Авторское вступление:

В возрождённом журнале STORY вышла моя статья о Максиме Канторе. Когда писал, думал, что стану патологически нерукопожатным в среде либеральной интеллигенции. Потом думал, что, в общем, я там никого и не знаю, потому не жалко. А потом думал вот что. Год назад Кантор в своем романе высмеял выступления Дмитрия Быкова в Барвихе, и тогда все возмутились. А через полгода вышел роман Владимира Сорокина, в котором тот же гражданин поэт изображен в ключе совсем уж непристойном.

Но если Кантора записывают в непримиримые охранители, то Сорокина почитают иконой свободомыслия. А он вот что. Всё меняется, все проходит через переосмысление. И тогда я просто подумал, что напишу про Кантора как есть. А потом видно будет. В журнале вышла укороченная версия текста. Укоротилась она на моменты, которые мне дороги. Поэтому выложу текст целиком здесь. Ни в коем случае не рассчитывая, что кто-то станет читать все эти 15 000 знаков. Просто на память.

– Какие позиции Вы занимаете? Либеральные или патриотические? Вы осуждаете революцию и сталинские репрессии? Или Вы сочувствуете большевикам? Каковы Ваши политические взгляды? Да и сам-то Вы кто? Писатель или художник? С кем Вы?

– Я с Фомой Аквинским, – спокойно отвечает Максим Карлович Кантор.

Непривычная прямота художественного метода Кантора неотступно сопутствует парадоксальной сложности его личной биографии и истории его семьи. Вся жизнь Канторов это действия вопреки предлагаемой логике. Семья еврейских эмигрантов возвращается из Буэнос-Айреса в Коптево. Отец Максима Карл Моисеевич, окончив магистратуру философского факультета МГУ, работает лаборантом в рыбном институте, потому что больше никуда не берут после тюрьмы, где он сидел под следствием по делу о космополитизме и вышел исключительно благодаря смерти Сталина. (далее…)

Великий святой стал символом преображения страны

Одним из самых убийственных обвинений русской культуре и самым весомым доказательством ее… неполноценности традиционно является то, что она не пережила Ренессанса, не ощутила всплеска западноевропейского гуманизма. Здесь только одна бесконечная и застойная осень Средневековья. Не было Петрарки, Леонардо, своего Рафаэля, Шекспира, Данте. Не было любовной реставрации античного культурного тренда, да и собственно, что могли здесь знать об Античности темные и забитые люди, всегда живущие под тем или иным игом-гнетом.

О каком революционном Возрождении может идти речь, когда тягучая инерция здесь правит бал?! И еще бесконечный ряд «не» предъявляется…

Беда! «Людоедская» улыбка Джоконды русскую культуру не освещала, до гор трупов высшей точки гуманизма, как в финале пьес Шекспира, здесь тоже далеко… Отсюда и еще одно «не»: а была ли вообще культура на Руси или только прозябали здесь испокон веков одни безграмотные забитые крестьяне-лапотники, которые прячутся в темных избах и смотрят на белый свет через бычьи пузыри в окнах?..

Все подобные абстрактные построения и рассуждения разбиваются, когда начинаешь говорить о конкретных примерах. Сергий Радонежский – одна из самых безусловных фигур отечественной истории и культуры. От него нас отделяет семьсот лет. Именно он – неученый отрок Варфоломей, ставший после пострижения в монахи Сергием, разрушает все тезисы, доказывающие ущербность русской культуры. (далее…)

В молодости А.С. Пушкин написал богохульную поэму «Гавриилиада». Религиозным людям ее лучше не читать.

На Пушкина в суд не подашь. Он умер 29 января (по старому стилю) или 10 февраля (по новому стилю) 1837 года. Запрещать издание «Гавлиилиады» тоже как-то неудобно. Как ни крути, а все-таки «солнце русской поэзии».

В начале 1820 года молодой Александр Сергеевич Пушкин, за два года до этого выпущенный из Лицея, почувствовал, что «тучи» над ним сгущаются. И было отчего. В это время сложилась тревожная международная обстановка. «Священный союз» не справлялся с возложенными на себя обязательствами по усмирению Европы. Запад бурлил.

В Париже, в оперном театре был убит наследник французского престола, племянник короля герцог Беррийский. В Испании произошла революция, отменившая привилегии дворянства. Россия пока оставалась островком стабильности. Но чтобы этот островок сохранить, Александру I пришлось «закрутить гайки» во внутренней политике, в частности, запретить разные тайные общества, расплодившиеся в офицерской среде.

