребители охотно заглатывают наживку сенсации, другие ее отторгают. В результате горячие умы варятся в котле дискуссий, а подстрекатели скандалов стригут купоны. Книга Сергея Белякова не относится к категории «утка». Но она точно станет «красной тряпкой» для всех гумилевоманов, посягнув на их «святая святых» – идею «евразийства».

Владимир Гуга: Лев Николаевич Гумилев – фигура очень яркая. У любителей и знатоков истории его судьба и учение вызывают как негативные, так и позитивные эмоции. Так или иначе, имя Гумилева у всех на слуху. Не слишком ли самонадеян ваш поступок? Написать книгу о Льве Гумилеве — это все равно, что написать книгу, ну, скажем, о Наполеоне Бонапарте. Реакция, скорее всего, будет негативная, просто в силу того, что «какой-то» молодой исследователь взялся за то, за что опасаются браться маститые ученые. Представьте себе такую картину – на столе стоит торт. Голодные люди ходят вокруг и облизываются, но все боятся отрезать себе кусок. И вдруг самый молодой, этакий выскочка, «цапает» себе центральную, самую большую розу из крема. Как на это реагировать?

Сергей Беляков: Значит так: я – самый маститый ученый в гумилевоведении. Если вы мне покажете какого-нибудь другого подобного специалиста по Гумилеву, я буду очень рад. Нет, есть, конечно, ученики Гумилева, которые отлично знают и жизненный путь Льва Николаевича, и его теорию этногенеза. Но никто из них не написал полную биографию этого ученого. Возможно, счастье работать долгие годы с Гумилевым заменило им счастье запечатлеть его жизненный и научный путь на бумаге. Конечно, они будут недовольны этой книгой, потому что она разрушает тот «прекрасный» образ Гумилева, который возник и стойко держится в сознании поклонников. В книге много критики его «тюркофильства», которое обычно называют «евразийством». На мой взгляд, эта его любовь к народам Центральной Азии привела к многочисленным ошибкам, передержкам, которые в значительной степени и подорвали его репутацию как ученого. Именно по этой причине многие серьезные ученые смотрят на него скептически. Один мой знакомый, математик, кстати, сказал, что для многих образованных читателей Гумилев – мягкий вариант Фоменко (имеется в виду автор скандально-известной «Новой хронологии», математик Анатолий Фоменко, — В.Г.). Не случайно Лев Данилкин в своей рецензии посетовал, что я не сопоставил Гумилева и Фоменко. Хотя, что у них общего? Ничего. Но в сознании российских интеллектуалов эти имена связаны. И это говорит, к сожалению, о многом. В результате к фантазиям Фоменко приравниваются серьезные работы Гумилева. Но в отличие от Фоменко, Гумилев, прежде всего, историк. И историком всегда оставался. Это очень важно. А что касается ученых-гумилевоведов маститых и не маститых… Я уже двадцать лет читаю одно и то же: попытки выделить новый пассионарный толчок, определить «источник» пассионарности… Но все это, как правило, делается на уровне любительском. Чтобы связать теорию этногенеза с естественными науками, нужны не любительские исследования, а нужна настоящая, серьезная работа научных институтов. Такая работа никогда не проводилась. В ней необходима помощь историков. А среди историков сторонников теории Гумилева, кроме себя самого, я не знаю.

В.Г.: Вы сейчас сказали, что тюркофильство Гумилева отвратило от него много интеллектуалов. А чем это тюркофильство так уж плохо?

(далее…)

Дорогой Петр Бернгардович!

Надеюсь, Вы не станете отрицать, что проблема взаимоотношений народа и интеллигенции всегда чрезвычайно волновала Вас. Об этом свидетельствует ряд весьма значительных Ваших работ – взять хоть эпохальную статью «Интеллигенция и революция», которая была опубликована в 1909 году в сборнике «Вехи». Неудивительно, что всякий раз, когда речь заходит о российских интеллигентах, я вспоминаю именно Вас, как одного из главных экспертов по этому все еще животрепещущему вопросу.

