Роман Богословский, прежде всего, известен как андеграундный рок-музыкант. И вот, в начале 2013 года в независимом издательстве “Dixi Press” вышла книга Богословского «Театр морд», включившая в себя скандальную повесть «Мешанина» и десять рассказов. Повесть, главными героями которой стали культовые постмодернисты России, Владимир Козлов назвал точной сатирой на сегодняшний российский литературный процесс. А Сергей Шаргунов определил как «яркую головокружительную вещь».
Мы побеседовали с Романом Богословским о том, как его кинул Бари Алибасов, о прозаическом сборнике, рок-музыке, молодых писателях, эпатаже, условности постмодернизма, цели «нового реализма», заговоре рептоидов и смелости отвечать за свои слова.

Роман, ты известен, прежде всего, как андеграундный рок-музыкант. И порой даже скандальный…
Рок-музыкой я действительно занимался долгое время. Возможно, когда-нибудь я к этому и вернусь. Но в последнее время мне больше нравится быть вдумчивым слушателем, чем исполнителем. На самом деле, быть слушателем музыки очень непросто. Именно слушателем, а не слышателем. Поставь Gentle Giant или ELP, Шнитке или Курехина. И сразу столкнёшься с неким неудобством, образованным внутри поп-бытием.

Что касается скандальности. Скандалы происходят, в основном, внутри меня. Множество различных и противоречивых частей сознания постоянно конфликтуют и скандалят между собой. Диалектика внутреннего скандала, так сказать.

Ты называешь Шнитке и Курёхина, но знаю, что однажды ты едва ни стал участником поп-группы в духе «На-На»…
Был такой момент. Алибасов собирал новую команду. Давно это было. Я прошёл вокальный конкурс, меня отобрали. Я, конечно, обрадовался: «Вот сейчас подраскручусь немножечко, да и пошлю Бари к чёрту, займусь роком». Слава Богу, что он меня, как и других отобранных, попросту кинул. Иначе обитал бы я сейчас на свалке русского шоубиза, нелепо кряхтя, вместо того, чтобы вести эту беседу.

С чем связан твой уход в литературу?
Я с детства писал. Плохо, коряво, но писал. И году в 2007-ом пришло понимание, что именно этим делом стоит заниматься по-настоящему, подвинув всё остальное. Такие вещи не обсуждают даже с самим собой – это приходит и наваливается, как домовой в полночь. Но это по факту.

А в Духе я пришёл в литературу гораздо раньше, когда отец моего двоюродного брата подсунул сначала два тома «Философии религии» Гегеля, затем «Самопознание» Бердяева. Кроме того, он, обладая немыслимой эрудицией, мог часами говорить со мной на философские и сопряжённые с ними темы. Сейчас я понимаю, что всё это имело для меня сакральный смысл. Здесь же нужно вспомнить и маму, которая в определённый момент заразила меня Есениным и различными боговдохновенными православными книгами. Да и бабушка с детства воспитывала меня в духе абсолютной свободы.

Твоя проза во многом эпатажна. Где легче эпатировать публику – в литературе или в музыке?
На самом деле, как я уже отметил выше, лучше скандалить с самим собой. А на суд публики выносить уже готовый продукт. Читатель или слушатель должен чётко осознавать, что твоё искусство хотя и предельно честное, но перебесившееся, основанное на опыте. Не надо грузить других своими проблемами. Хотя, есть примеры иного порядка. К примеру, группа «Sex Pistols». Но это не искусство, а, скорее, явление, рождённое потерей искусства и разрывом общества с ним.