А тут еще Пушкин со своими «экстремистскими» стихами. Одна ода «Вольность» чего стоит: тут и казнь французского короля Людовика XVI, и прозрачные намеки на убийство Павла I. А чего с точки зрения противоправительственного экстремизма стоит следующее четверостишие из оды:

Самовластительный Злодей!/ Тебя, твой трон я ненавижу,/ Твою погибель, смерть детей/ С жестокой радостию вижу.

А вот четверостишие, приписываемое Пушкину:

Мы добрых граждан позабавим/ И у позорного столпа/ Кишкой последнего попа/ Последнего царя удавим. (далее…)

Светлана Замлелова. «Приблизился предающий…» Трансгрессия мифа об Иуде Искариоте в XX-XXI вв./ Моногр./ С.Г. Замлелова. – М.: Буки Веди, 2014. – 272 с.

Новая книга известного российского писателя Светланы Замлеловой «Приблизился предающий…» представляет собой научную монографию, посвящённую исследованию евангельского мифа об Иуде Искариоте и трансгрессии (преобразования) этого мифа в ходе исторической и духовно-нравственной эволюции части мира, традиционно исповедующей христианство.

Написанная живым и ярким языком, содержащая многочисленные отсылки к актуальным проблемам современности, книга фактически совмещает в себе достоинства глубокой научной работы и талантливого литературного произведения. Тема, взятая автором для исследования, таит в себе множество подспудных аспектов, говорить о которых, в силу их фактической «табуированности», сегодня решится далеко не каждый. (далее…)

Или по-стариковски: демонический фетиш отражения, с минорным отступлением.

…И только это сделало Штирлица таким же популярным, как Карлсон. (Д.Быков)

Тебя мне жалко, бедный плут…
(Шекспир. «Король Лир»)

Yes. Luxury-style!

«Почти все имеют какой-либо непреодолимый или хронический порок; я наблюдаю это ежедневно. А я – нет», – произнёс Шопенгауэр незадолго до своей кончины. Каждый ли сможет повторить сказанное гением, – раздираемым монструозными противоречиями, тоскливо разговаривавшим с самим собой и единственным другом собакой, – за шаг до Всевышнего? И стоит ли жизнь того, чтобы прожить её в муках. Посмотрим…

Ненависть к СССР и любовь к Родине… Любовь к отеческим пенатам и восхищение загранкой. Нынешний безумный ура-патриотизм, чуть фарисейский, сходный с диссидентством времён СССР. Ох, эта несмываемая двойственность, доходящая до нездорового пароксизма, преследовавшая меня до тех пор, пока совка не стало.

Показалось, из сумрака вышла некая спрятанная ранее сущность, отвечающая за непримиримость и стойкость, некая аристотелевская новая правда, привносящая в новую жизнь что-то по-атлетически настоящее, стоящее, не сломленное тщетностью прошлых дней. Ощущение духовной свободы, «которая драгоценнее всякого золота» (Гассенди), застило глаза пред ощущением нравственного провала в бездну. Солнце и Луна повернули вспять, – страну засеяли схоластическим эквилибром, расколов её на категории «свой – чужой», «чужое – своё», в придачу имеющим множество подпунктов ограничительных функций для посторонних, пришлых и просто «лазутчиков». (далее…)

Эдгар Аллан По и Гайто Газданов

Наша работа посвящена попытке доказать влияние новеллы Э. А. По «Человек толпы» (1840) на документальный роман Г. Газданова «Ночные дороги» (1939 – 1941).

Данный вопрос, насколько нам известно, ещё не привлекал исследовательского внимания. Учитывая особый интерес к фигуре Эдгара По, который Газданов проявлял на протяжении всей жизни (упомянем лишь его статью «Заметки об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане» (1929) и рассказ «Авантюрист» (1930), героем которого является американский романтик), факт знания Газдановым текстов По кажется очевидным.

Рассмотрим содержание новеллы американского писателя

Рассказчик сидит осенним вечером в лондонской кофейне. Он выздоравливает после долгой болезни и поэтому чувствует себя в особом состоянии «острейшей восприимчивости». Толпа, проходящая перед его взором, вызывает у него неподдельный интерес. Он с наслаждением погружается в «созерцание улицы». Сначала характер его наблюдений «абстрактный и обобщающий»:

Я рассматривал прохожих в целом и думал о них собирательно.