А потому не могу не поделиться с Вами своими впечатлениями от некоей знаменательной притчи, не столь давно виденной мною в синема. Фильм называется «Портрет в сумерках» (реж. Ангелина Никонова). Вообразите себе, милейший Петр Бернгардович, интеллигенцию в виде красивой, образованной, молодой еще женщины, с которой произошел несчастный инцидент: ее грубо, по-скотски, изнасиловал народ. Так и вижу, как Вы понимающе качаете головой – нет-нет, она была вовсе не из тех народниц, которые по своей воле «шли в народ», и которых действительно, случалось, насиловали крестьяне с молчаливого благословления уездных урядников. Тут же история иная: женщина шла не в народ и даже не в деревню, а всего лишь по тротуару городского проспекта; народ же, напротив, проезжал мимо, но именно (Вы будете смеяться) в форме полицейского урядника. Ну и, чтоб зря не ездить, изнасиловал, да и бросил в канаве. (далее…)

19 октября — день рождения Джона Ле Карре (родился 19 октября 1931 года)

«Шпион, выйди вон» («Tinker, Tailor, Soldier, Spy») – одна из киносенсаций 2011 г.: куча премий, три номинации на Оскар, восхищенные отзывы об игре Гэри Олдмена, бесконечные сравнения со знаменитым сериалом ВВС 1979 г. (с Алеком Гиннесом в главной роли)… Вообще-то это уже шестнадцатая экранизация романов Джона Ле Карре. Кинематографисты его любят – вот и сейчас в разгаре съемки фильма по книге «Особо опасен» («А Most Wanted Man»), в ролях звезды Голливуда Уиллем Дефо и Филип Сеймур Хоффман. Публика тоже – имя Ле Карре вот уже несколько десятилетий значится в спмсках самых продаваемых англоязычных авторов. Рецензенты периодически выдают отзывы типа: «Ле Карре остается одним из тех литературных гигантов 60-70-х годов, чьи работы, кажется, становятся только лучше с течением времени» (известный критик «Guardian» Роберт Мак-Крам). Сам писатель на публике появляться не любит. В 2010 г. он заявил, что больше не будет давать интервью, и, хотя обещание это через год нарушил, в дальнейшем, похоже, собирается его исполнять. О его планах на будущее ничего не известно. Собирается ли он писать очередной, 23-й роман? Экранизацию «Шпиона» он оценил как «триумф» — но это скорее исключение из его правил. Впрочем, правила, планы и замыслы шпиона никому и не могут быть известны заранее. Даже если шпион бывший. И не совсем идеальный. (далее…)

«Преемство от отцов»: Константин Леонтьев и Иосиф Фудель: Переписка. Статьи. Воспоминания / Сост., вступ. ст., подготовка текста и коммент. О.Л. Фетисенко. – СПб.: Владимир Даль, 2012. – 750 с. – (Прил. к Полному собранию сочинений и писем К.Н. Леонтьева: в 12 т. Кн. 1).

«Леонтьев — глубокий мыслитель и никуда не годный политик. Есть многое в политике, что можно делать и о чем нельзя говорить. <...>
По французской поговорке, бывают в семьях «страшные дети», которые говорят взрослым правду в глаза. Леонтьев — страшное дитя русской политики. Человек последних слов, он сказал несказанное о русском государстве и русской церкви. Выдал тайну их с такой неосторожностью, что может иногда и союзникам казаться предателем».
Д.С. Мережковский. Страшное дитя. (1910)

«<…> для борьбы с В. Соловьевым нужна иная почва, здесь нужна в противовес ему такая же ясность мысли и желаний. <…> Мало кроме того знать, в чем ошибка В. Соловьева; надо еще противопоставить ложному идеалу Соловьева – такой же ясный свой идеал. А у кого из нас он есть? В этом вся беда»
о. И. Фудель – К.Н. Леонтьеву, 16.V.90.

