19 (7) июля 1893 года, родился главный поэт Советского Союза

Кровь Маяковского течет по жилам нашей культуры, нравится это кому-то или нет. Мы говорим его языком, пусть даже не подозревая об этом. Его держат за своего панки, любят анархисты, чтят коммунисты… Даже тот, кто его ругает, вначале обязательно признаётся в любви к нему.

Мой Маяковский

В отрочестве я любила его стихи, особенно такие: «Вошел к парикмахеру, сказал — спокойный: «Будьте добры, причешите мне уши»». Или: «А с неба смотрела какая-то дрянь, величественно, как Лев Толстой» — восхищала подробность, которую Шкловский отметил как сугубо маяковскую — «Лев Толстой», нарочито нарушающий ритм. И еще вот это, так напугавшее (в исполнении артистки Газовской) Ленина: «Наш бог – бег, сердце – наш барабан».

Мне нравился Маяковский сам по себе, красивый, остроумный, независимый. Я собирала всё о нём: бодрую книжку «Маяковский – сам» Кассиля и скучнейшую монографию Перцова, воспоминания современников, газетные публикации… За всем этим объёмом информации я как-то не сразу уяснила, кто такие Осип и Лиля Брики. Я была уверена, что они — брат и сестра… А когда узнала наконец, что это муж и жена, то очень огорчилась . (И это было не последнее моё огорчение.) (далее…)

Ночь светлая. Небо расчерчено серебристыми облаками. Человек в красной косоворотке трубит в рог. На голове у него волчья шкура. За ним стоят радостные люди в ярких славянских одеждах с пушистыми венками на головах. В руках у них факелы. Громко, хором, что есть силы они повторяют: «Всебог есть! Перун есть! Купала есть! Слава Всебогу! Перуну! Купале! Сварожечу!» Затем они начинают петь красивыми глубокими голосами. Идут к капищу. Рефрен «Слава Купале!» отражается от леса и эхом возвращается к четырехликому Перуну в центре капища.

Община называется этнокультурный центр «Колосвет». Находится в труднодоступной деревне в Можайской области. Последние несколько километров до неё можно пройти только пешком через поле и лес. Десяток домов, коровы, пасека, огород, два трактора. Язычники живут здесь уже 32 года. (далее…)

29 июня 1928 года родился поэт, который верил, что «смысл и честь России – лирика»

Владимир Корнилов (1928-2002) свято верил в то, что «смысл и честь России – лирика». Верил, что поэты живут по некоему неписаному кодексу, восходящему к великим традициям русской литературы. Верил с излишней, может быть, прямолинейностью, исключающей компромисс. И жизнь он прожил, не отступая от этого кодекса, что нередко дорого ему стоило. С нравственным максимализмом накрепко повязана и «эстетика простоты», определяющая поэзию Корнилова, — его стих прост и наг, как дерево без коры.

Под знаком «Тарусских страниц»

Первые его стихи были опубликованы в судьбоносном 1953-м — о мальчике Лермонтове, о любви, об армейской службе, о далекой Якутии, о тайге и горах: «Вдоль уступов скользких /Цокает ручей./ Горизонт меж конских / Смотрится ушей». Стихи простые и чистые.

Зарница славы полыхнула на горизонте с появлением альманаха «Тарусские страницы» (1961), который быстро был запрещен. Опубликованная здесь повесть в стихах «Шофер» Корнилова читалась и перечитывалась. То было время простых историй, обычных человеческих чувств и ясных идей. Четкое, понятное время, камертоном которому служил ХХ съезд. И простая история хорошего парня — московского таксиста, уехавшего на целину, — брала за душу и житейскими перипетиями, и политическим контекстом, в котором они происходили.

Прочитав «Шофера», с автором захотел встретиться Корней Чуковский. 16 августа 1962 года в его дневнике появилась запись: «Корнилов был… Высокий лоб, острижен под машинку, очень начитан. Говорлив, поэтичен и нежен… Впечатление подлинности каждого слова». (далее…)

Фрагмент из неопубликованной книги автора «Сны о культуре. Часть первая»

Ко дню смерти Хлебникова (28 июня 1922 г.)

