Жизнь как фильм, или Национальный фильтр

Oh, father of the four winds,
fill my sails, across the sea of years
With no provision but an open face,
along the straits of fear Ohh.

О, отец четырех ветров, наполни мои паруса,
Чтобы мне пересечь море веков,
Без забрала, с открытым лицом,
Переправиться через стремнины страхов.
Led Zeppelin – Kashmir

Меня волоком не затащишь в кино. Сидеть в ясельных креслах битых 2 часа толстяку, разжиревшему, разожравшемуся, как расхристанная боксёрская груша, – «не в кайф», – как говорит супруга об отмене всяких вредных разностей с наступлением предпасхального поста. Подразумевая: «Слава Богу, дожили до весны!» Тем более на этого «ублюдка», что обесславил само понятие «героического», въевшегося в совковый мозг, как моль в драповое пальто, когда я был достаточно худ, чтобы подтянуться на перекладине 15 раз, и довольно красив, чтобы метаться с голым торсом по двору общаги ночь-полночь, позабыв, из какого подъезда выбежал за «добавкой».

Воспитанные на несбывшейся экранной яви о благостных коммунистических грёзах, мы, с трепетом вставлявшие кассету в спекулятивный видак, ждали очередного капиталистического чуда от полюбившихся героев, и они нас не обманули ни разу.

Странное дело… А ведь в Афган я приехал по-киношному «подготовленным» – и остался жив всего лишь потому, что молодость просто не хотела, точнее, язвительно сопротивлялась назвать вещи своими именами: война – говно; страна – предатель; мать – умрёт, если ты умрёшь… (далее…)

С какой лёгкостью верят у нас иноземцам…

Пригласили прочитать лекцию о Ломоносове (по книжке «Помощник царям») на Экономико-математической школе, в пансионат «Университетский». Чтобы не было скучно в дороге, позвал своего друга — художника Александра Блинова, – нам нужно было обсудить проекты, а в дороге можно поболтать спокойно. В пути говорили о детских книгах, любимых писателей вспоминали. Мы оба любим Николая Носова – как там у него в начале: «В одном сказочном городе жили коротышки». Знайка знал всё, зато Незнайку знали все – вот это актуально, сейчас важно не то, что ты знаешь, а чтобы тебя знали!

Водитель, жизнерадостный человек из Смоленска, книг не читал и не помнил, но с интересом прислушивался к нашему разговору. Ехали через Кубинку; после неё пошли такие чудесные поля и сосновые леса, что мы забыли о книгах…

В пансионате нам дали номер, в котором кто-то уже оставил свою куртку. Это оказался журналист Панюшкин. Мы заглянули на его лекцию, где было человек сто молодого народу; некоторые сидели в одеялах, потягивали кофе из стаканов с закрытым верхом – такие дают в Макдональдсе. Ребята – студенты и школьники, показались мне резвыми и крупными: у нас на факультет помельче народец приходит – видно, эти экономисты были отборными, прошли какие-то крепкие шлюзы, чтобы сюда попасть. (далее…)

Он умер 60 лет назад, 5 марта 1953 года, но по-прежнему жив

Пишите правду!
И.В. Сталин — советским писателям

Харизма – политическое обаяние вне зависимости от результатов действий. И после смерти харизматик вызывает восторг и поклонение – вплоть до того, что сводит людей с ума. Что подтверждает недавний текст Александра Проханова «Святомученик Иосиф» («Завтра» от 27.01.2013). Назвать Сталина святомучеником можно только в каком-то безумном экстазе. Если Сталин – святомученик, то кто тогда те, кого он убил …

Сталин – красочное сосредоточие и проекция нашего коллективного подсознания. Криэйтор и креатура столь любимой нами азиатчины, феодального жизнеустройства, роковым образом отчужденного от человека. Он манит, влечет, притягивает к себе, как черная дыра.