Вышедшая в петербургском издательстве «Владимир Даль» переписка Константина Николаевича Леонтьева (1831 – 1891) с Осипом Ивановичем Фуделем (1864/65 – 1918) примечательна во многих отношениях. Известно, что книги имеют свою судьбу – так, о переписке Леонтьева с Фуделем было известно давным-давно и уже сто лет назад, при публикации (с сокращении) о. Иосифом двух писем к нему К.Н., Розанов сетовал, как мог тот держать подобную ценность под спудом. Однако целиком они оказались опубликованы только сейчас – причем опубликованы вместе с собранием статей о. Иосифа, посвященных К.Н., нескольких его писем разным адресатам и писем к нему на темы, связанные с Леонтьевым, и уникальными воспоминаниями о Леонтьеве, написанными Фуделем по просьбе С.Н. Дурылина менее чем за месяц до смерти, в сентябре 1918 г.

Опубликованная переписка ценна в первую очередь тем, что вводит в самое средоточие поздней мысли Леонтьева – с о. Иосифом тот делится самым важным, что занимает его, стремится объяснить саму суть своего учения, делится замыслами и вновь и вновь разъясняет наиболее вдумчивому из молодых учеников из окружавших его в последние годы жизни то в своей мысли, что окружающие не желают или не могут понять – и что объяснить печатно у него уже не хватает ни времени, ни сил (сил пробивать общее невнимание, пристраивать в изданиях, подлаживаться к моменту – словом, выносить все тяготы периодики, уготованные непопулярному публицисту во второсортных изданиях).

Но при всем многообразии поднимаемых тем и упоминаемых лиц, один персонаж, Владимир Сергеевич Соловьев, занимает в переписке безоговорочно центральное положение, к размышлениям о нем постоянно, с разных ракурсов, возвращается Леонтьев. Причем в отличие от любых прочих имен, Соловьев единственный, с кем непосредственно сопоставляет себя Леонтьев – он выступает в роли своеобразного «двойника», того, кто не просто значим для него (как значимы Катков или Аксаков, Толстой или Достоевский, Данилевский или Филиппов), но чью мысль он воспринимает как вызов себе и проблему. Не страдающий недооценкой своего ума и дарования, Леонтьев мало перед кем испытывал преклонение, и уж тем менее был склонен к подобному чувству в зрелом возрасте – однако к Соловьеву его отношение близко к этому. (далее…)

Наскоро поднявшийся из-за стола, на лестнице он вовсю, по-мужицки утер рукавом усы и бороду и сейчас же резко откинул голову — длинным столбом стоял в прихожей посетитель, а он не выносил взгляда, упертого с высоты ему в плешь.

— Что угодно?

— Мне? Рюмку водки, — необычайно располагающим тенором произнёс посетитель, — и закусить, само собой.

Слуга сам смекнул, как должно, и мигом явился потертый поднос с толстой трактирной рюмкой и круто посоленной горбушкой.

— Я, Лев Николаевич, — занюхивая водку, млеком растекся посетитель, — сам несколько писатель! Корни родной природы при лунном освещении и тому подобные прелести облекаю в материю слова…

Одаренный музыкальной памятью, Толстой никак не мог припомнить, где и когда уже слышал столь чарующий голос. «Нет, на Руси никак. Скорее в Европах, мотаясь, как Савраска без узды. Да, лакеи на летних верандах».

— Левин — моя Фамилия, — журчала меж тем далее пленительная речь, — Платон ЕпиФанович. В журналах же подписываюсь: П. Е. Левин, чтобы и папашу-покойника приобщить к славе.

— Весьма за вас рад, — Толстой поправил поясок. — Сейчас я неотложно занят. Ежели желаете побеседовать, приходите к вечернему чаю. А покамест погуляйте. Окрестности тут у нас — музею не уступят.