(далее…)

Горячий камень: литература между Лимоновым и Собчак

В двухлетней давности публикации («Код обмана»: «Сноб» № 4, 2011; а кажется, не менее ударной пятилетки минуло) Александр Гаррос отмечал: в отличие от октября 93-го, – август 91-го практически никак не осмыслен, – и даже должным образом не отражен в отечественной литературе.

Гаррос подводил читателя к нехитрой морали из анекдота – «яка держава, таки и теракты»; августовская революция, со своим в первый же год выдохшимся пафосом и сокрушительными результатами (если этот август, весьма условно, принять за некую точку отсчета) – адекватна почти нулевому художественному выхлопу.

Мое собственное наблюдение: для осмысления последствий не то чтобы не пришло время (давно прошло), просто весь запал в первые же годы ушел в разнополярную публицистику.

К тому же октябрь 93-го – драматический, куда более щедрый в литературной перспективе, скоро перегнал фарсовый август.

Ничего нового: сравните литературные результаты Февральской революции и Октябрьского переворота. Даром что успешность социальных катаклизмов в 90-е, относительно десятых, получилась зеркальной. (далее…)

Излагая свой взгляд на задачи современной критики на «Кожиновских чтениях» в Армавире, филолог и литкритик Алексей Татаринов отметил чрезвычайно важный тезис: «Критик – тот, кто способен остановить быструю смерть современного произведения». Скоропостижную смерть…

Действительно, сейчас в литературе, как и во многих других областях культуры и искусства, действует культ новинки. Издательский бизнес и зависимый от него календарный цикл премиальных сезонов превращает художественное произведение в скоропортящийся продукт. Мы его прочитываем практически по диагонали, на осмысление не остается времени. В эту зависимость впали и авторы. Некоторые из них, повязанные контрактами и личностным желанием оставаться на плаву в актуальном литпроцессе, выдают по тексту в год. Хочешь не хочешь, но начинаешь жить с вала. Если ты замешкался, взял паузу в несколько лет, что естественно для написания книги, то уже автоматически даешь пищу рассуждений о твоей писательской смерти. Так, подобные высказывания звучали относительно Захара Прилепина перед выходом его романа «Черная обезьяна».

Логика понятна: книга, другая, даже оказавшаяся замеченной, прозвучавшей, может восприниматься в качестве случайности, продолжительное авторское молчание – «момент истины», выявляющий эту случайность. В ситуации нивелирования ценности экспертных оценок делается ставка на другой критерий оценки: время покажет. Причем это «время» чрезвычайно сжато. Это даже не десятилетие, а максимум несколько лет, которые будто бы должны дать объективную оценку тексту, проверить его временем. (далее…)

1

Утром небо к северу от Пятигорска потемнело; полдень ещё упал на город несколькими лучами мутного солнца, но лишь когда бледные секунданты, неизвестно зачем торопясь, втискивали сразу отяжелевшее тело в запасённую без особого, впрочем, умысла коляску, вовсю полил дождь.

По размокшей дороге на пегой казачьей лошадёнке отставной майор Мартынов ускакал прочь, в город. Поручик Тенгинского полка Лермонтов был убит, и июль плясал знойным курортным сезоном на водах в Пятигорске, и после обеда кавалькады гуляющих тянулись к Машуку, там, говорят, был особо целительным горный воздух.

Сестра, к которой и скакал так спешно Мартынов, встретила его ещё в прихожей и, не дожидаясь ухода слуги, спросила сухими от тревоги глазами: «Как?» Он минуту переминался с обыкновенным, сохранившим будничность лицом, затем резко с места, увлекая за собой вверх по лестнице и её, пошел, рассказывая, что случилось.

В комнатах наверху было темно и душно. Бабушка Мария Михайловна, генерал-интендант, как в шутку, но очень неофициально называли её домашние, с детства боясь грозы, приказывала во всём доме закрыть ставни, а сама заперлась в кабинете, единственном глухом, без окон, покое. (далее…)

26 октября 1880 года родился русский писатель и поэт Андрей Белый

Тяжёлый червонный крест –
Рукоять моего меча.
(Андрей Белый)

Подобно тому, как из любой точки поверхности земли можно предпринять путешествие к ее центру, сделаю и я попытку странствия к избранному мной центру – собору Лозаннской Богоматери.

Мой путь тернист, препятствий – через край. Лишь отблеск истинного хода событий я сумею изложить, но, признаюсь, трудно сохранить независимость от устойчивых идей и не унестись астральным течением мемуаристов, которые мечут в тебя тонко отточенные метафизические стрелы, и совсем уже нелегко перенестись отнюдь не метафизически из реального двадцатого века в атмосферу чуть ли не средневековья. История, которую я изложу повисает между мифом, сказкой и рассказом. Я скорее склоняюсь к мифу, который все же хочу понять и даже объяснить.