Эпатировать, на самом деле, везде одинаково легко, если в этом есть какой-то смысл. Буковски эпатировал в литературе, Игги Поп – в музыке. У обоих вышло достойно. (далее…)

Совсем скоро московский мультимедиа Арт Музей представит около 50-ти редчайших и интереснейших работ 50-х годов Inge Schoenthal Feltrinellii. День открытия выставки начнётся показом видео «Inge Film», полуторачасовым монологом Инге о себе и о своём мире; фильмом, вдохновлённо осуществлённым и смонтированным сыном Карло, который управляет сегодня знаменитым издательством «Фельтринелли». Данный ролик будет сопровождать всю выставку, по просьбе хозяйки бьеннале. Выставка пройдёт в рамках фестиваля «Мода и стиль в фотографии-2013». Февраль, март, – ещё не ясна точная дата; ясно одно, что творчество людей, подобных Инге, вызывает бурный интерес публики в любой точке мира.

Для многих итальянцев Инге Фельтринелли – миф.

Душа и лицо наиболее прогрессивного итальянского издательства, женщина-загадка, человек необычайной смелости и неутомимой целенаправленности, иронии, неординарной красоты и безусловного обаяния. (далее…)

“Зачем ты это читаешь?” – спросила меня одна прекрасная девушка в плацкартном вагоне, когда говорить уже стало не о чем и я обыкновенно уткнулся в книгу. С третьей страницы книги этой ей, “в литературе интересующейся разными авторами, но предпочитающей Сергея Минаева”, уже сообщили, что речь пойдёт о буднях московских обывателей – так называемых “лишних” людей, об их скорбных занятиях и убогих развлечениях. “Любовная лодка разбилась о быт”, – цитировался Маяковский применительно к этой книге, и были ещё какие-то малопонятные слова. Той книгой оказались “Московские тени” Романа Сенчина с жестоким рассказом о том, как по выходным отрываются торговые представители в пригороде Москвы, с нудным и подробным описанием сборища спившихся интеллигентов, много с чем ещё. Хотел я ответить в духе того же Маяковского, да на секунду задумался: слово “зачем”. Оно в творчестве Сенчина в каждом рассказе, на каждой странице, чуть ли не в каждом новом предложении. Зачем это читать? И зачем, действительно, я это читаю? Зачем он – это пишет? А зачем они все – люди, населяющие эти книги – зачем они так живут? Поражённый на миг таким внезапным количеством этих “зачем”, я добавил к ним ещё одно – и отвечать не стал.

Бытописатель Роман Сенчин родился в 1971 году, успел поработать монтировщиком, сторожем, дворником. Печатается в литературных журналах с 1997 года. Первую книгу опубликовал в 2000-м. В 2001 окончил Литературный институт. Герой первых книг – сам автор, с лимоновской откровенностью описывающий собственные будни и будни окружающих – провинциальных интеллигентов, менеджеров, студентов. Лауреат премий журналов «Кольцо», «Знамя»; «Эврика», «Венец». Финалист русского “Букера” в 2009 году (роман “Елтышевы”, о котором и пойдёт речь). Некоторые издания называют Сенчина самым спорным писателем своего поколения (подразумевая тот факт, что каждая публикация его рассказов и повестей вызывает горячие споры среди критиков) – однако, такая формулировка применима ко многим и хотя бы уже поэтому неверна. Скорее, это самый бесспорный писатель – так будет точнее. Во-первых, потому что его место в современной литературе уже никто не оспорит, а во-вторых, с ним не поспоришь – хотя поспорить порой очень хочется. (далее…)

8 февраля (27 января) 1837 года поэт стрелялся с Дантесом

Старый лагерник мне рассказывал, что, чуя свою статью, Пушкин всегда имел при себе два нагана.
Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным

Причудливость мифа, согласно которому наши знаменитые дуэли — не поединки равных, а нечто вроде заказного убийства, можно, по-видимому, объяснить особенностями русского характера и здешними обычаями. Меж тем, что принято называть национальной трагедией, — это трагедия рока, судьбы. Просто игра случая, в конце концов. И тот, на кого вешают все смертные грехи, виноват здесь не более того, кто пал его жертвой.

Понты выше закона!