Без вымысла

Писатели пустились по следу того, кто ушёл, во времена Хрущева, после ХХ съезда КПСС (1956). Главная книга того времени – «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Реперная точка романа – это когда в концлагере эсэсовец объясняет русскому пленному, старому большевику, родство двух систем, ввергая того в смятение: «На земле есть два великих революционера: Сталин и наш вождь […]. Сталин многому нас научил. Для социализма в одной стране надо ликвидировать крестьянскую свободу сеять и продавать, и Сталин не задрожал – ликвидировал миллионы крестьян. Наш Гитлер увидел, — немецкому национальному, социалистическому движению мешает враг – иудейство. И он решил ликвидировать миллионы евреев […]. Ваше очищение партии в тридцать седьмом году Сталин увидел в нашем очищении от Рема – Гитлер тоже не задрожал…» Отсюда и пошло уравнивание Сталина и Гитлера – может, не очень корректное, но понятное. Оно стало потом общим местом в словаре антисталинизма.

Сталин предстает в романе преимущественно в размышлениях и разговорах. Из этой мозаики и составляется портрет – читатель узнаёт, что вождь «больше всего не любит самочинных действий», а любит сыр сулугуни. Что «у него красивые с тонкими пальцами руки и рябое от оспы лицо», а зубы плохие, и он уже седой. Что он как-то по-особому пошутил, осеняя себя крестным знамением в разговоре с Черчиллем, и т.д. Запоминаются его чеканные фразы типа: «Науку делать — не мыло варить». (далее…)

Фото: http://novosti-n.mk.ua

Депардье – гражданин России? В далеком детстве я, хохотавший воскресным вечером над приключениями «Папаш» и «Невезучих», и моя сидящая рядом, искренне смеющаяся мама – могли ли мы себе такое представить? Нет, и не потому что это казалось чем-то невероятным, а потому что мы просто не могли о таком задуматься. Постоянно попадающие в комичные и абсурдные ситуации, персонажи этих фильмов и без гражданства были «нашими»: недаром каждый, кто рассмешит русского хорошей шуткой, всегда воспринимается как свой. Вот только у чувства юмора, которое так роднит русскую нацию с французской, есть, как и у чувства меры, одно неприятное свойство: однажды оно может изменить.

Песня о неразделенной любви к родине

Молодой Депардье, не будучи комедийным актером, снискал любовь в СССР и России именно благодаря этим, «народным» фильмам. На контрасте с героем Пьера Ришара персонаж Депардье был эдаким «мужиком», который легко находит проблемы и так же легко их решает. Что, несомненно, также добавляло ему «русскости». Но проблемы кинематографические остались в далеком прошлом, как и те герои: Ришар выбрал тихую жизнь на барже, Депардье же все больше сам напоминает комедийного персонажа. Когда перед ним не возникла даже, а замаячила реальная проблема в виде налога на богатство в родной стране (причем не принятого к тому моменту, а лишь обсуждаемого), он не стал вникать в ее суть. Заявления правительства о том, что налог этот временный, потому что «Франция в тяжелой ситуации», актера не убедили, и он решил не помогать родине, а перебраться в соседнюю Бельгию, чем вызвал гнев премьера: тот охарактеризовал решение Депардье как жалкий и достойный презрения поступок. Тогда и родилась фраза «Путин уже выслал мне российский паспорт» — как крайняя степень досады и раздражения. (далее…)

Представим множество разветвленных коридоров, пересекающихся и снова расходящихся в разные стороны. И каждая скрытая вдали ниша – это не лаз наружу и даже не тупик, но всегда – еще один поворот. Представим огромный лабиринт без выхода. Но не в том смысле, что мы просто не можем его найти, а спасительные двери – где-то слишком далеко. Речь идет именно о безвыходном лабиринте, как если бы он замыкался сам на себя. И некто блуждает по нескончаемым коридорам, зная, что никогда отсюда не выберется. Зачем же бродить? Ради процесса. Банальный отклик заранее готов. Что ж, пусть останется такой ответ, хотя бы и за неимением другого. Это процесс в кафкианском смысле – жестокий и мучительный. Но длящийся и неостановимый. Сродни держанию обугленных пальцев над зажигалкой. Когда рука почему-то забывает о естественном рефлексе и не отдергивается. А глаза зачем-то продолжают всматриваться в пятна ожогов.