О встрече Андрея Белого с таинственным господином в соборе Лозанны мне известно из воспоминаний, а точнее, из лаконичного свидетельства строгой Аси Тургеневой, первой жены писателя художницы Анны Алексеевны Тургеневой, ставшей адресатом большинства стихотворений Белого, в том числе и сборника «После разлуки», созданного в Берлине после окончательного разрыва с ней, о чем я подробно написала в книге, целиком посвященной Андрею Белому (Борису Николаевичу Бугаеву), писателю, достигшему высшей точки русской литературы.

Я в который раз с изумлением читала воспоминания Аси, странную смесь фантастики, мистики и религии, о фанатичном строительстве первого антропософского храма Гётеанума. «Всякий, кто оказывался в Дорнахе, – сообщала Ася, – хотел стесать хотя бы несколько щепок». Мне казалось, что я читаю книгу о некоем мистическом христианстве, замешанном на розенкрейцерстве, находящемся за стеной, непроницаемой для времени и внешнего мира.

И вот уже в безвестной раньше швейцарской деревне собралась огромная толпа людей из разных стран, жаждущих тесать, вырезать, или же хотя бы прикоснуться к строящемуся храму, и вот уже вновь и вновь прибывающим не хватало там места и инструментов, и вот уже, какое счастье, группа Аси удостоилась чести вырезАть деревянный архитрав Сатурна, а затем и Марса! И вырезали-тесали ежедневно и лихорадочно до глубокой ночи, суставы болели, рука Аси распухла, но это всё были ничтожные мелочи по сравнению с тем великим будущим, созидателями которого они себя возгласили. (далее…)

Есть почти универсальная закономерность в гуманитарных исследованиях – чем глубже погружаешься в какую-либо тему, тем сложнее использовать существующую категориальную сетку, которая удобным образом первоначально размечала область исследования. На первых подступах – и для человека постороннего – такие слова, как «консерватизм», «сословие», «государство» и подобные им, выглядят фиксирующими некую реальность и есть возможность говорить непосредственно о них, тогда как конкретные исторические события, персонажи, ситуации смотрятся частными случаями, примерами этих самых понятий. Однако уже следующий шаг приносит разочарование – любой конкретный случай, который мы удосужились разобрать достаточно подробно, демонстрирует свою неподводимость под общую схему. До тех пор, пока для исследователя сама общая схема сохраняет силу, подобный результат рассмотрения описывается в терминах «исключения», «особого случая» и т. п.¹ – но двигаясь в подобной логике мы приходим к естественному заключению, что ничего, помимо «исключений» нам обнаружить не получится: в неокантинской схеме в ее простейшем изводе, относящей историческое к области единичного, как раз и фиксируется подобная ситуация, чтобы в дальнейшем в размышлениях Вебера перейти от «обобщений» к «типологизациям», «идеальным типам», с которыми теперь мыслится работающим историк. (далее…)

Фрайер Х. Теория объективного духа. Введение в культурфилософию / Пер. с нем. Д.В. Кузницына, послесл. А.Ф. Филиппова. – СПб.: Владимир Даль, 2013. – 359 с.

Имя Ханса Фрайера – одно из тех имен интеллектуальной жизни Германии межвоенного периода, которые в последние годы более или менее активно входят в отечественное интеллектуальное пространство. Интерес к этому периоду интеллектуальной истории не сводится к «внешней актуальности», заданной параметрами «популярности вовне» и т.п. – это достаточно локальный интерес, отвечающий на внутренние вызовы и представляющий собой – если позволить себе говорить несколько пафосно – попытку осмыслить минувший век и свое место в нем, двигаясь по линиям сходства и противоположностей, выбирая точки наибольшего напряжения. Что до последних, то вряд ли можно сомневаться, что Веймарская Германия представляла собой подобную «точку», где сошлась объективная обнаженность ситуации и интеллектуальные ресурсы для ее осмысления – то время, когда многое виделось не вполне отчетливо, зато виделось многое. Последующие времена обрели привилегию знания post factum, нередко оставляя неосмысленным то, что описывали в диапазоне от «ошибок» до «трагедии» прошлого, предпочитая давать оценки и приговоры, полагая, что тем самым дают и объяснение.