В 1873 году гениальный Рембо (Rimbaud, 1854-1891) в последний в своей жизни раз заставит вздрогнуть беспутную Францию своим циклом «Пора в аду» («Une season en enfer»), и в сборнике «Озарения» («Illuminations») воздаст должное демократии: он взял этот экспромт в кавычки, это его прямая речь:

Демократия
«Знамя ярче на грязи пейзажа, и наша брань
заглушает барабанную дробь.
В столицах у нас расцветёт самый наглый разврат.
Мы потопим в крови любой осмысленный бунт.
Во влажные пряные страны! — на службу самым
Чудовищным военно-промышленным спрутам.
До встречи тут или там.
Мы добровольцы, и наши заповеди жестоки,
Невежды в науке, в комфорте доки,
Грядущее пусть подохнет.
Пробил наш час. Вперёд, шагом марш!»
(перевод Н.Стрижевской)

Больше он не напишет ни строчки, хотя жить будет ещё 18 лет. Жизнь его раздавила, «Озарения» не явили ничего, кроме «ада» («enfer»); Рембо понял, что это конец, и порвал с Поэзией — в этом мире места ей не осталось…

А какая это была поэзия! —

В карманах продранных я руки грел свои;
Наряд мой был убог, пальто — одно названье;
Твоим попутчиком я, Муза, был в скитанье
И — о-ля-ля! — мечтал о сказочной любви.

Витал я в облаках, рифмуя в исступленьи,
Как лиру обнимал озябшие колени,
Как струны, дёргая резинки от штиблет.
Моё бродяжество (перевод А.Ревича)

О себе Рембо скажет: «От предков-галлов у меня молочно-голубые глаза…»

Похоронив Александра Дюма Отца, Артюра Рембо и генерала де Голля, Франция cнесла на кладбище своих последних галлов… (далее…)

От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных автора.

Есть фигуры, удаление от которых дает дистанцию для проявления их подлинного масштаба. Возможно, Ницше является такой фигурой, и его тень все еще указывает на будущее. Ницше настолько многолик, насколько многолик и пластичен его танцующий бог: от М.Горького до Т.Манна, от Малевича до Уорхола, от Копполы до Фон Триера, от Хайдеггера до А.Рэнд — его аватары неисчислимы. Ницше сам дал повод толковать себя на все лады. Он не создал школы, да и ее не могло быть в его случае, однако, подвижность его мысли такова, что в создаваемое ее движением силовое поле, как в черную дыру, падает и будет падать вся последующая культура. Вместе с тем, находиться «после» Ницше, значит находиться в той ситуации, в которой мы находимся. (далее…)

25 июня 1903 года, родился Джордж Оруэлл

Учеба в престижном Итоне не сделала Оруэлла снобом, непрестижная служба в колониальной полиции не сделала его шовинистом. Такие люди идут путём Будды – отказываются от своих привилегий, чтобы понять жизнь и страдания тех, кто привилегий не имеет. Хотят свободы, равенства, братства для всех. Путь этот привёл Оруэлла к вере в социализм и надежде на него, к левым убеждениям, которым он не изменял никогда.

Тори-анархист

В молодости Эрик Блэр (потом он возьмёт псевдоним «Джордж Оруэлл») называл себя тори-анархистом. Что означало приверженность традиционным (английским) ценностям и неприятие того социального уклада, при котором неизбежны бедность, неравенство, несправедливость.

По рождению он принадлежал к аристократии, правда, обедневшей, «к нижнему-верхнему-среднему классу», как он сам выражался. Заработав в начальной школе стипендию, поступил в Королевский колледж в Итоне, самую престижную частную школу для мальчиков. Окончив Итон, в университет поступать не стал – стипендии он не заработал, а родители платить за учебу не могли. И он выбрал работу полицейского в Бирме, не самую престижную.

