Странная притягательность у этой книги. Словно волшебный магнит – заманивает в какие-то увитые плющом двери. Сначала вроде бы и незаметные, скучные такие дверки, никакие. Ну еще бы, представьте: начинается повествование с того, что в каком-то, чуть ли не советском литкружке «Лист Х» собираются некие современные писатели, пафосно обсуждающие между алкогольными возлияниями свои книги. Почти сразу хочется бросить читать. А потом – хлоп, и какая-то мягкая, убаюкивающая сила втягивает тебя, и двери открываются.

И происходит это благодаря удивительно легкому, даже старомодному литературному обаянию, уюту. Да, тому самому чарующему романтическому уюту, который так хорошо памятен мне по приключенческим книжкам юности. Помните собрание жюль-верновских ученых из романа «Из пушки на Луну», которые задушевно обсуждали возможности космического перелета за горами бутербродов и морями чая? А романы Уэллса, Беляева? Вот и здесь в атмосфере есть что-то подобное. Я бы сказал – родное, домашнее. Но – в этом-то и странность! Потому что персонажи, описываемые в книге «Театр морд» Романа Богословского – прежде всего в центральной повести «Мешанина» – ужасно неприятные, пустые, даже какие-то зловонные типчики. Самые что ни на есть постмодернистские. То есть как раз представители того безвоздушного литературного направления, которое я, мягко говоря, терпеть никогда не мог. И очень долго не мог понять причину своей нелюбви. В самом деле, талант-то у них – Сорокина, Пелевина и иже с ними – явно имеется, в уме им не откажешь, да и пишут они, в общем, увлекательно. Но – всегда воротило. Почему?

Удивительно, но «Театр морд» как раз на этот вопрос ненавязчиво отвечает. Вернее, подтверждает то, что еще в середине девяностых я для себя ясно определил, и о чем потом часто спорил с коллегами.

Понимаете, в чем дело… (далее…)

Валерий Былинский. Адаптация. – М.: АСТ, 2011. – 607 с.

О романе Валерия Былинского «Адаптация» пишу с опозданием…

Но, во-первых, не написать не могу, а во-вторых, сама книга априори не может быть привязана к временным контекстам и тем более к актуальным трендам. Это как раз тот парадоксальный случай, когда и не определить: то ли роман изрядно опередил своё время, то ли, наоборот, остался в прошлом, погребённый под пластами новых значимых текстов.

«Адаптация» вышла в 2011 году. Попала в лонг-лист «Национального бестселлера» и, по слухам, успела там навести шороху. Небольшого, конечно – этакого шороху-light, – но что сейчас может взорвать не только саму литтусовку, но и причастных к ней? В общем, вышел не скандал, но скандалец.

Два члена жюри вроде как проголосовали за «Адаптацию», дав ей «зелёный свет» в финал, но некто очень влиятельный наложил на такой ход вещей, как могильную плиту, вето: никакого Былинского в финале «Нацбеста». Члены Большого жюри дрогнули и отменили симпатии. Слухи, слухи…

К чему, собственно, я пересказал эту поросшую мхом историю? Да к тому, что по меркам современного литпроцесса резонанс был приличный, но на выходе «Адаптация» прошла незамеченной. (далее…)

Один даос ходил по дорогам, городам и селам и просил милостыню. Останавливался со своей чашкой у каждого дома, и ему бросали денег, крупы и фруктов – кто сколько мог.

Даоса часто замечали за разными странными занятиями. То, усевшись на обочине дороги, принимался он варить себе на обед придорожные камни, то сидел на пустыре и долго перебирал песок, перекладывая одну песчинку за другой из одной кучки в другую. То творил еще какую-нибудь причуду. Те, кто замечал за ним эти странности, только махали рукой – что, мол, взять с него…

Однажды пришел даос в большой город и остановился у богатого дома. В этом доме жил главный городской лекарь. Увидев даоса, просящего подаяние, слуга бросил ему несколько монет, но даос не уходил. Тогда слуга дал ему немного риса. Даос опять не покидал своего места и как будто даже не заметил, что ему что-то дали. Слуга плюнул и заперся в доме, громко хлопнув дверью.