Известно, что Пушкин относился к дуэлям не только с особым вниманием, но и с особым удовольствием. Его возбуждали ситуации, в которых жизнь, как он выражался, становилась на карту. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Его влекла, тянула к себе, манила эта бездна. Поэт дружил с Якубовичем, «сделавшим из дуэлей свою специальность», и называл этого бретера не иначе, как «герой моего воображения». Дружил он и с Толстым-Американцем — тем самым, который с удовлетворением заносил в особый список имена людей, убитых им на дуэлях (одиннадцать человек, между прочим!). Кстати, крепкая эта мужская дружба и завязалась после того, как Пушкин вызвал Толстого на дуэль…

Дуэли были тогда запрещены, но русский дворянин мелочи, подобные закону, в расчет не брал. Понты выше закона! Пушкин многократно вызывал на дуэль, был вызван, участвовал в нескольких поединках, которые, благодаря удачному стечению обстоятельств, обходились без кровопролития.

Кроме того, отношение Пушкина к смерти даже по тому времени отличалось чернушным эстетством. «Тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии», — писал он другу Вяземскому. И добавлял ернически: «Обещаю тебе, однако ж, вирши на смерть его превосходительства».

Что касается личности Дантеса-Геккерна, то, как бы ее post factum ни интерпретировали, известно, что вначале они подружились. Тогда Пушкину было 35 лет, а Дантесу — 22 года — разница существенная, и, возможно, поэту, уже начавшему остепеняться, но носившему некогда кличку Француз, приятно было общаться с молодым человеком, во многом похожим на него самого. Детская, не по возрасту, шаловливость, постоянное балагурство, шуточки да насмешечки, успешное волокитство. Дантес служил в полку три года и получил за это время сорок четыре взыскания. Он плевать хотел на военную дисциплину, не приходил на дежурства, мог на параде закурить сигару etc. Но зато товарищи считали его «славным малым». Его принимали в лучших домах Петербурга, его любили женщины. И мужчины тоже. (далее…)

О любви, разумеется, несчастной, потому что в счастливой я не видела ничего интересного.
И. Хмелевская

Очень любопытно проследить, благодаря каким неявным механизмам возникает то притяжение, которое заставляет читателя сопереживать героям и неотрывно следить за всеми происходящими с ними перипетиями. Один из способов сделать книгу интересной, это создать конфликт между героем (героями) и окружающей его (их) реальностью. Ведь если наш герой будет безнадежно влюблен или отвергнут, если его чаяния и надежды будут разбиваться о равнодушие и заговоры, если, наконец, ему просто не повезет, и привычный быт рухнет из-за какой-нибудь революции, то за всем этим будет как минимум нескучно наблюдать. Смотреть, как герой барахтается среди своих проблем, чертовски любопытно, и классики прекрасно понимали это. Лев Толстой, взяв пример с личинки своего муравьиного тезки, бомбардирует Анну житейскими обстоятельствами, пока жизнь не поедет у той под ногами, и она не сползет прямо под паровоз. Чехов в «Скучной истории» с пытливостью пятилетнего ребенка, отрывающего у мухи одну за другой ножки, обрывает своему герою все связи с человеческим миром, пока не оборвет последнюю:

«Мне хочется спросить: «Значит, на похоронах у меня не будешь?» Но она не глядит на меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до дверей… Вот она вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь. Она знает, что я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется.
Нет, не оглянулась. Черное платье в последний раз мелькнуло, затихли шаги… Прощай, мое сокровище»!

Когда конфликт между героем и миром нарастает, когда, кажется, сама судьба не оставляет герою выбора, за этим безумно интересно наблюдать. Но для того, чтобы подобное удалось, герой должен быть устроен вполне определенным образом. (далее…)

Вышла книга о Владимире Путине в современном российском искусстве. Алексей Колобродов. Культурный герой. – СПб.: Геликон Плюс, 2012. – 356 с.

Я стоял на Майдане во время «Оранжевой революции». Не потому что голосовал за них, а потому что было интересно. Ещё интереснее было бы взглянуть на «оранжевые» события глазами разных людей, так сказать, влезть в чужую шкуру. Лучше всего в шкуру людей творческих с их особой оптикой восприятия и обширной палитрой выразительных средств.