Полицейский Эрик Блэр держал себя просто и демократично, не как рukka sahib. Вытатуировал на всех пальцах колечки-обереги от пуль и укусов змей. Выучил бирманский язык, много общался с местным населением. Бремя белого человека он понимал как историческую вину, требующую искупления (в отличие от чтимого им Киплинга).

Он осознал, что такое ответственность, когда отвечал за безопасность почти двух тысяч человек. Узнал, как угнетаемые ненавидят угнетателя: и признал право за этой ненавистью. Увидел смертную казнь, и судья, выносивший смертный приговор, показался ему гораздо хуже преступника. Понял, что не только вожак может что-то диктовать толпе, но и толпа может заставить вожака поступать так, как ей хочется, — об это рассказ «Как я стрелял в слона», классическая иллюстрация для социальной психологии. (далее…)

О том, как в России 16 июня 1995 года вспоминали Джеймса Джойса и его бессмертный роман

В этот день, 16 июня 1904 года (четверг), случилось первое свидание писателя Джеймса Джойса и горничной из Finn’s Hotel Норы Барнакль. Женился на ней он только в 1931 году, но любил её всю жизнь. А дату свидания увековечил в «Улиссе» — в этот день Леопольд Блум вершит свой путь по Дублину, где и происходят все события романа. Официально Bloomsday в Ирландии начали отмечать только в год столетия Джойса (1982), зато теперь отмечают во всем мире. В России первый раз Bloomsday отметили в 1995 году, в Центральном доме литераторов.

…Собственно, это совсем нетрудно: «Stately, plumb buck Mulligan came from the stairhead, bearing a bowl of lather on which a mirror and a razor lay crossed…» Или – «Сановитый, жирный бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва…». И далее, согласно русскому переводу «Улисса», начатому блистательным переводчиком Виктором Хинкисом (1930—1981) и законченному, согласно завещанию, его другом Сергеем Сергеевичем Хоружим – философом, математиком и потом уже – специалистом по Джойсу.

Разговоры о том, что Джойс – это писатель для писателей на первом русском Bloomsday обнаружили свою полную несостоятельность. Писателей тогда в Дом писателей пришло на удивление мало. Могу даже точно сказать, сколько именно: на сцене (в президиуме, так сказать) – Виктор Ерофеев и Сергей Есин. В зале (публика, стало быть) тоже двое – Александр Иванченко и Владимир Кравченко. Конечно, всех писателей я в лицо не знаю, но все-таки…

Первым выступал Вик. Ерофеев, по-доброму вспомнивший о женщине с ее менструацией из 18-й главы бессмертного романа. Он отметил, что Джойс по-хорошему наивен, и подчеркнул, что наши постмодернисты уже не могут быть столь же (sic!) простодушными. Посетовав на то, что русский мужик по-прежнему несет с базара «мещанское чтиво» вместо Джойса (хотя и наивного, но все-таки), мэтр по-английски соскочил, полагая, видимо, что ничего более интересного в этом зале уже не услышишь. (далее…)

Только отгремели хоккейные трибуны, а в ушах перестал звучать скрежет коньков о лед и перестук шайбы с клюшкой: советские 70-е персонифицировали с хоккейной легендой – Валерием Харламовым. И вот уже перед глазами стал шлем космонавта, грохот ракетных двигателей и голубая Земля в окне иллюминатора – зрителю представили новое экранизированное погружение в советское прошлое – фильм «Гагарин. Первый в космосе».

Собственно, о фильме этом едва ли можно рассуждать как о произведении киноискусства. Это скорее качественно сделанный довольно помпезный видеоролик с откровенной установкой на героизацию – создание идеального образа в духе эстетики классицизма. В этой клиповой нарезке зритель должен ощутить приступы неистового патриотизма со священным трепетом и скупой слезой у края глаз. Железные, несгибаемые люди идут мощной поступью к намеченной цели, чтобы остаться в вечности. Борьба за эту путевку в вечность составляет главную интригу фильма – соревновательность в первом отряде космонавтов. Номер один и дублер. Гагарин и Титов. (далее…)

Максим Кантор. Красный свет. М.: АСТ, 2013. 608 стр.