«иногда» слишком часто.
вовремя потерянное время лучше
проторенных следов.
приступим, загодя перешагнув,
сто раз окрысившись вширь —
в тартарары.

Писать о «Театре яда» невыносимо и стыдно. Невыносимо, потому что это и есть то самое попадание в странный лабиринт, где слова сопротивляются привычным значениям, где каждое из них мутнеет и начинает казаться неподходящим. А стыдно, потому что это нужно было сделать десять, пять, да хотя бы один год назад, когда прочитавший текст мог сходить на выступление и увидеть все своими глазами, а не сейчас, через несколько месяцев после смерти основателя группы, автора текстов и музыки – Яна Никитина. Может быть, единственным оправданием, если здесь вообще можно заводить речь об оправдании, оказывается то, что бесконечный монолог всегда декламировался Никитиным с немыслимой скоростью, и, представлялось, что любая фиксация сегодняшнего этапа не успеет за темпами произносимых слов. Неизбежно пришлось бы упустить то, что успело прозвучать за время, ушедшее на осмысление услышанного. (далее…)

—Плачь! Плачь! Плачь! Он ушел, теперь ты можешь плакать, он не увидит твоих слез. Поплачь, тебе легче будет! Не держи слезы. Послушай, что говорю, — поплачь, и отпустит.

Она стояла передо мной с белым, как полотно, лицом. Словно кто-то выпил из него всю кровь.

—Ну поплачь…

—Ха-ха-ха, — хрипло засмеялась она.

—Это не смешно! Он мог бы купить ожерелье, но пришел сюда, чтобы сделать тебе больно! И он сделал!

—Ха-ха-ха.

—Да, я знаю, каково тебе сейчас. Могу представить. Ты спускаешься с горки, ты не смеешься. Слезы текут из твоих глаз. Он берет ее за руку. А это должна быть твоя рука. Он обнимает ее. А должен обнимать тебя. Но тебя он не любит. А хочешь знать, почему? Да потому, что она — лучше. Она — настоящая, а ты — нет. Вспомни, что он сказал. Она похожа на тебя. Ты, наверное, сейчас спрашиваешь себя, почему он предпочел подделку, когда есть оригинал — ты. Но горькая правда в том, что это она — оригинал, а ты — подделка. Он это понял и ушел от тебя. С ней он будет засыпать и с ней просыпаться, а тебе осталась только боль.

—Ха.

—Не смейся, это не смешно.

—А ты замолчи! Не говори со мной, твои слова удесятеряют мою боль.

—Лучше выплакать ее сразу, чтобы в тебе не осталось ни капельки.

—Нет-нет, только не слезы. Только не слезы.

—Его рука большая и теплая. Твоя ладонь могла бы в ней раствориться. Но держит он за руку не тебя. А ты больше никогда никого не полюбишь. Всю жизнь будешь любить его одного. Ты всю жизнь будешь несчастлива.

—Нет-нет, — мотает головой, отбиваясь от моих слов.

Подходит к шкафу, открывает дверцы, забирается в него, закрывается с той стороны. Из шкафа доносится глухой смех. Вот тварь! Не заплакала! (далее…)

А писать в айпад, а не в молескин это совсем плохо или пойдет?

Ну вот я сижу у самого берега моря, на краю земли. Я так долго сюда хотел. И теперь я здесь. Что изменилось, что я должен был почувствовать после всех странствий. Что я чувствую сейчас — одиночество, грусть, опустошенность. Как найти баланс в себе, как достигнуть гармонии при понимании, что я абсолютно одинок на этой планете. Что общество, которое окружает меня, абсолютно чуждо мне. Моя жизнь это полоска света на конфликте современного общества и индивидуума.

Я сбегал от этого общества и жил в другом мире, в другом обществе. Хоть ценности многие были мне близки. Начался другой внутренний конфликт. И пришлось вернуться в Россию. (далее…)

Андрей Левкин. Вена, операционная система (Wien OS). М.: Новое литературное обозрение, 2012. 176 с.