Но большое кино про события в незалежной Украине не снимают. Стоящих картин не создают. Да и книг особо не пишут. О наркоманах и менеджерах, цыганах и пингвинах – это вам пожалуйста, а вот о родине молчат, хотя, казалось бы, чего боятся? «Чёрные воронки» списали в утиль. Возможно, события в незалежной Украине людям творческим малоинтересны.

Между тем, литература во все времена была отражением эпохи. Изучать, например, Францию по книгам Флобера и познавательно, и увлекательно. Но времена, а, значит, и нравы, меняются.

В России, собственно, та же история, что и в Украине: не хотят фотографировать эпоху словом. Попытки, конечно, имеются, но тут, делая реверс, богатый арсенал выразительных средств скорее вредит, нежели помогает.

Сугубой аналитики, конечно, тоже не сильно жаждется, но аналитика как таковая для эпохи точно нужна. Эпохи, которую независимо от обстоятельств, событий да и нас с вами определённо назовут «путинской». И это, пожалуй, станет её лучшей дефиницией. (далее…)

28 января 1853 г. родился Владимир Сергеевич Соловьёв, русский философ и поэт.

Искусство – это Ад, из которого художник выводит свои образы. Такой взгляд на искусство вообще и на символизм в частности Александр Блок изложил в статье «О современном состоянии русского символизма» (1910). Томительное, подчас изнуряющее предчувствие иных миров и прекрасной тайны зовёт и манит. И вот уже до художника долетают первые звуки таинственного мира. Постепенно они складываются в слова, неразгаданный мир обретает цвет и зримые образы. Какой-то Лучезарный Лик, видения которого ждала душа, проглядывает в золотом тумане сквозь пурпурно-лазоревое сияние. Но вдруг пурпур и лазурь начинают таять, и на их место опускается лиловый сумрак. А Лучезарный Лик оказывается лицом мёртвой куклы. Чаемые, но недоступные прежде миры теперь сами хлынули в душу художника и затопили её неясными образами. Так жизнь становится искусством, и художник оказывается в окружении призраков. Быть художником, считает Блок, значит распахнуть свою душу перед таинственными мирами, пустить в неё те самые силы, что способны производить хаос и разрушение. И не каждый может выдержать такое вмешательство.

Блок всего лишь стремился выразить состояния, переживаемые поэтом и поэтом-символистом в особенности. Случайно это или нет, но аллегория Блока похожа на жизнеописание Владимира Соловьёва, которого Блок называл своим учителем. Те ощущения и состояния, те внутренние события, иносказательно описанные Блоком, Соловьёв переживал наяву, в повседневной жизни, без всякого иносказания. Вся жизнь этого необыкновенного человека, создателя первой философской системы в России, зачинателя русского символизма, проходила где-то на грани миров видимого и невидимого, среди пурпурных сияний и лиловых сумерек, о чём сам он писал:

…Близко, далёко, не здесь и не там,
В царстве мистических грёз,
В мире невидимом смертным очам,
В мире без смеха и слёз…
(«Близко, далёко, не здесь и не там», 1876) (далее…)

Идет бычок качается,
Вздыхает на ходу:
— Ох, доска кончается,
Сейчас я упаду!
Агния Барто

— Слушай, а можно ли человека научить писать стихи?
— Научить нельзя. Разучить можно…
Из разговоров

Белые ленточки сегодня уже теряют актуальность. Теперь модно защищать гомосексуалистов, критиковать «Закон Димы Яковлева» и ругать Литературный институт. Не будем отставать от столичных тенденций и накатаем, сладострастно потерев лапки, вспотевшие от предвкушения приятного занятия, свою телегу на alma mater. Пущай катится в общем обозе.

Литературный институт, связующий судьбы лучших людей человечества, последнее время находится в непростой ситуации. С одной стороны, его пытаются закрыть по причине «неэффективности», с другой, хотят сохранить – как заповедник совести, ума и таланта.