После обеда он непременно спал. Час, полтора. Иначе — голова. (далее…)

Эту книгу я начинала читать не из интереса к стихам Ольги Берггольц и не из любопытства к материалам следственного дела. Хотелось попытаться понять, какая она, эта женщина, такая красивая, такая талантливая.

Женщины, читающие дневники или воспоминания другой женщины, редко удерживаются от соблазна посмотреть на ее жизнь сквозь призму своей судьбы, своей биографии. Обычно так бывает, когда только начинаешь читать. В дальнейшем же, если тексту удалось захватить и увлечь, мы уже напротив, словно оборачиваемся на свою жизнь, думая о том, что говорит нам судьба Другой. (далее…)

Она распята меж улиц Микеланджело и Песталоцци невдалеке от яффского блошиного рынка, который уродует своими барахольными метастазами всю прилегающую, и без того вдрызг захламлённую и запущенную окрестность. Соответственно этому изуродовано и само имя. Правда, рынок здесь уже ни при чём. За него постаралась грамматика иврита: первая буква может читаться и как «Ф», и как «П»; вторая – как «О» или «У». Просвещённые отцы города, утверждавшие название, имели в виду Пушкина, но местные произносят именно «Фошкин» – легче ложится на язык.

Каждая деталь тут глубоко символична – и местоположение, и запустение, и даже итальянские соседи, чьи фамилии, невзирая на куда большую сложность, отчего-то звучат в ивритских и арабских устах без какого-либо искажения, тик-в-тик правильно. Поди разберись: в свистящих дебрях какого-то «пес-та-лоц-ци» аборигены не путаются, а вот толкнуть вперёд губы элементарным «пуш» затрудняются.

Бывших жителей бывшей советской империи этот факт поражает. Воспитанные в герметичной духоте культурного тоталитаризма, они убеждены в беспримерной и общепринятой мощи русской литературы, в её едва ли не мировом лидерстве, а потому воспринимают рассказанную выше историю либо как злонамеренное попрание святыни, либо как факт чудовищного невежества. Реальное положение дел, между тем, обстоит совершенно иначе, и в этом нетрудно убедиться, сделав хотя бы полшага в сторону от великодержавных стереотипов, вбитых в наши промытые школой и пропагандой мозги. (далее…)

Приехав в Москву три десятка лет назад, я начал осваивать этот город через музеи и библиотеки. Музеи первыми гостеприимно распахнули свои двери: Пушкинский, Третьяковка… Тогда я не знал о существовании Литературного музея. В музеях изобразительного искусства живут картины, а вот в литературных… Кто там живёт? Что там собрано, как можно вообще музеефицировать литературу, которая обитает где-то в небесах, – или в душах? К ответу на эти вопросы я шёл долгие годы: через вечера в музеях, выставки и презентации книг. Недавно мне предложили представить Государственный Литературный музей на конкурсе, где сотни музеев со всей страны соревновались, чтобы войти в престижный каталог. (далее…)

«Преемство от отцов»: Константин Леонтьев и Иосиф Фудель: Переписка. Статьи. Воспоминания / Сост., вступ. ст., подготовка текста и коммент. О.Л. Фетисенко. – СПб.: Владимир Даль, 2012. – 750 с. – (Прил. к Полному собранию сочинений и писем К.Н. Леонтьева: в 12 т. Кн. 1).