Услышав это, лекарь подозвал слугу и спросил, по какому случаю тот поднял шум. И велел впустить даоса в дом. Даос вошел, и лекарь стал угощать его едой и вином. Даос жадно ел и пил, а потом, не говоря ни слова благодарности, встал и ушел.

«Какой невежливый даос. Хотя бы чудо какое-нибудь сотворил бы для меня», — подумал лекарь.
Вскоре в городе разразилась эпидемия неизвестной болезни, и лекарь с ног сбился, пытаясь вылечить горожан. Люди умирали один за другим, город начал приходить в запустение.

В эти дни странствующий даос снова появился в городе. Сел на главной городской площади и стал во весь голос кричать о том, чтобы ему как можно больше насыпали денег. Горожане посчитали это дикой наглостью – в такой момент да еще и о деньгах! Однако многие все-таки накидали ему в чашу кто сколько мог. Проходил мимо и лекарь. Увидев даоса, он отвернулся и сделал вид, что не заметил его. А даос стал по одной доставать из чаши собранные монеты и бросал их высоко в небо. Взлетев, монеты превращались в птиц и разлетались над городом.

«Вот это транжирство», — недоумевали прохожие, с осуждением и жалостью глядя на обезумевшего, по их мнению, даоса.

Вскоре тут и там люди стали замечать, как птицы, покружив над городом, опускались к домам, где жили больные. Клюнув больного в макушку, птица улетала и растворялась в небе, а больной выздоравливал. Так весь город был исцелен и постепенно опять стал богатым и благополучным. Даос же ушел дальше – бродить по городам и селам и творить странные дела.

«Бэтман Аполло» имеет все шансы сделаться блокбастером, случись хороший бюджет и смелый режиссер

Виктор Пелевин, предвосхитивший многие словесные клише и символы эпохи, не мог, конечно, пройти мимо согбенной фигуры раба на галерах.

В его новом романе «Бэтман Аполло» (М., ЭКСМО, 2013 г.) образ мелькает неоднократно – то в виде малоудачного афоризма («раб на галерах гребет всегда хуже, чем зомби, который думает, что катается на каноэ»), то в водоемах загробного мира (по-вампирски – «лимбо»), где Хароном, вооруженным боевым веслом, поочередно работают провожатый и провожаемый.

Но главный галерный раб, натурально, сам Виктор Олегович, а никакой не Владимир Владимирович. Если на каторге писательских чувств вертеть жернова романов, с гулаговской нормой – по книжному кирпичу в год, неизбежно дойдешь до вампирского молодежного сиквела, как галерные – до ороговевших мозолей.

Трудовые мозоли главный русский писатель и продемонстрировал, по дороге лениво пнув «Сумерки» и сделав Дракулу одним из персонажей альтернативной истории вампиризма (космогония которого тщательно, по-толкиеновски, проработана).

Одиннадцатый роман Пелевина «Бэтман Аполло» — продолжение восьмого «Ампира “В”» (давайте договоримся писать всё русскими литерами, а то однообразные графические приколы Виктора Олеговича, даже мне, старинному его адепту, начинают надоедать). Ну да, «социализм построен, поселим в нем людей» — в первой книге демонстрировалась местами подробная, местами схематичная, на уровне чертежа, архитектура вампирского мира. Потому не особо напрягала и слабоватая фабула по канону «романа воспитания», восторженно воспринимались диагнозы обществу потребления в категориях «гламура» и «дискурса», а непристойный афоризм про «клоунов у пидарасов» (и наоборот), существенно обогатил и объяснил тогдашнюю русскую жизнь. (далее…)

День был никакой, серый. И он, желтый, внутри него.

Это было как выхватить из-под квохчущей курицы еще теплое яйцо. Белое. Сунуть в серый день, и серое в кипяток. Выхватить. Облупить. На ладонь. Разъять.