Сегодня в особняке на Твербуле, глядя на который пускают слюни рейдеры и прочие люди с активной жизненной позицией, царит карнавал противоречий. Посудите сами: в этом заведении учатся небожители. А чему можно научить небожителя? Какое дело молодому гению до исторической грамматики и диалектологии? Он-то прекрасно понимает, что, вдаваясь в эти земные штудии, можно лишиться таланта. Крылья, ведь, даны для того, чтобы летать, а не подпирать ими отяжелевшую от знаний голову. Поэтому не удивительно, что львиная доля студентов-лИтовцев (по наблюдению автора) смотрят на светил-преподавателей, представителей золотого фонда российской науки, позевывая.

Возникает вопрос: зачем метать бисер перед небожителями? Но если Литературный институт ограничить одними творческими семинарами, тогда можно ли его назвать «высшим учебным заведением»? Впрочем, с этой дилеммой литинститут худо-бедно уживается ни один десяток лет. Однако недавно появилась новая напасть.

Заметным кардинальным новшеством Владимира Владимировича Путина-2, как известно, стало радикальное равнение на патриотизм. В октябре 2012 года Президент даже подписал указ о создании специального ведомства, главной задачей которого является «подготовка материалов и предложений по укреплению духовно-нравственных основ российского общества, совершенствованию работы по патриотическому воспитанию молодежи, разработке и реализации общественных проектов в этой области». (далее…)

Окутывающий всё пространство фильма табачный дым заставляет не задуматься о метафизике курения, но вспомнить песню Аркадия Северного «Сигарета, сигарета, никогда не изменяешь»

Фильм Ренаты Литвиновой «Последняя сказка Риты» звучит высказыванием во многом окончательным, как и положено фильму «про смерть».

Выражусь тактичнее: для нашей иконы стиля, знаменитой актрисы и сценаристки это кино стало своеобразным подведением итогов, может быть, сугубо промежуточных – профессиональных и человеческих.

Творческих: сценарий «Риты» вырос из прозаического наброска (1988 г.!) «Очень любимая Риточка. Последняя с ней встреча». Основные линии – больница, сновидения, горевестник, смерть – есть уже в этой давней вещице. Однако в финальном сценарии «Последней сказки» также наличествуют мотивы «Монологов медсестры» (с них началась карьера Литвиновой в кино – сценарная и артистическая), да и вообще Таня Неубивко из свежего фильма продолжает галерею всех медработниц от Литвиновой, той же Офы из «Трех историй». Понятно, что не обошлось без реминисценций режиссерского дебюта Ренаты Муратовны – «Богини»; скажем, помимо всего прочего, рыба уже не столько символ (не так общехристианский, как инфернальный) – сколько отдельный и самостоятельный персонаж.

Литвинова, безусловно, подводит баланс и своего многолетне-плодотворного союза с Кирой Муратовой – в «Рите» есть, в прежних ее работах почти незаметная, кира-муратовская хаотичная плотность кадра и звука, хрестоматийные старушки, заселившие многие планы, как одесскую коммуналку… (далее…)

Пойдите на рынок и спросите у лучезарного торговца помидорами, насколько хорош его товар. Он вам ответит: «Дарагой, это – лучший в мире помидор! Только для тебя! Отдам со скидкой». Но не обольщайтесь. У его соседа по прилавку – тоже лучший в мире помидор. На базаре вообще все лучшее в мире. Составители «Толстого литературного альманаха №1: Главный русский писатель – Всё включено!», подобно смуглому продавцу, утверждают, что выставили на продажу «Лучшую прозу на русском языке». Заметьте, не «русскую прозу», а прозу на «русском языке». В этом уточнении проглядывает некий питерский интеллиХГЭнский снобизм, типа «мы не с вами, квасные патриоты, но мы – толерантные и терпимые европейцы». Однако совершенно очевидно, что «лучшая проза на русском языке» (существует ли таковая вообще?) не может исчерпываться творчеством 26 авторов, представленных в альманахе. Ну и ладушки. Let it be. Будем считать эту смелую заявку и выбранную тему номера, не имеющую никакого отношения к содержанию альманаха, «оригинальными» креативными находками издателя. Ничего страшного. Сегодня самые смелые маркетинговые идеи отшлифованы до блеска многократным использованием. Чем банальнее, тем лучше.