«Красный свет» — большая книга, которую не все прочтут, но большинство обсудит. С которой все известно заранее – она в финалах ведущих литературных премий, но первое место ей дать поостерегутся; вспыхнут полемики… А что вы хотели, если книга неудобна по содержанию так же, как неудобна по формату для чтения в метро? Если это настоящий роман идей, по отсутствию которого плачут наши литературные идеологи, но к появлению которого отнюдь не готовы? Из относительно недавнего что-то похожее пытался сделать в «ЖД» Быков, но потонул в банальной невнятице, давно пытается сделать Проханов, но воспаряет в психоделические небеса сатиры. Хотя бы «Благоволительниц» Литтелла на безрыбье перевели.

Интриги в окружении Гитлера и сталинские процессы, сегодняшние либералы и простые солдаты Великой Отечественной войны (с обеих сторон линии фронта), московский воришка и Хайдеггер, социализм и капитализм – для пересказа сюжета можно с тем же успехом прочесть аннотацию или сказать, что главным героем тут — история. Вернее, ее восприятие – с ним Кантор дискутирует наиболее ожесточенно. Штампы, зашоренность, клише – против них брошены танковые дивизии и партизанские отряды «Красного света», здесь интрига, сюжет и даже главный герой. У которого есть и два воплощения, современные эринии, спущенные на Клио: Эрнст Ханфштенгель, пресс-секретарь нацистов (волей Кантора доживший до наших дней), и Петр Щербатов, следователь, ведущий дело об убийстве водителя одного (и одним?) из лидеров российской оппозиции. (далее…)

Предлагаем отнестись к написанному ниже как к фантазии. Однако эта фантазия позволит разбить многие навязанные стереотипы мышления и по-новому оценить наше прошлое, настоящее и будущее.

Если безоговорочно верить исторической науке, то Ра — древнеегипетский бог. Однако родной язык донес до нас отголоски «дней минувших» и свидетельствует, что его словообразование формировалось в период доминирования культа Ра (Солнца) на Руси.

Ра-дуга (солнечная дуга),
Ра-достижение (радость),
Ра-й (солнечная страна, где обитает Ра),
П-Ра-вило (коло — круг, вило — часть окружности, вило светящейся луны всегда направлено в сторону уходящего (ушедшего) в ад или подымающегося из ада Ра — По Ра вило — правило, закономерность),
ад — подземье куда уходит Ра (сад — то что растет с ада — из под земли).

Есть множество других слов в русском и других славянских языках, которые однозначно можно связать с солнечным культом Ра на Руси.

Например:

Праведник – по Ра ведающий,
Править — по Ра вить, т.е. по Ра умножать жизнь (вить — умножать жизнь, вита — жизнь, витязь — тот кто исполнен жизни, силы).
Правда — по Ра веда (божественное знание)
Пора вставать – по Ра вставать — вставать с Солнцем.
Рано – РА но (нет) – Солнца еще нет.
Птица Горазда (го Ра зуда) – петух, «пробуждающий» солнце.
Нора – но Ра – нет Ра (он еще в подземье, в своем ночном месте обитания – норе).
Просветлённый, просвещённый – осветлённый светом Ра.
Православие – славление прави. Правь – по Ра веда, божественное знание о путях и закономерностях развития яви – тварного (сотворённого, материального) мира.
В представлении наших предков, свят (свет) – дар Ра всем людям, всему живому на земле. Без этого дара жизнь была бы невозможна. Свят (свет) согревает всё живое. Жизнь без свята (света) подобна жизни в аду (подземье, где нет света). Святый (светлый, светоносный) – тот или то, что имеет своим истоком Ра. Святый (светлый, светоносный) человек – человек несущий тепло (любовь) и свет (знание, веды) другим людям и всему живому.