И белок разляпится двумя парящими желеобразными долями. И там был он.

А она была лиловой. И за ней дома, улицы, небо и птицы в небе, и асфальт под ее ногами — все лиловое. И девочка за ее спиной, которую тащила на длинном лиловом поводке, бежавшая перед ними, еще серая собака — была лиловой.

В алом берете. Это важно.

Это было как опустить лицо в цветущий лиловый цикорий. Дурманно, легко и чихотно.

Она лилово шла ему навстречу, ставя лиловую ногу на еще серую мостовую.

И лиловый мизинец в ее босоножке, из тонких ремешков лиловых, смешно выскочил наружу: розовый, с крохотным ноготком — алым. Это важно.

А между ними все было серое: и город, и небо, и лица людей, и сами люди. Все серое. Без единого цветного пятнышка. Это важно.

Он жёлто ставил ногу на серый асфальт перед ним, и его жёлтые мысли стронцианово плескались по охристым фасадам за его спиной. И толстый, обрюзгший городской голубь, жёлтый, выпорхнул из под его ног и желто уселся на карниз и теперь глупо таращил на него глаз. Цвета лимона. Это важно.

Они шли друг к другу.

Навстречу.

Обычно, в последний момент, люди останавливаются.

А эти не остановились.

Прошли друг сквозь друга. Насквозь. Диффундировали.

Как на уроке химии, когда в колбу с желтым раствором, химичка в девятом, – Александра Филипповна, – вливала лиловый.

И серый получался раствор, никакой.

А он глаз не мог отвести от крохотного, в вырезе ее декольте, прыщика. Алого. Это важно.

А тогда все его атомы и ее атомы, и всякие там ДНК, и цитоплазмы перемешались на миг и снова собрались.

Но не совсем так.

— Пока,- сказала она, не обернувшись.

— Пока,- сказал он, не обернувшись.

И он любил ее до смерти. И она его. И больше они не виделись.

И день был серый всю их оставшуюся жизнь.

Но это неважно.

СПБ-Городсолнца, Москва Моховая 2011год

Чехов и Царь

Чехов никогда не читал царские указы и не смотрел фильмы про царей, и книги о царях не читал, и вообще, мало ими интересовался. А царь не любил Чехова, потому что Гоголя читать смешно, Салтыкова-Щедрина смешно, но злоба берёт, а Чехова читать смешно, но правда, а от этой правды такая тоска скрутит жёсткая, что даже жить не хочется.

Поэтому Чехов и царь друг с другом никогда не разговаривали.

Чехов и больной

Как-то один больной пришёл к Чехову, и говорит, что у него зубы болят, и живот болит, и голова болит, и рёбра болят, и суставы болят, и в глаз темно, и в пальцах слабость.

А фамилия ваша какая? – с готовностью помочь спросил Чехов.

Не скажу, — ответил больной и убежал.

Тогда Чехов плюнул и написал рассказ «Лошадиная фамилия».

Чехов и Горький

У Чехова была слабость. Он, будучи провинциалом, любил других провинциалов и с ними дружил. Потому что и Короленко, и Толстой, и Бунин родились не в Петербурге и не в Москве. А Горький любил читать, женщин и пролетариат, и всё это удачно совмещал. И когда они разговаривали, Чехов признавался в любви к малым городам, к родной грязи и серости, к пустоте и прочим малоприятным вещам. А вот Горький наоборот, с воодушевлением говорил о новом, о том, что скоро грянет буря, дождь пойдёт и всю грязь в канаву истории смоет. Так они и разговаривали. А потом, наговорившись, шли в кабак, напивались и только потом дрались.

Чехов и Толстой

Толстой не любил людей, поэтому жил далеко от них в Ясной поляне. А Чехов, будучи хорошим писателем, иногда любил пообщаться с другими писателями, как бы говоря, что он тоже с ними, и что он от коллектива хороших писателей не отбивается. Во время очередного обеда на стол подали устриц. Чехов с любопытством рассмотрел незнакомые ракушки, даже понюхал одну, и говорит: что это вы за странное блюдо принесли. А Толстой отвечает: ну что вы, Антон Павлович, не узнаёте, это же устрицы. – У меня на них аллергия, — гордо произнёс Чехов. – Ну, как хотите, сказал Толстой, и, сбрызнув лимоном, начал одну за другой их поглощать, пока все не поглотил.