В истории литературы России особенно громко выстрелили два альманаха: «Полярная звезда» — сборник произведений аристократов-нонконформистов и «Метрополь», созданный интеллектуалами-нонконформистами. Авторы и первого, и второго проекта нарвались, как известно, на крупные неприятности. Альманах «Толстый» — это тоже нонконформистский продукт: чтение для домохозяек с печатью мысли на лицах. Неприятности ему может принести лишь одно произведение — включенный в «программу» рассказ Дмитрия Глуховского «Кормление тайских сомиков». Пожалуй, этот неполиткорректный, прямолинейный и убойный, как лом, текст достоин «привлечения за уклонение от выплаты налогов». Шутка, конечно: времена, когда власть читала, а литература представляла для нее опасность, поросли быльем. (далее…)

Я прибыл в Омск ночью, и, проезжая по улице Карла Маркса в сторону центра, не знал, конечно, что эта улица – одна из главных в городе. На перекрёстках пару раз увидел драки, на остановках – людей с суровыми лицами и намерениями, ожидающих в такое время суток явно не общественный транспорт, и в большом количестве – служителей порядка: тут и там милицейские авто, да и сами они рядом, проверяющие у кого-то документы. Это не преувеличение и не реверанс в сторону актуальной нынче почему-то темы “гопоты”, просто иных горожан я в ту ночь не встретил, и моё знакомство с городом осталось именно таким.

Первым впечатлением дня, вполне возможно, окажется пыль. Это если вы приезжаете летом, конечно. Пыль здесь везде, но в отдельных районах её особенно много: при малейшем ветерке не знаешь, куда спрятать лицо. А жители в разговорах на эту тему непременно вспоминают, как в советское время Омск носил титул “город-сад”. Будем объективны, те времена давно в прошлом. (далее…)

Цитируется по Facebook Ольги Погодиной-Кузминой.

В занятии литературой есть какой-то дурной абсурд. Сначала несколько лет ты пишешь роман, потом два-три года мыкаешься с ним по издательствам, потом тебя наконец где-то соглашаются осчастливить и печатают. Платят те же деньги, что и за одну серию какой-нибудь телевизионной тошнотины для домохозяек, вроде «Варенька. Печенье любви», но ты же не за деньги, даже смешно!… Потом два-три месяца жадно читаешь отзывы, получаешь письма от читателей, радуешься как дитя, но постепенно ручеек иссякает, тебя вместе с твоим измученным шедевром смывает волной нового прибоя. Все, забыто и похоронено.

Казалось бы – делай выводы, умный человек. Так ведь нет! Черт тебя подначивает писать новый роман. И хотя пишешь как бы «для себя», в глубине души-то заранее представляешь все эти мытарства, что надо его куда-то отправлять, кому-то предлагать, просить прочесть, с волнением ждать ответа… как поход к зубному врачу. С той разницей, что зубы тебе предъявлены как данность, а тут сам лезешь на рожон.

В общем, дописываю последнюю главу.

Комментарии к статусу:

сергей семенов Иосиф Бродский: «Я, например, занялся изящной словесностью по одной простой причине — она сообщает тебе чрезвычайное ускорение. Когда сочиняешь стишок, в голову приходят такие вещи, которые тебе в принципе приходить не должны были. Вот почему и надо заниматься литературой. Почему в идеале все должны заниматься литературой. Это необходимость видовая, биологическая. Долг индивидуума перед самим собой, перед своей ДНК».

Евгений Щетинкин Творческий мазохизм какой-то…

Максим Лаврентьев Дописывайте. Жду.

Ольга Погодина-Кузмина Максим, вот это правильный ответ))) спасибо!