Прошлый год был богат на книги дважды необычные – во-первых, в новом, еще неистоптанном жанре травелога, во-вторых, пытающиеся нащупать, вскрыть что-то новое не только в описываемых городах, но и в рамках заявленного жанра. Я имею в виду прежде всего замечательный «Город заката» Александра Иличевского об Иерусалиме и книгу Андрея Левкина о Вене.

Вена, имперская столица в прошлом, буржуазный тихий город ныне, кажется, должна была бы противиться тому неформальному подходу, что практикует с ней Левкин. Вена скорее благосклонно допустит фундированные научные исследования, солидные тома. Левкин, кстати, цитирует в паре мест основопологающего веноведа Шорске (о нем и других последних исследованиях Вены мне приходилось писать в журнале издательства, выпустившего эту книгу), а саму специфику венского сопротивления прекрасно чувствует, отмечая, в частности: «Им вот что надо было сделать: вернуть себе ощущение венского ценностного вакуума. Потому что, впав в государственное ничтожество после двух мировых, они как-то слишком заросли мясом. Надо было обнулить пространство».

Но это в целом, метафизический призыв. Так же – книга как раз о пространстве и его ощущениях. Своих географических, вкусовых и даже телесных воспоминаний и их утрат. Ведь «все на свете – ах, осталось лишь вздохнуть – было липким от каких-то бесконечных связей, от их переплетения: к середине, даже уже в конце середины жизни они начинали душить, свалявшись в войлок». Книга, надо отдать ей должное и заодно предупредить читателя, который ненароком возомнит тут банальный путеводитель, во многом о поиске того языка, которым оптимально можно выговаривать пространство: «Но тогда проблема: если попадаешь в такие свои, дополнительные ко всему прочему, места, то их надо бы зафиксировать, пусть словами. А это сложно, потому что слова будут связаны с привычной реальностью, а она тогда – как ее ни искажай, описывая, — затянет в себя». (далее…)

К юбилею главного и вечного enfant terrible русской литературы

«Я хочу умереть молодым. Прекратите мою жизнь насильственно, пустите мне кровь, убейте меня, замучайте, изрубите меня на куски! Не может быть Лимонова старого! Сделайте это в ближайшие годы. Лучше в апреле-мае!», — писал Лимонов в «Дневнике неудачника» (1982). Но не станем же мы упрекать его в том, что не умер… Тем более что, не умерев молодым, за лишние годы он создал много интересного..

Destruction & creation

Красочная биография Лимонова известна в подробностях – прежде всего, из его собственных книг. (А что остается неизвестным, так то и неинтересно.) Известны его родители, женщины, друзья, соратники, этапы пути и пр. Известно, как его бросали и предавали. О его юности снят фильм «Русское» (2004) – единственный, кажется, художественный фильм про живущего ныне писателя. А еще есть роман французского писателя Эмманюэля Каррера, который так и называется – «Лимонов» (2011).

Шпана, богема, чужбина, война, тюрьма… «Лимоновской биографии хватило бы и на пять биографий литераторов или политиков – и каждый из них пребывал бы в статусе «живой легенды». Но свою огромную судьбу Лимонов прожил сам, один», — восхищается Захар Прилепин. (далее…)

Коллаж на книгу Юрия Нечипоренко «Смеяться и свистеть» – по случаю присуждения старому другу серебряной премии Дельвига 2012.

Кажется, в одно прекрасное утро он проснулся в своём южном маленьком городке. (далее…)

О поэтической речи Александра Башлачева

Башлачева нужно сначала услышать, и только потом прочитать, чтобы снова услышать (уже не читая). Конечно, условность этого «услышать» сегодня очевидна: все, кому удалось побывать на его выступлениях, подтверждают невозможность их повторения в видео- и аудиозаписях. Сегодня до нас доносится лишь далекое, расколотое эхо его голоса. И все же слышать его непереносимо и страшно, даже физически мучительно. Но именно голос становится здесь проводником внутрь слова. Более того, он зовет к чему-то «до слова» – к бесформенным, зыбким основам языка. Это голос, призывающий отправиться туда, куда опасно следовать и куда приходится идти против своей воли – в сумрачную область, где рациональное, телесное и чувственное еще не разделены.