Чехов попил чай и уехал. А Толстой пришёл домой и записал в дневнике: «Какой хороший человек». (далее…)

Я родился мальчиком в родильном доме № 9 Миусской Рощи. Это Москва.

– Мальчик, – сказала санитарка Афросинья Аркадиевна и поправила на моей лодыжке бирку из розовой клеёнки: – Прямо бегемот какой-то, а не мальчик.

На клеёнке чернильным карандашом было написано: «Мальчик: 53см, 3 600 кг».

Меня на такси привезли домой, и положили на чёрный дерматиновый диван, на высокой спинке которого стояло шестнадцать фарфоровых слоников. У самого крупного из слонов были отбиты бивни. (далее…)

Фото: akseny.ru

В начале февраля 2013 года человечество потрясло известие – Папа Римский объявил о своем добровольном отречении от престола. Впрочем, потрясло ли? Ведь речь шла не о новом шоу Мадонны, и не о грандиозной свадьбе Элтона Джона, и не об очередном скандале в семействе Виндзоров. Ну, снял с себя Папа Римский митру. И что? Был один Папа, будет другой Папа. Какая разница? В конце концов, в мире полно других не менее интересных событий. И все бы нечего, да только тревожит одно обстоятельство – предыдущее отречение Папы было совершено почти 600 лет назад. Видимо, у Бенедикта XVI были довольно веские причины отдать перстень рыбака. А народ, как говорят, не проведешь. Весь мир чешет затылки: неужто радикальный поступок Бенедикта вызван гей-скандалами? Неужели Папа ушел, не выдержав прессинга «толерантности». Все может быть. Однако даже у самых толерантных людей известия о гомосексуальных разборках в церковной среде и последовавшей за ними отставкой Папы, наверняка, вызвали хрестоматийный вздох: «Прогнило что-то в датском королевстве».

Но только ли в «Датском королевстве» что-то прогнило? 23 апреля 2012 года Патриарх РПЦ Кирилл выступил с речью, знаменующей начало молебна в защиту веры и поруганных святынь. Это жутковатое выступление было ответом на безобразную, но, по сути, незначительную, глупую и бессмысленную выходку каких-то бездарных, никому неизвестных акционерок. Тысячи людей, часть из которых была облачена в яркие маскарадные костюмы, слушала двадцатиминутную речь Патриарха, похожую на выступление сержанта в школе новобранцев. Глядя сквозь яростный прищур, Кирилл метал молнии гнева в собравшуюся толпу. Да и во весь окружающий мир. И происходило это все на фоне циклопической постройки Храма Христа Спасителя, символизирующего для большинства россиян не величие Православия, а материальное богатство Российской Церкви. Даже малейшего намека на кроткий призыв к смирению, милосердию, доброте и любви к ближнему своему в речи Патриарха не прозвучало. Только всеподавляющая ярость и гнев господень. Церковь в лице Патриарха в тот день выглядела даже не государственной усмирительной рубашкой, а тяжеловестной дубиной, которой «безгрешная» власть лупила нас, грешников. (далее…)

21 марта мир отмечает Всемирный День поэзии.

Суждения о смерти русской поэзии и о последнем великом поэте Иосифе Бродском начали уже было превращаться в банальность, как вдруг со всех сторон заговорили о поэтическом буме начала века. Если раньше спрашивали, кого бы из современных авторов почитать, и приходилось почти стыдливо отсылать к толстым журналам, то теперь уже не спрашивают. Интеллигентный неискушенный читатель уже знает главные имена. И ушедший год эту ситуацию окончательно оформил. Поэзия, дремавшая до того в небольшом герметичном кругу, выплеснулась в широкое публичное пространство.