Ольга Погодина-Кузмина Сергей, классик отлично объясняет, зачем нужно сочинять литературу. Но зачем ее нужно печатать, прилагая к этому нечеловеческие усилия? Вопрос остается открытым. С другой стороны, писатель, который не печатается и не состоит — не более чем самозванец.

Владимир Михайлов Оля, всё дело в том, что писатель, может, и пишет для себя, но — в тайной надежде, что его услышат. Если ты пишешь какую-нибудь слюнявую муть, — это один посыл, а если тебя беспокоят важные вопросы, на которые люди всегда, во все века будут искать ответы, то это всё-таки твоё предназначение. И не важно, опубликуют потом описание твоих попыток прорыва или нет. Пусть современники не прочтут и не услышат, но ведь будут ещё потомки. Скольких писателей не публиковали при жизни? И ничего. Так что к духовным вопросам и «видовой, биологической необходимости» примешивается только один маленький, малюсенький такой ещё вопросик — о материальной составляющей жизни писателя… Поэтому несмотря ни на что мечтаю прочесть твой новый роман, так как предыдущий очень понравился.

Анастасия Дудко Потребность быть напечатанным — эта та же потребность быть услышанным, не напечатают тебя — никто и не узнает, что ты хотел сказать. Та же потребность, как у судачащих на лавочке у подъезда бабушек, они для того и сидят на своих лавочках, чтобы их услышали подруги. У писателя просто масштабы пошире.
______________

Вот такая занятная тема. А вы что думаете?

* * *

Читайте также:

О романе Андрея Коровина «Ветер в оранжерее». При чем здесь литература?
Современная литература (обзор блогосферы)

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

АНДРЕЙ КОРОВИН «ВЕТЕР В ОРАНЖЕРЕЕ»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ВСЕ книги проекта Неудобная литература

По просьбе Максима Кантора редакция Перемен транслирует заявление, сделанное им в Фейсбуке.

Меня выгоняют московской мастерской — тем самым выселяют из России — решил про это рассказать.
В центре Москвы находится моя мастерская, на первом этаже дома, нежилой фонд, 71 метр.

Эта мастерская у меня уже 34 (тридцать четыре) года.
Мы делили ее с отцом, искусствоведом, после его смерти остался арендатором один я — живописец.
Все мои картины написаны в ней. Я в ней работаю до сих пор — хотя последние полтора года нахожусь большую часть времени в Европе.
Мои картины в Третьяковке, в Русском музее, Новосибирскоком музее, Тольятинском и еще в 24х крупных музеях мира, включая Британский музей и Австралийскую картинную галерею.
Я представлял Россию на Венецианском Биенналле, регулярно выставляюсь — по 3-5 выставок в год. В настоящий момент — выставка в Третьяковке, пять месяцев назад — выставка в Русском музее Петербурга.
Моя выставочная и музейная деятельность не просто неоспорима — для русского живописца уникальна.

В мое отсутствие (я сейчас нахожусь в Германии) собралась комиссия Союза Художников и решила меня из мастерской выселить.
Председатель живописной секции Павел Никонов объявил на собрании, что я мастерскую сдаю жильцам.
Это полная ложь.
Любой, кто даже шапочно знаком со мной, знает, что это нереальное предположение.
Комиссия разыграла сценку — якобы позвонили мне по телефону (разумеется, никакого звонка не было!) и якобы получили подтверждение, что мне мастерская не нужна.
Этот балаган потребовался для стремительного решения.
Решено ломать дверь, и мою мастерскую аннулировать.

Добрые люди меня разыскали, предлагают срочно лететь в Москву и нанимать адвоката — надо срочно доказывать, что я русский художник, и мастерская мне нужна.

Ничего этого я делать не собираюсь. (далее…)

Как будто пробку из людей вытащили расстрелом Д. Хасана.

Пишут невообразимое количество чепухи.

Колумнисты-эссеисты либерального направления срочно переквалифицировались в криминальные репортеры.