Можно, видимо, сказать, что другие вопросы стали ключевыми – и они определяли и то, что высвечивалось в прошлом, способное стать значимым, достойным внимания: большая часть споров и поисков тех лет проходят теперь преимущественно по ведомству «интеллектуальной истории» (из тех, что не попали в историю политическую или историю идеологий – впрочем, граница между последней и историей интеллектуальной скорее в том, где видится граница непосредственного влияния конкретного текста или конкретной совокупности идей). Но для нас эти старые тексты могут оказаться значимыми еще и потому («еще», т.е. помимо прямого их смысла, перенесенные в местный контекст и прочитанные под осознанно или бессознательно целенаправленно суженным углом зрения), что они открывают ходы мысли, либо не сделанные, либо сделанные в таких формах, что их расшифровка весьма затруднительна – поскольку утрачен «шифр»: чужие размышления здесь способны оказаться одним из ключей к нему, возможностью понять не только нынешнюю ситуацию и ее истоки, но и способы их осмысления – в тот момент, когда они сами были ситуацией. Впрочем, это вновь об использовании текста лишь как исторического. Однако историческое не значит – «не имеющее значения для сегодняшней мысли»: как завершает послесловие к «Теории объективного духа» Александр Филиппов, «так или иначе, Фрайер для нас – это история, не более, но и не менее, чем история. <…> Сейчас не лучшее время, чтобы следовать его путем? – Правда, но кто может знать, как оно сложится дальше… Гёте говорил Эккерману, что “не все мы бессмертны в равной мере, и тот, кто хочет проявлять себя и в грядущем как великая энтелехия, должен быть ею уже теперь”. Выдающиеся фигуры прошлого, возможно, еще не раз явят нам мощь своей прижизненной энтелехии» (стр. 358). (далее…)

4 сентября 1896 года родился драматург Антонен Арто

Увидим ли мы театр, который нас потрясет?

Надежд на это пока немного. Лучшие из спектаклей способны увлечь, но не поразить. Единственная реакция, к которой готовы зрители — смех. Театр приобрел то «право на скуку», которое провозгласил Питер Брук.

Есть еще «театр для интеллектуалов», для самопровозглашенной элиты, безо всякой духовной дисциплины и способности к живому проживанию драматургии идей. Здесь тоже все решает мода. Отсюда ждать откровений просто нелепо.

Остается надеяться на те удивительные откровения театра, которые случались в преддверии великих потрясений: в Афинах Перикла, в Италии в эпоху Ренессанса, и у нас в Серебряный век. В такое время театр выносит на поверхность скрытое в глубинах, то идеальное что вскоре приобретет физическую весомость гильотины, разрушительной ярости толп на улицах; страстность вскриков трагической актрисы отзывается глухими стонами у стены дома, который подсвечивает театральная рампа — кровавая луна…

Это не бытовой и развлекательный театр, это театр крови и аффекта. Политический театр.

Театр идеи, если понимать идею как начало и итог любого действия. (далее…)

25 августа 1530 г. родился Иван Грозный

… вместо избранных и достойных мужей, которые не
стыдясь говорили тебе всю правду, окружил себя сквернейшими прихлебателями и маньяками, вместо крепких воевод и
полководцев — гнуснейшими и Богу ненавистными
Бельскими с товарищами их, и вместо храброго воинства —
кромешниками, или опричниками, кровоядными, которые
несравнимо отвратительней палачей, вместо божественных книг и священных молитв, которыми наслаждалась твоя
бессмертная душа и освящался твой царский слух, —
скоморохами с различными дудами и с ненавистными Богу
бесовскими песнями, для осквернения и отвращения
твоего слуха от теологии, вместо того блаженного
священника, который бы тебя смирил с Богом через чистое
твое покаяние … ты … собираешь чародеев и волхвов из
дальних стран… О беда! О горе!
Третье послание Курбского Ивану Грозному

Иван Грозный, безусловно, является одной из самых противоречивых фигур русской истории. Отношение как к самой его личности, так и к плодам его деятельности может быть предельно разнящимся: от крайне положительного до резко отрицательного. Но как бы ни воспринималось само царствование Ивана IV, один его период – период опричнины – современными историками изображается уже во вполне определенных черных тонах.

Впрочем, относительно недавно и опричнина виделась исследователям в совсем ином свете. Называя опричнину «необходимым злом», они вторили Иосифу Сталину, заявившему на встрече с кинематографистами по поводу второй серии фильма Эйзенштейна «Иван Грозный»: «(Эйзенштейн) изобразил опричников как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского ку-клукс-клана… Войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. У него старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали как репрессии Николая II и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на это».