Русый – цвет кожи, волос. Русь – страна русых (светлокожих и светловолосых) людей.
Святая Русь – страна светлокожих, светловолосых людей, достигших качества носителей света Ра, т. е. тех, кто несет человечеству тепло-любовь и свет-правду (по Ра веду).
Отдельно следует рассмотреть (Ра с смотреть) словообразование с приставкой рас- (раз-).
В общем виде приставка рас- (раз-) означает участие Ра в описываемом процессе, и по смыслу соответствует выражению «с богом», «с божьей помощью».
Рассмотреть – Ра с смотреть – с помощью Ра смотреть,
Развивать – Ра з вивать — с помощью Ра умножать жизнь,
Размножать — Ра з множить — с помощью Ра множить нечто,
Разворачивать — Ра з ворачивать- с помощью Ра вертать,
Раздавать — Ра з давать- с помощью Ра давать,
Раздобыть — Ра з добыть- с помощью Ра добывать,
и прочее.

Представляет особый интерес смысл слова «распятие». (далее…)

От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных автора.

По поводу книги «Оксфордское руководство по философской теологии» / Сост. Томас П. Флинт и Майкл К. Рей; ред. М.О. Кедрова/ ИФ РАН. – М.: Языки славянской культуры, 2013 – 872 с.

Время электронной неразборчивости дополняется повсеместным возвращением духовности. Философия, находясь под влиянием этих изменений, рисует новый образ взаимодействия с вновь обретшей голос сферой религиозного. Схематично этот образ можно описать так: религиоведение — религиозная философия — теология. Предполагается, что при движении слева направо в этой системе координат возрастает степень «субъективности» дисциплины и соответственно, сложность приведения ее в соответствие с образом философии, как строгой науки. В этих условиях, становится более менее ясным то обстоятельство, что для постсоветского сознания само словосочетание «философская теология» выглядит, по меньшей мере, неоднозначно.

По структуре изложения материала рассматриваемое Руководство соответствует антологии, в которой собраны статьи многих авторов, структурированные по основным темам теологии: Божественные атрибуты, Бог и творение и тд. Содержанием является аналитическая традиция философии, знакомая российскому читателю до недавнего времени лишь по текстам профессора университета Нотр Дам А. Плантиги. Однако, серия книг «Философская теология: современность и ретроспектива», издаваемая ИФ РАН, может радикально изменить ритм развития этого направления. Философская рефлексия в рассматриваемой книге избирает полигоном для совершенствования своих практик теологию. Посему можно было бы назвать эту практику скорее теологической философией, чем философской теологией. Составители Руководства благоразумно не отождествляют поле своих исследований с философией религии, ибо последняя занимается феноменологией и герменевтикой сферы религиозного, вместе с тем, они не смешивают его с философским совершенствованием религиозных доктрин, чем, собственно, и занимается теология. Отличительной чертой книги является жесткая специализация авторов, которой в прежние времена нельзя было помыслить и в философии, не говоря о теологии. Одни из авторов специализируются на Божественной простоте, другие – на Всемогуществе, третьи на Таинственности, ревностно охраняя свое поле от вторжения представителей иного «цеха» и стремясь побороть в прениях коллег по собственной тематике. Так, специализация – это постыднейшее следствие необходимости, применяемая к высоким сферам, являет себя «во всей красе». (далее…)

Биография Розанова явственно разделяется на несколько периодов – для некоторых из этих периодов есть даже географическая цезура, другие характерно отчеркнуты иными внешними фактами его жизни, а последний этап оказывается общим для интеллектуальных биографий всех его современников, кому довелось пережить Революцию – в попытках ее осмысления, в старании увязать с предшествующим опытом, переоценить, отвергнуть или парадоксальным образом утвердить прежние представления, ожидания, надежды и страхи.