На песке расползлись
И червями сплелись
Мысли, волосы и нервы.

Тексты-заговоры

Этот странный, переливающийся внутри себя язык открывает свое присутствие через страдания и ликования тела, устами которого он проговаривает свои изначальные и последние слова. Плоть превращается в бьющий источник, из которого вместе с кровяной лавой как из бездонного родника выплескиваются необъятные, беспощадно сменяющие друг друга смыслы. Но, кажется, именно в этот миг мучительного произнесения вспыхивают и пределы вырванных из плоти значений. Как будто сама речь одновременно и дает словам жизнь, и отбирает ее. То, что почувствовал Башлачев, во многом оказалось осознанием трагической природы взаимоотношений слова и бытия.

Итак, Башлачев-поэт раскрывается в полную силу только через Башлачева-исполнителя. Однако эта особенность не имеет ничего общего с привычным песенным жанром (когда исполнение пытается заретушировать поэтические изъяны): тексты Башлачева, несомненно, нуждаются в письме, поскольку поток их образов невозможно уловить на слух. И все же эти короткие стихотворения почему-то противятся чтению «про себя», по-настоящему поражая именно при столкновении с голосом автора, который продолжает беззвучно звучать в записанных словах. Сами по себе черновики и авторские распечатки текстов Башлачева, несомненно, представляют огромный интерес, но всякая его рукопись со сколь угодно тщательно выверенной пунктуацией все же выглядит своего рода черновиком, потому что чистовиком в этом поэтическом пространстве становятся только произнесенные вслух, вышептываемые и выкрикиваемые слова.

Я разгадан своей тетрадкой –
Топором меня в рот рубите!

Но отчего же столь совершенные тексты испытывали потребность в высказывании, обнаруживая странное родство с заговорами? И почему голос все же никогда до конца не стирал внутренней нехватки записанного слова, а возможно обнажал ее еще сильнее? Откуда возникала эта странная раздвоенность? Каким образом стих здесь оказывается невозможностью стиха и прорастает сквозь собственную невозможность? И почему эта слабость и неосуществимость способна оборачиваться невероятной мощью? (далее…)

Сколь угодно много сказано об отважном поступке Дмитрия Виноградова, сумевшего философски переосмыслить действительность и преодолеть в себе человеческое. В частности то, что офисная жизнь, беспощадная и бессмысленная, сама порождает подобных героев. То, что ненавидят – в открытую или втайне – дорогих коллег подавляющее большинство людей, пречисляемых к т.н. «планктону». Но это все не о том.

В феврале Виноградов вновь в топах. Начинается судебное разбирательство, возможно, всплывут какие-нибудь новые, незначительные подробности. Что важно в этой истории?

«Родство» нашего лирического героя с Брейвиком – первое, о чем поспешили заявить все журналисты, блоггеры и даже некоторые «специалисты». В обоих случаях массовое убийство было использовано как реклама, пиар-ход в поддержку некоего «манифеста» (у каждого свой, в силу различия интеллектуальных способностей персонажей).

Андерс Брейвик, человек здравого ума и холодного рассудка, вряд ли вообще осознавал себя как террориста, а свою акцию – как террористический акт. Когда, словно грибы после дождя, повыскакивали в соц. сетях группы в поддержку героя, руководимые истинными патриотами России, я, конечно, ознакомился с трактатом Брейвика о новом образе Европы-2083 на сумасшедшем количестве страниц. И вот к какому выводу пришел: никогда те же самые патриоты, да и вообще никто другой не узнали бы о том, что есть такой Брейвик и тем более какая-то Доктрина-83, и не было бы ни групп этих, ни обсуждений. Поэтому, понимая свою работу как нечто главное для себя и необходимое людям и отчаявшись донести до них другими способами, Брейвик разработал такую вот рекламную концепцию, промо-мероприятие, презентацию, если хотите, трейлер. (далее…)

Это будет не доклад, и даже не речь – это размышления, и я выписал для себя только цитаты, чтобы быть точным. Конечно, «Один день Ивана Денисовича» – это литературное произведение. Но называя его посланием я хочу сказать о Мысли, вложенной в написанное: о главной мысли Солженицына, на мой взгляд, современниками его и нами всё же до сих пор непонятой.