Выходящая в качестве кн. 1-й Приложения к Полному собранию сочинений К.Н. Леонтьева переписка с Осипом Ивановичем Фуделем (в 1889 г. принявшим священнический сан и ставшим отцом Иосифом) охватывает лишь немногим более трёх последних лет жизни К.Н. На момент знакомства с ним Фудель был начинающим публицистом, привечённым в «Русском Деле» С.Ф. Шарапова – небольшой позднеславянофильской газете, редактор-издатель которой с радостью принял студента в сотрудники (в радости этой, видимо, немалую роль играли и соображения издательской экономии). Публицистические опыты Фуделя и стали причиной знакомства. Немного наслышанный о Леонтьеве благодаря отзывам Шарапова и сблизившись с московским учеником Леонтьева, своим однокурсником, студентом-юристом Николаем Умановым, через последнего он переслал уже год жившему в Оптиной Пустыни мыслителю свою недавно изданную брошюру «Письма о современной молодёжи». Леонтьев откликнулся быстро и ободряюще, предложив одновременно, чтобы Фудель сам написал к нему – и, преодолев первоначальную робость, тот откликнулся на предложение, сразу же объяснив и главный движущий его в этом разговоре мотив:

«Это позволение я ценю тем более, что до сих пор находился в полном умственном одиночестве, предоставленный с детства самому себе, своим чувствам и влечениям» (Фудель – Леонтьеву, 2.IV.88, стр. 63). (далее…)

Пьер Гийота. Книга. / Пер. с фр. М. Климовой. Тверь: Kolonna Publications. Митин журнал, 2012. – 248 с.

«Книга» — это седьмой роман Пьера Гийота, опубликованный издательством «Kolonna Publications». Тексты одного из сложнейших современных французских прозаиков с завидным постоянством переводятся на русский язык. В этом смысле ему повезло намного больше, чем даже столь именитым его соотечественникам как, например, Рене Кревель или Анри Мишо, все еще малоизвестным в России.

В корпусе текстов Гийота «Книга» занимает особое место. Этот роман, открывающийся и завершающийся знаком
, задумывался автором как некий итог, как последнее, но при этом несмолкающее слово – неостановимый языковой поток, сродни дискурсу беккетовской «Трилогии» (вспомним открытый финал «Безымянного»: «должен продолжать, не могу продолжать, буду продолжать»). В «Книге» Гийота ставит перед собой невыполнимую на первый взгляд задачу: стереть всякую грань не только между телесным и языковым, но между письмом и материей как таковыми, и одновременно – подвести черту под исследовавшимися им в течение многих лет темами проституции, бисексуальности и рабства. В автобиографическом тексте «Кома» Гийота описывал сопутствовавший написанию «Книги» период саморазрушения компралгилом – опыт, позволивший ему максимально приблизиться к состоянию тела без органов. (далее…)

Сын твой болен опасной болезнью;
Посмотри на белую его шею:
Видишь ты кровавую ранку?
Это зуб вурдалака, поверь мне.
А. Пушкин. Песни западных славян

Ему казалось, что, если бы он держал покрепче сверток, он, верно, остался бы у него в руке и после пробуждения.
Н. Гоголь. Портрет

Солнце внезапно исчезло. Длинная тень, бежавшая рядом с поездом, пропала, и небо опустилось так низко, что казалось, и оно исполнилось тайны, и заморосил грустный дождь. И приснился мне сон. Я – в большой гостиной своей квартиры, и у меня как будто бы есть сын. Кудрявый, кареглазый мальчик играет с родителями моего погибшего мужа. Они покинули родовое гнездо, что на берегу Миссисипи, прилетели в Европу в надежде найти тело сына и похоронить его.

Я говорю: «Ну, мне пора». Все трое радостно улыбаются и прощально машут мне рукой. Сажусь в «Ориент-Экспресс», рейсом Кале – Истамбул, сознавая, что перешагиваю опасную грань, отделяющую реальность от литературной фантазии. Некая идея зовёт меня к истокам «местного колорита», как выразился ироничный Мериме, к местам, которые, «как подкова магнита притягивают к себе суеверия».