Да что там, бери выше — в серьезные исследователи традиций и практики воровского мира. Люди, которые, подозреваю, и в пионерлагере-то не были, важно рассуждают о сроках, ходках и сходках.

Персонажи, видевшие суд снаружи, а тюрьму – из трамвая, квалифицированно спорят о нерушимости моральных принципов в сообществе, сходясь во мнении, что от воровской короны нельзя отказаться, ее можно только потерять. Вместе с головой.

Но больше всего умиляет рефрен про 90-е. Ах, 90-е возвращаются! Ах, они и не проходили! Ах, слишком рано мы забыли эти 90-е!

Ну ясно, что это снова «от нашего столика – вашему столу», воплощенная укоризна власти, которая среди своих геракловых подвигов числит обуздание и приручение отечественного криминала, преодоление «лихих 90-х». Отнюдь не календарное. Но тут есть тонкий момент – власти нигде не отчитывались о победе над воровским миром. Может, из скромности. Если даже у Сталина не вышло – где уж нам там…

Помимо всего прочего, товарищи писатели, а в чем связь 90-х с профессиональным криминалитетом «воровского хода» вообще и конкретным Дедом Хасаном в частности? Ну да, обнаружились тогда у блатных конкуренты — бригады «новых», «спортсменов», «братков». Где-то конфликтовали, иногда договаривались, подчас сами «новые» шли на союз с ворами — тактический и стратегический, памятуя, что от тюрьмы да сумы… (далее…)

История в смысле историографии – вещь одновременно и древняя, и новая. Ее родословную можно вести и от Геродота, объединившего свои страноведческие заметки и описание греко-персидской войны в текст, озаглавленный “Historia” (специалисты по сей день спорят, когда именно возник этот заголовок), и от Леопольда фон Ранке, в 1820 г. увидевшего Венецианский архив и сумевшего понять, какое перед ним сокровище – а поняв, создать «научную историографию», т.е., говоря попросту, первые исторические монографии, написанные с опорой на первоисточники.

Впрочем, к этому пониманию он был уже вполне подготовлен – о том, как не очень заметно, но глубоко закладывались условия подобного понимания, в свое время писал Мейнеке в «Возникновении историзма». История была частью словесности, а историком – тот, кто «изящным слогом» повествовал о прошлом, пересказывая прошлых авторов, устаревших с точки зрения эстетических критериев. Так, Карамзин стал «Колумбом российской истории», разумеется, не потому, что первым описал прошлое – уже были труды кн. Щербатского и Болтина, даже если не вспоминать о Татищеве, «поверх» которых он шел – но он впервые представил ту «историю», которой ждало образованное общество: оно мечтало о «русском Тите Ливии», о том, кто расскажет, что и в отечественном прошлом были герои не хуже греков и римлян, и сделает это соответствующим языком – Карамзин дал современникам то, в чем они нуждались, а упреки уже ближайших преемниках в риторичности, литературности и т.п. – свидетельства того, что прежняя традиция историописания подходила к концу, отступая к границам исторической публицистики (историки последующих времен, когда делали нечто, типологически схожее с Карамзины, не могли уже так непосредственно заявлять об этом – напротив, отныне литературность надлежало скрывать, равно как идеологический манифест отныне в истории должен был облекаться в форму беспристрастности). Архивариусы и им подобные, как, например, болландисты, со своей стороны занимались актами, хрониками, летописями – но их дела от истории считались весьма отдаленными, они были ближе скорее к юристам, как сама профессия архивариуса – хранящего акты прошлого, которые могут понадобиться для современного, где важна точность, а не прелесть стиля. Мейнеке демонстрирует, что граница была подвижной, коммуникация между двумя сферами существовала – но все-таки если историк настаивал на правдивости, истинности своего повествования как важнейшем критерии своего труда, то это требование не отсылало к точности и истинности в смысле, отсылающем к «научности», речь шла об особенностях «жанра», а не особенностях «дисциплины». (далее…)