Да, советское общество после публикации этой повести должно было испытать потрясение, переосмыслить прошлое, прийти хоть к какому-то правдивому пониманию своей истории. Но свойство советских людей, о котором говорил сам Солженицын — их слепота. Не знали, не слышали, не видели – и вдруг увидели, узнали, услышали, хотя Солженицын с клеймом «антисоветчика» очень скоро стал изгоем этого общества. И вот до сих пор видят в его фигуре какого-то борца с «тоталитарным режимом», хотя коммунизм был ему отвратителен своим безбожием. Это христианский прежде всего писатель, но при этом мирового зрения. Вот такого христианского мирового зрения, которое было в русской литературе только у Достоевского.

«Один день Ивана Денисовича» — совершенно открытая христианская проповедь. Я не знаю, может быть Хрущев спал в начале и в конце, когда ему читали, и проснулся только на моменте, когда клал Шухов бойко кирпичи, но ничего зашифрованного в ней совершенно нет. Солженицын бесстрашно, свободно, открыто говорит именно о христианстве. И главный смысл этой вещи – конечно, вопрос о Боге. (далее…)

Вейль Э. Гегель и государство. Пять докладов / Пер. с фр. Ю.В. Быстрова. – СПб.: Русский Миръ, Владимир Даль, 2009. – 283 с.

1930 – 1950-е гг. во Франции – время взлета интереса к немецкой философии. Начавшись со стажировок молодых французских интеллектуалов в Германии, отправляемых для ознакомления с немецкими неокантианскими исследованиями, и возвращавшихся, усвоив или во всяком случае «впитав витавшую в воздухе» феноменологию и «экзистенц-философию», этот интерес вскоре пошел дальше, точнее к истокам – к немецкой философии 1-й трети XIX века, почти не известной на тот момент во Франции.

Этому способствовал и «левый» политический привкус французской интеллектуальной жизни, усиливающийся в это время – от некоего размытого «социализма» он все больше тяготеет к марксизму, находившемуся в своем «героическом периоде». Обаяние интеллектуальной доктрины, призванной обновить мир и положить «новое начало», не только обещающей перейти в действие, но и осуществляющей этот переход в действительности – вид истории, пришедшей в движение – и притом разумное «новое начало», дающее выход из ситуации абсолютного тупика послевоенной (как вначале казалось, а затем оказавшейся межвоенной) Европы, – этому обаянию было трудно противостоять. Тем более что сам мир на тот момент представал разделившимся на две прямо противостоящих друг другу доктрины – с одной стороны, вызов, брошенный коммунистами, с другой – ответ на этот вызов, данный итальянским фашизмом и другими, родственными ему новыми правыми движениями. То, что оказалось между, представлялось существующим по инерции, межеумочным состоянием, неспособным даже сколько-нибудь внятно дать себе отчет в собственном положении, опирающимся на доктрины, в которое само уже не верило и одновременно не позволяло продумать до конца, довольствуясь формулами, которые можно повторять, не вдумываясь. Что еще важнее – все эти «промежуточные» позиции оказались именно теми, которые привели мир к I-й мировой и оправдывали ее, призывая каждая своих последователей к «священной войне». Основные идеологические позиции, которые привели к мировой катастрофе и освящали европейскую бойню, не выглядели даже в глазах своих собственных сторонников убедительными защитниками мира, такими, которые могут предложить хотя бы «мирное существование»: обыватель больше не мог доверять и верить, что и его обывательские интересы, его повседневность смогут защитить традиционные позиции – и если еще держался за них, то от того, что альтернативы пугали его еще больше (а когда ситуация продолжала обостряться, то выбор его все чаще становился выбором «против», решением о том, какой из альтернатив он сильнее боится). (далее…)