Я отправляюсь в Румынию в надежде отыскать убийцу мужа – лорда Ротвена, литературного предшественника Дракулы. Ротвен – творение устного рассказа Байрона, записанного его врачом Полидори и им же опубликованного. Но случилось невероятное: оба создателя «Вампира» отказались от авторства. Таким образом, произошло роковое недоразумение, нарушившее планомерность хода мировых событий, и сиротство персонажа – аномалия и реального, и внереального ряда. Никому не нужный Вампир (и кто! – сам Байрон от него отказался) – непредсказуемо опасный скиталец, ибо у него нет творца. В Священных канонических текстах о подобных Персонах ничего не сказано, также в апокрифах и прочих текстах нет о них упоминаний. Стало быть, ничто непредсказуемо, и всё возможно. Ротвен кинулся на моего мужа без всякого повода – требовалось утолить злобу. И он набросился на несчастного. И тот упал, как падает мертвец. (далее…)

23 июня 1910 года родился Жан Ануй, величайший французский драматург XX века.

«У актера всего три часа, чтобы быть Яго или Альцестом, Федрой или Глостером. В короткий промежуток времени, на пятидесяти квадратных метрах подмостков все эти герои рождаются и умирают по его воле. Трудно найти другую столь же полную и исчерпывающую иллюстрацию абсурда. Эти чудесные жизни, эти уникальные и совершенные судьбы, пересекающиеся и завершающиеся в стенах театра на протяжении нескольких часов – найдется ли еще более ясный вид на абсурд?» (Альбер Камю. Миф о Сизифе).

Узкое, удлиненное, очень французское лицо: длинный нос, аккуратно подстриженные усики, скептический прищур глаз за круглыми стеклами очков, сигарета в руке, строгий твидовый костюм. Жан Ануй, вероятно, величайший французский драматург XX века. Пожалуй, никто из его современников и соперников – ни Жироду, ни Кокто, ни Сартр, ни Камю – не написал для сцены так много и не пользовался таким успехом у публики. Он был чистым драматургом: только пьесы, инсценировки и киносценарии, ни романов, ни стихов, ни философских трактатов. Он любил только театр и жил только сценой. И какой же странной оказалась его театральная судьба!

Вообще-то, на первый взгляд здесь все просто. Одни драматурги считаются классиками, их ставят всегда и везде, в аутентичных костюмах, и осовременивая, и приноравливая к любой эпохе, и сокращая, и дописывая, и переделывая. Другие – однодневки, имевшие бешеный успех пару лет или даже десятилетий, но затем так прочно забытые, что разве что какой-нибудь старый театрал с удивлением натыкается на их имена в пожелтевшей программке, вынутой из пыльного чулана. Но на самом деле жизнь – и театральная в том числе – непредсказуема, и вот в «веселые 20-е» в Англии напрочь забывают Шекспира, который для англичан «наше все», а вовсю ставят второстепенных драматургов эпохи Реставрации, вроде Конгрива или Фаркера. Или вот недавно в «Табакерке» сыграли вроде бы забытого всеми, «советского» Розова – и успешно. Почему? Да так. Просто совпали они с духом времени. Кто-то совпал, а кто-то – нет. Против Zeitgeist’a не попрешь. (далее…)

В рамках 25 Московской международной книжной выставки-ярмарки прошла презентация новой серии книг «Для тех, кому за десять». Из многочисленных произведений современной детской литературы издательство «Жук» (Живая Умная Книга) и журнал «Электронные пампасы» выбрали те, которые ближе всех подходят к основам личного, лирического переживания. В серии представлены сборники рассказов Юрия Нечипоренко «Смеяться и свистеть», Ксении Драгунской «Мужское воспитание», Ольги Колпаковой «Большое сочинение про бабушку» и Сергея Георгиева «Собаки не ошибаются». (далее…)

Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный…
А. Пушкин. Евгений Онегин

И да не померкнет мир приключений, украсивший вечной новизной мою жизнь! Ещё в юности я увлеклась чтением приключенческих книг, и, как я потом осознала, в таком чтении обретались и логика, и некий этический знаменатель, закаливший душу, сыгравший немалую роль в развязке той драмы, о которой ниже пойдёт речь.