Модель поэтического взлета начала века действительно работает – будь то Золотой век русской поэзии, Серебряный или нынешний – так сказать, Бронзовый. Взлет и сейчас, и тогда, конечно, скорее количественный, чем качественный: не будем же мы оспаривать величие Тютчева, Фета, Некрасова во второй половине девятнадцатого века или же Ахматовой с Бродским – во второй половине двадцатого. Дело, видимо, не столько в конкретных именах и текстах, сколько в возникающем вдруг всеобщем творческом брожении, в особом воздухе, разливающемся в начале века – как правило, перед грядущими катаклизмами. Поэзия – дело молодых, и молодость века – естественный для нее фон. (далее…)

Поэтическая книга Евгения Чигрина «Погонщик» пахнет «тмином, кардамоном, кориандром и ванилью» – колониальными пряностями. В спектр поэтических запахов современности Чигрин вносит именно колониальный, экзотический аромат. Я не знаю природы этого интереса: диковинные штучки сейчас вряд ли кого удивят, расширение поэтического словаря на самоцель не тянет. Рядом с образцами авангардного минимализма ход со словарем смотрится положительно, хотя меня больше бы обрадовало возвращение к словарю В.Даля, или еще более архаичному – летописному. В этом смысле выигрышно смотрятся стихи Марии Вирхов (1969-2011), поэта из Болгарии, обогатившей русский стих неологизмами, исходящими от старославянского корня – движение вслед за звуком Хлебникова, но не за его идейным масштабом.

Чигрин выбирает более детский путь – многократно опробованный в культуре нового времени – и до сих пор работающий, привлекательный. «Джаботикаба», «гиппогриф», «лагорио», «лангур», «аграфы», «осколки фарфора», «кифарный слог», «телеса таитянских камен», «житель тропиков», «запах чепати», «саподилла в тележке», «желтый Христос»… Другими словами, «у ней такая маленькая грудь и губы алые, как маки». Красиво? Конечно, красиво. Евгений Рейн замечает, что стихи Чигрина полны “бессмысленных слов. Что-то совсем детское, яркое, щебечущее, как тропические птицы. Эта книга похожа на коллекцию почтовых марок, на игру с географическими картами». Не очень понятно, почему эти слова бессмысленны, если соотносятся с конкретными вещами, пусть и в другом климатическом поясе – видимо, их диковинность видится мэтру нонсенсом.  Рейну вторит Кирилл Анкудинов  – «волшебно-сновидческое барокко Евгения Чигрина, закованное в железную постакмеистическую силлаботонику». (далее…)

13 марта 1913 года родился автор Гимна и детских стихов

Фото: Ria.Ru

Сергей Михалков – чуткий уловитель вибраций коллективного бессознательного. Потому и получались у него детские стихи и гимны, басни и листовки — просто, легко, понятно. Его дядя Степа -архетипический образ. Про это точно сказал концептуалист Д.А. Пригов: «Нет, он не сам собой явился / Но его образ жил как ген / И в исторический момент / В Милицанера воплотился».

Да и сам Михалков стал архетипом — единственным из советских писателей, о ком сочинялись анекдоты. Что не обидно, а наоборот, почетно. Самый известный: на вопрос, что это за новый-дepьмовый гимн он написал, Михалков ответил с достоинством: «Может, и дерьмовый, а запоют – встанешь!»

При дворе

Несмотря на дворянское происхождение, Сергей Михалков значительную часть жизни положил на служение тем, кто уничтожал дворянство как класс. Впрочем, предназначение дворянства — не парение в облаках, оно в том, чтобы быть при дворе, то есть служить власти. А царь это, или генсек, или президент – не так уж важно. «Я, гражданин бывшего Советского Союза, бывший советский писатель, Сергей Владимирович Михалков, родился в царской России, в городе Москве 13 марта (28 февраля по ст. ст.) 1913 года. Первые свои шаги сделал в доме № 6 по улице Волхонке, что неподалеку от Кремля», — так начинает он свои мемуары 2006 года. Крестили его в Храме Христа Спасителя, крестным отцом был товарищ министра внутренних дел Джунковский. В восстановленном Храме его и отпели в августе 2009-го. (далее…)