Впрочем, в биографии Розанова есть другой, заслуживающий внимания момент: сама по себе, в кратком изложении, она достаточно обыкновенна и совершенно не интересна – во всяком случае не более интересна, чем биография любого другого успешного и достаточно знаменитого журналиста. Но он сумел сделать ее предметом завораживающего интереса – тем, что влечет к нему значительную часть его читателей, если не большинство: для них интересно не столько, а нередко и вовсе не то, «что» он пишет, сколько он сам, пишущий это – его тексты оказываются способом знакомства с его личностью, увлекающей и завораживающей, вызывающей нежность и едва ли не отвращение. В отечественной интеллектуальной истории не так много лиц, вызывающих столь острые реакции – и еще меньше тех, кто вызывает подобные реакции собой, а не своими утверждениями или отрицаниями. Как правило, это Розанова любят или ненавидят, о нем говорят, а не о его текстах – последние воспринимаются скорее как способ добраться, прикоснуться к нему.

Розанову удалось, по крайней мере, отчасти, добиться того, к чему он стремился практически с первых своих журнальных и газетных публикаций – уничтожить «литературу», перестать быть «литератором», «писателем», «публицистом», явиться публике «без штанов», в одном исподнем: если литература нового времени предполагает фигуру автора, принципиальное разделение текстов на две группы – предназначенные к публичному существованию и соответствующим образом маркированные (что и есть «литература») и другие, адресованные тому или иному (но принципиально допускающему конкретизацию) кругу лиц – начиная от одного (каковым может оказаться сам написавший – как в случае интимного дневника) и вплоть до достаточно широкого (как в случае с дружескими письмами в XIX веке, которые читались, перечитывались, передавались из рук в руки и т.д.). В первом случае фигура пишущего/говорящего качественно отделена от «человека, написавшего этот текст»: только наивное восприятие смешает «автора» и «человека», тогда как то же письмо принципиально предполагает тождественность этих двух позиций: выбирая жанр «публичного письма», тем самым подчеркивают «персональность» отправителя (что не обязательно предполагает наделение подобными характеристиками адресата). (далее…)

О знанье, знанье! Тяжкая обуза,
Когда во вред ты знающим дано!
Я ль не изведал той науки вдоволь?..
Меня спасет живая правды сила.

Софокл «Царь Эдип».

Одна из учениц Лосева, близко знавшая его, но принадлежавшая уже другому поколению, Юдифь Каган вспоминала: «В начале июня 1960 года сразу после похорон Пастернака я приехала к своему учителю А. Ф. Лосеву, чтобы рассказать, как проходила в Переделкине эта церемония, кто был, что говорили… Лосева я знала давно и была совершенно поражена, увидав, что он с трудом сдерживает рыдания, плачет. Это был плач не только по Пастернаку, а и по себе, по всей ушедшей, как он думал, навсегда эпохе. Он в слезах повторял: «Какой был дух! Какой был дух на этой земле! И все погубили!» Я беспомощно пыталась его утешить, говоря, что нет, не все погублено, что есть молодые, которые сейчас стараются продолжить то, что тогда было, они читают, думают, рассуждают… Я знала таких людей. Лосев отвечал мне, что я так говорю, потому что не могу даже представить себе, какой была духовная жизнь России в конце десятых – начале двадцатых годов! Действительно, людей с интеллектом такого ранга больше мне встречать почти не доводилось».

Ученик не смог понять своего наставника. Лосев говорил не об «интеллекте такого ранга», он говорил о Духе, о творческом огне, которым жили творцы его эпохи, и который, казалось, безвозвратно уходил вместе с ними. Именно его, этого душевного горения, философ не видел в представителях новых поколений. (далее…)

Наивно предполагаю: в неснятом Алексеем Балабановым фильме о юности Сталина молодое поколение страны получило бы нового героя, сравнимого с Данилой Багровым.