Разумеется, такая позиция Сталина была обусловлена стремлением оправдать не Иванову, а его новую советскую опричнину. Видение опричнины Эйзенштейном – не историком, не демагогом, а художником – как то ни парадоксально звучит, было более объективным и проникновенным, чем толкования опричнины, развиваемые сталинскими борзописцами. В этой связи трудно не согласиться с Чарли Чаплином, поделившимся собственным впечатлением о шедевре Сергея Эйзенштейна: «Фильм Эйзенштейна «Иван Грозный», который я увидел после второй мировой войны, представляется мне высшим достижением в жанре исторических фильмов. Эйзенштейн трактует историю поэтически, а на мой взгляд, это превосходнейший метод ее трактовки. Когда я думаю, до какой степени искажаются события даже самого недавнего прошлого, я начинаю весьма скептически относиться к истории как таковой. Между тем поэтическая интерпретация истории создает общее представление об эпохе. Я бы сказал, что произведение искусства содержит гораздо больше истинных фактов и подробностей, чем исторические трактаты».

Чаплин – художник и потому вполне понятно его стремление объяснить эффект «Ивана Грозного» его художественностью, поэтичностью. Но дело здесь в другом, а именно в эмпатии, в способности художника по незначительным источникам и свидетельствам воссоздавать чувства и настроения людей минувшей эпохи, проникать в «дух времени». Эмпатия – способность, присущая отнюдь не только художникам. Ею может обладать и историк, а художник, напротив, может быть ее лишен. Так, полное отсутствие эмпатии проявили создатели сериала «Достоевский» (2010, реж. В. Хотиненко).

Сергей Эйзенштейн, безусловно, обладал даром эмпатии. И он увидел в опричнине то, что не способны были увидеть в ней его академические современники, а именно: ее клановую, «звериную» и экстатическую сущность. Ту самую сущность, которая приближает нас к пониманию самого феномена опричнины.

Действительно, в опричнине не было ничего исторически необходимого и уж тем более прогрессивного. Наоборот, она являлась архаизованной институцией, воссозданной Иваном Грозным, «мужем чюднаго рассужения», с целью утверждения его своевластия. Вся социальная структура опричнины, система представлений и ассоциаций, связанных с ней, восходили к практике тайных мужских религиозно-магических союзов – к явлению весьма и весьма архаичному. (далее…)

Федор Тютчев. 23 ноября [5 декабря] 1803 г. — 15 [27] июля 1873 г.

Душа живая, он необоримо
 Всегда себе был верен и везде —
 Живое пламя, часто не без дыма
 Горевшее в удушливой среде…

 Но в правду верил он, и не смущался,
 И с пошлостью боролся весь свой век,
 Боролся и не разу не поддался…
 Он на Руси был редкий человек.
  Ф.И. Тютчев «Памяти Е.П. Ковалевского»

Имя Федора Ивановича Тютчева в свое время оказалось как будто на неприметной обочине того, что принято именовать «литпроцессом». Автор редко издавался, оба прижизненных печатных сборника вышли в свет без его сознательного участия, почти как явления природы. При этом вторая книга по своей идейной направленности совсем не стремилась развить заметного — по отзывам именитых коллег — успеха первой.

Взгляд поэта на происходящее лишен малейшей суеты; той суеты, которой удавалось возмущать даже олимпийское с виду спокойствие Г. Флобера после скандального в начале, но неоспоримого триумфа его «Госпожи Бовари».

Отчужденность Тютчева от отечественных литературных кругов можно было бы объяснить объективными житейскими обстоятельствами: его дипломатической службой и прочее. Порой даже друзьям и единомышленникам он казался упоенным успехами в свете. Так университетский приятель М.П. Погодин в конце 1820-х годов с явными неудовольствием и сарказмом отмечал, что «от него пахнет двором».

Однако, поэт, страстно увлеченный политикой (посвятивший ей многие статьи и стихи), к своей дипломатической карьере относился весьма беспечно.

Так, не имея возможности венчаться с Эрнестиной Дернберг (его второй супругой) в Италии, он просил об отпуске и, не получив его, самовольно оставил посольство и на несколько месяцев отбыл в Швейцарию, где в июле 1839-го они венчались по двум обрядам: православному и католическому.

В результате своего проступка Тютчев в том же году был снят с должности секретаря посольства в Турине. В 1841 году он был официально уволен со службы и в наказание за ряд самовольных отлучек лишен звания придворного камергера. (далее…)