Вначале я увлеклась сочинениями Уэллса, Мелвилла, Киплинга и Честертона. А затем (не помню, что послужило толчком к такому повороту, вероятно, страстное желание постижения некоей тайны) принялась за русские книги, разумеется, в переводе. Вскоре я заинтересовалась русским языком и стала его изучать.

Для русских книг в оригинале я приобрела массивный дубовый шкаф. Содержимое этого священного ковчега и в самом деле было редчайшим – он и притаился в углу, поблескивая таинственными, заманчивыми дверными овальными стёклами-очками. Даже авторам русского биокосмизма с их стремлением к спектральному анализу души нашлось в нём место. Я умудрилась приобрести Валериана Муравьёва «Переселение душ» и «Русские ночи» князя Одоевского, которые он создавал в чёрном одеянии до пят и в чёрном колпаке, подобно Гофману, с котом Мурром на коленях. У меня ещё были «Аскольдова могила» Загоскина, «Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию земли» Булгарина и «Рукопись Мартына-Задеки» Вельтмана. Кроме того, я приобрела книгу «MMMCDXLVIII год» и, разумеется, «Фантастические путешествия барона Брамбеуса» Сенковского – увлекательный, авантюрный роман о том, как сей барон читал на стенах пещеры повесть, начертанную иероглифами, расшифрованными им по системе и которые оказались не иероглифами, а сталагмитами.

Однако катализатором этого повествования явится сейчас сообщение о моей родословной, которое, надеюсь, создаст настроение и очертит некоторые темы, одна из которых состоит в том, что я из литературоведческих изысканий и догадок прорываюсь в изящную словесность, что вполне импонирует моей азартной натуре. Итак: в моей родословной обреталась страшная запутанная тайна. По материнской линии я – потомок лорда Ротвена – не литературного героя новеллы Байрона «Вампир», а настоящего, реально существовавшего человека, ставшего прототипом героя знаменитой новеллы-мифа.

Многим из нас известно, что швейцарским летом 1816 года Байрон рассказал некую историю о Вампире, которую записал его домашний врач Джон Вильям Полидори. Эпизод остался бы не столь замеченным в мире людей, если бы Полидори не опубликовал рассказ под авторством Байрона, что возмутило и оскорбило поэта; а Полидори, ошарашенный успехом «Вампира», из зависти отравился. Между тем, «вампирная» история проникла в разные уголки земли, стала достоянием публики, вовсе не интересующейся литературой, а увлекающейся, допустим, химией, или алхимией, или же ничем не увлекающейся, или же принципиально избегающей кровавую тематику. (далее…)

Тетенков Н.Б., Лашов В.В. Концептуальные персонажи С. Кьеркегора: научная монография. – М.: «Академический Международный институт», 2012. – 360 с.

Книга, одним из соавторов которой выступает мой коллега, посвящена исследованию использования псевдонимов в философском и литературном творчестве Сёрена Кьеркегора. Свой интерес к этой проблеме авторы объясняют тем, что в зависимости от интерпретации причин использования псевдонимов меняется само понимание творчества Кьеркегора и его оценка – как философского или «всего лишь литературного».

Разбирая биографические, психологические и экзистенциальные трактовки псевдонимов, авторы дают краткий и безоценочный обзор исследований, посвященных этой теме, а также приводят те данные биографии Кьеркегора, на которые опираются комментаторы. Большая популярность биографических трактовок псевдонимов обусловлена, по их мнению, тем, Кьеркегор в качестве предмета рефлексии часто использовал факты собственной биографии, что соблазняет нас трактовать его тексты как автобиографические, а его философию – как попытку проговорить и решить (хотя бы отчасти) личные проблемы. Однако авторы отмечают, что попытки использовать биографический метод в анализе творчества Кьеркегора заходят в тупик (если вообще не обречены на провал), поскольку факты биографии, которые Кьеркегор использовал как сюжетный ход или основную тему книги, рассыпаны среди всех его псевдонимов. (далее…)