Кэндзабуро Оэ пришел к русским (тогда еще – советским) читателям довольно давно, задолго до получения писателем Нобелевской премии. Первое эссе Оэ появилось в очень популярном тогда журнале «Иностранная литература»¹ в 1965 году, через три года в сборнике новелл японских писателей вышел первый рассказ. В 1972 опять же «Иностранная литература» в двух номерах опубликовала роман «Футбол 1860 года» в переводе Владимира Сергеевича Гривнина. Он в дальнейшем в основном и переводил Оэ – в 80-е годы вышли романы «Объяли меня воды до души моей», «Записки пинчраннера», «Опоздавшая молодёжь», «Игры современников», отдельные рассказы. Книги Оэ выходили большими тиражами и переиздавались. В 1987 году вышел публицистический сборник писателя «Обращаюсь к современникам»², содержащий такие статьи, как «Облик послевоенного поколения», «Эразм ядерного века», «Понуро оглядываясь на послевоенное двадцатипятилетие», «Молодёжь и модель мира», «Японцы атомного века и идентификация» и другие.

В 1990-е наступило затишье – переиздавались вышеупомянутые книги, но из новых переводов увидели свет лишь два: опять же «Иностранная литература» (Оэ, кстати, входит в так называемый Международный совет журнала) опубликовала Нобелевскую речь писателя «Многосмысленностью Японии рождённый» (1995), а также переписку Оэ с Гюнтером Грассом, еще одним популярным в России писателем, «Гюнтер Грасс — Кэндзабуро Оэ. Вчера, полвека тому назад» (1997).

Затем наступила долгая пауза, когда переиздавались предыдущие переводы, но уже не такими тиражами, как в Советском союзе, и чаще всего в сериях наподобие «Классика». В новом веке в России вышел лишь один роман Оэ – «Эхо небес» в 2010 году, в переводе, кстати, с английского языка.

Суммируя, можно сказать, что Оэ в целом повезло с переводами в России – если не с количеством, так уж точно с качеством и сроками. В СССР существовала мощная школа японистов-переводчиков, достойным представителям которой и являлся В.С. Гривнин (он же перевел почти всего Кобо Абэ на русский). Кроме того, существовала очень строгая традиция редакторской, корректорской школ – переводы в Советском союзе были выполнены крайне тщательно. Но о полном благополучии говорить рано, как мы увидим дальше.

Я так долго перечислял эти переводы с датами их изданий, потому что это очень многое может объяснить в рецепции Оэ в нашей стране – ведь, как ни странно, количество переводов объяснялось не только непосредственными художественными качествами прозы и публицистики Оэ, но и исторической, даже экономической ситуацией. (далее…)

По ратушной площади городка Fazano сеньора Розалина ведёт за руку маленького Антонио.

Длинные шнурки его розовых кроссовок волочатся по стёртым плитам.

Как у всех подростков Италии. Он спотыкается.

– Антонио, тебе не мешают шнурки? – кричат прохожие.

– Нет, – отрезает Антонио, – мода.

(Из дневника.)

Итальянцы известные модники. Даже больше, чем можно себе вообразить.

В этом году моден – «фисташковый» и «канареечный».

Я стою на набережной и наблюдаю, как канареечное солнце садится в фисташковое морем. Мода.

– Salve, – говорю я Антонио и Фабио, идущим навстречу.

– Salve, – говорят они и поправляют стоящие воротнички на своих поло: фисташковом и канареечном. И оглаживают гребешок набриолиненных волос и маленькие бородки клинышком. А я рассматриваю, как между их узкими брючками и штиблетами на босу ногу шевелят лапками и таращатся на меня, татуированные на их загорелых щиколотках: саламандра и тритон. Мода.