Роман Богословский, прежде всего, известен как андеграундный рок-музыкант. И вот, в начале 2013 года в независимом издательстве “Dixi Press” вышла книга Богословского «Театр морд», включившая в себя скандальную повесть «Мешанина» и десять рассказов. Повесть, главными героями которой стали культовые постмодернисты России, Владимир Козлов назвал точной сатирой на сегодняшний российский литературный процесс. А Сергей Шаргунов определил как «яркую головокружительную вещь».
Мы побеседовали с Романом Богословским о том, как его кинул Бари Алибасов, о прозаическом сборнике, рок-музыке, молодых писателях, эпатаже, условности постмодернизма, цели «нового реализма», заговоре рептоидов и смелости отвечать за свои слова.

Роман, ты известен, прежде всего, как андеграундный рок-музыкант. И порой даже скандальный…
Рок-музыкой я действительно занимался долгое время. Возможно, когда-нибудь я к этому и вернусь. Но в последнее время мне больше нравится быть вдумчивым слушателем, чем исполнителем. На самом деле, быть слушателем музыки очень непросто. Именно слушателем, а не слышателем. Поставь Gentle Giant или ELP, Шнитке или Курехина. И сразу столкнёшься с неким неудобством, образованным внутри поп-бытием.

Что касается скандальности. Скандалы происходят, в основном, внутри меня. Множество различных и противоречивых частей сознания постоянно конфликтуют и скандалят между собой. Диалектика внутреннего скандала, так сказать.

Ты называешь Шнитке и Курёхина, но знаю, что однажды ты едва ни стал участником поп-группы в духе «На-На»…
Был такой момент. Алибасов собирал новую команду. Давно это было. Я прошёл вокальный конкурс, меня отобрали. Я, конечно, обрадовался: «Вот сейчас подраскручусь немножечко, да и пошлю Бари к чёрту, займусь роком». Слава Богу, что он меня, как и других отобранных, попросту кинул. Иначе обитал бы я сейчас на свалке русского шоубиза, нелепо кряхтя, вместо того, чтобы вести эту беседу.

С чем связан твой уход в литературу?
Я с детства писал. Плохо, коряво, но писал. И году в 2007-ом пришло понимание, что именно этим делом стоит заниматься по-настоящему, подвинув всё остальное. Такие вещи не обсуждают даже с самим собой – это приходит и наваливается, как домовой в полночь. Но это по факту.

А в Духе я пришёл в литературу гораздо раньше, когда отец моего двоюродного брата подсунул сначала два тома «Философии религии» Гегеля, затем «Самопознание» Бердяева. Кроме того, он, обладая немыслимой эрудицией, мог часами говорить со мной на философские и сопряжённые с ними темы. Сейчас я понимаю, что всё это имело для меня сакральный смысл. Здесь же нужно вспомнить и маму, которая в определённый момент заразила меня Есениным и различными боговдохновенными православными книгами. Да и бабушка с детства воспитывала меня в духе абсолютной свободы.

Твоя проза во многом эпатажна. Где легче эпатировать публику – в литературе или в музыке?
На самом деле, как я уже отметил выше, лучше скандалить с самим собой. А на суд публики выносить уже готовый продукт. Читатель или слушатель должен чётко осознавать, что твоё искусство хотя и предельно честное, но перебесившееся, основанное на опыте. Не надо грузить других своими проблемами. Хотя, есть примеры иного порядка. К примеру, группа «Sex Pistols». Но это не искусство, а, скорее, явление, рождённое потерей искусства и разрывом общества с ним.

Эпатировать, на самом деле, везде одинаково легко, если в этом есть какой-то смысл. Буковски эпатировал в литературе, Игги Поп – в музыке. У обоих вышло достойно. (далее…)