Известна реплика Сталина по поводу булгаковской пьесы «Батум»: «Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине». Алексей Октябринович, снявший кино «Морфий» (одна из самых тонких и точных экранизаций Булгакова, у которого вообще на фоне русских классиков, самая завидная судьба в отечественном кино), естественно, рекомендацию вождя помнил…

Однако, избегая опасного метафизического поворота, остановимся на мотиве личного сходства.

Сергей Бодров в «Братьях» и молодой подпольщик Иосиф (на знаменитой фотографии с клетчатым шарфиком) похожи разительно: шапка непокорных волос, как любили выражаться детские соцреалисты, прямой открытый взгляд; у Бодрова, впрочем, под курткой – не шарфик, а свитер с воротом.

Реплики Данилы (вообще, у Балабанова почти нет диалогов в классическом смысле, монологов тем паче; его персонажи общаются репликами, и даже не друг с другом, а будто целя, а то и плюя, в яблочко невидимого смысла). Так вот, разговорная манера Данилы – не так содержательно, как интонационно, ложиться рядом с анекдотами и байками о вожде. (далее…)

(Фрагмент из неопубликованной книги автора «Живопись под псевдонимом Паша»)

После долгого молчания позвонил Паша и между делом сообщил, что уже полгода работает в графике. «Правда?» — не поверил я. Для меня это неожиданность, он всегда отдавал предпочтение сочному маслу, размашистой кисти и всю жизнь работал в станке. Рисунок не любил, да он у него не очень и получался, «Приезжай, покажу» — закончил разговор Паша, в голосе слышался пафос.

Паша – крупное дитя 63 лет отроду, ничего не скрывает ни в себе, ни о себе. Считает себя великим, мается в кубанской провинциальной известности, рвётся к дальним горизонтам и, на мой взгляд, давно заслуживает того, чтобы найти дорогу к приличным людям и оживить своими холстами стены их будуаров и гостиных.

… Как только выдалось время, я приехал. Первым впечатлением было удивление. Необычная для Паши чёрно-белая абстракция на больших 70х80 см. листах ватмана очень мягким карандашом. Листов было больше трёхсот.

— И что, Паша, скажешь? — спросил я.

— Не знаю, — честно признался он, — что-то позвало. Я их пишу спиной, то есть рукой, но повернувшись к листу спиной. Рука непроизвольно чертит какие-то штрихи, зигзаги, точки, кривые и прямые линии… Я потом достаю листы и смотрю. Дописываю от того, что мне в потёмках оставили. Иногда что-то просыпается сразу и требует как бы продолжения, то есть нескольких листов.

«Смотри, — говорит он, — это последняя композиция». Он прислоняет к стене лист; в правой его части острый угол примерно 30 градусов — две сходящиеся линии длиной 5-7 см. Паша продолжает: «Что-то мне подсказывает взять другой лист. Беру. Поворачиваюсь спиной, рука выписывает несколько линий». Он приставляет слева следующий лист, наращивая композицию справа налево. Почти в центе второго листа, но всё же ближе к его правому обрезу – нечто – уже из нескольких пересекающихся линий, изображение увеличилось в размерах. «На что похоже?» — спрашивает.

Я всматриваюсь. «Птица», говорю.

— Точно. Вот ты догадался, а я тогда не догадался. Да и не до того, это делается почти моментально, пара минут – и всё, все четыре листа готовы… Что-то заставляет меня взять следующий лист. Беру. Снова рука что-то там за спиной калякает. Гляди, что! — он приставляет слева третий лист и с торжеством на меня смотрит.

В центре листа, но уже чуть ближе к левому его краю, крупно и явственно проступила абстрактная, но птица с крыльями в полёте.

— Смотри дальше, — говорит Паша и ставит четвёртый лист. Он пустой. — Гляди, гляди, — настаивает Паша.

Я взглядом нахожу в центре листа точку.

— Улетела птица, — говорю.

— Улетела, — торжествует Паша. (далее…)