Нелепо думать, что господь сидит над своей Италией в той самой скучной тунике, шитой серебром и тех, самых золотых сандалиях из буйволовой кожи.

Я задираю голову, но могу разглядеть только носок его модного штиблета. И всё. Очень высоко…

Понятно, что Итальянцы рождаются модными. (далее…)

С какой лёгкостью верят у нас иноземцам…

Пригласили прочитать лекцию о Ломоносове (по книжке «Помощник царям») на Экономико-математической школе, в пансионат «Университетский». Чтобы не было скучно в дороге, позвал своего друга — художника Александра Блинова, – нам нужно было обсудить проекты, а в дороге можно поболтать спокойно. В пути говорили о детских книгах, любимых писателей вспоминали. Мы оба любим Николая Носова – как там у него в начале: «В одном сказочном городе жили коротышки». Знайка знал всё, зато Незнайку знали все – вот это актуально, сейчас важно не то, что ты знаешь, а чтобы тебя знали!

Водитель, жизнерадостный человек из Смоленска, книг не читал и не помнил, но с интересом прислушивался к нашему разговору. Ехали через Кубинку; после неё пошли такие чудесные поля и сосновые леса, что мы забыли о книгах…

В пансионате нам дали номер, в котором кто-то уже оставил свою куртку. Это оказался журналист Панюшкин. Мы заглянули на его лекцию, где было человек сто молодого народу; некоторые сидели в одеялах, потягивали кофе из стаканов с закрытым верхом – такие дают в Макдональдсе. Ребята – студенты и школьники, показались мне резвыми и крупными: у нас на факультет помельче народец приходит – видно, эти экономисты были отборными, прошли какие-то крепкие шлюзы, чтобы сюда попасть. (далее…)

Он умер 60 лет назад, 5 марта 1953 года, но по-прежнему жив

Пишите правду!
И.В. Сталин — советским писателям

Харизма – политическое обаяние вне зависимости от результатов действий. И после смерти харизматик вызывает восторг и поклонение – вплоть до того, что сводит людей с ума. Что подтверждает недавний текст Александра Проханова «Святомученик Иосиф» («Завтра» от 27.01.2013). Назвать Сталина святомучеником можно только в каком-то безумном экстазе. Если Сталин – святомученик, то кто тогда те, кого он убил …

Сталин – красочное сосредоточие и проекция нашего коллективного подсознания. Криэйтор и креатура столь любимой нами азиатчины, феодального жизнеустройства, роковым образом отчужденного от человека. Он манит, влечет, притягивает к себе, как черная дыра.

Без вымысла

Писатели пустились по следу того, кто ушёл, во времена Хрущева, после ХХ съезда КПСС (1956). Главная книга того времени – «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Реперная точка романа – это когда в концлагере эсэсовец объясняет русскому пленному, старому большевику, родство двух систем, ввергая того в смятение: «На земле есть два великих революционера: Сталин и наш вождь […]. Сталин многому нас научил. Для социализма в одной стране надо ликвидировать крестьянскую свободу сеять и продавать, и Сталин не задрожал – ликвидировал миллионы крестьян. Наш Гитлер увидел, — немецкому национальному, социалистическому движению мешает враг – иудейство. И он решил ликвидировать миллионы евреев […]. Ваше очищение партии в тридцать седьмом году Сталин увидел в нашем очищении от Рема – Гитлер тоже не задрожал…» Отсюда и пошло уравнивание Сталина и Гитлера – может, не очень корректное, но понятное. Оно стало потом общим местом в словаре антисталинизма.

Сталин предстает в романе преимущественно в размышлениях и разговорах. Из этой мозаики и составляется портрет – читатель узнаёт, что вождь «больше всего не любит самочинных действий», а любит сыр сулугуни. Что «у него красивые с тонкими пальцами руки и рябое от оспы лицо», а зубы плохие, и он уже седой. Что он как-то по-особому пошутил, осеняя себя крестным знамением в разговоре с Черчиллем, и т.д. Запоминаются его чеканные фразы типа: «Науку делать — не мыло варить». (далее…)