Предлагаемая беседа состоялась в эфире радио «Культура» в мае этого года, когда писатель Олег Павлов стал лауреатом премии им. Солженицына. Речь в этом интервью идет о современной литературе и современном читателе, о том, как меняются Россия и русский народ. О русофобии, либерализме и фашизме… В контексте последних политических событий и некоторых публицистических выступлений этот разговор приобретает все большую актуальность.

МАКАРОВ: Добрый день. У микрофона Анатолий Макаров. А вы знаете, друзья, я как-то задумался – вот после отмены цензуры, которой так ждали, российская литература, на мой взгляд, парадоксальным образом разошлась с жизнью. Я имею в виду жизнь обыденную, повседневную, как раньше говорили, народную, не вкладывая в это понятие особого политического смысла. Кстати, и о народе, как вот среде своего обитания, многие нынешние литераторы и неплохие даже вроде бы и забыли. И даже раздаются такие суждения, что народа никакого нет, а есть некая человеческая общность. Новые возможности, открывшиеся отдельным счастливцам – ну, большие деньги, возможности потребления, зарубежные поездки увлекли и литературу. Она во многом в массе своей принялась изображать этот новый тип успешных людей, не без самодовольства, как мне кажется, именующих себя креативным классом. Другая часть авторов предалась безудержным формальным изыскам, полету фантазии, который знание обыденной жизни тоже не слишком подразумевает. Но по счастью, сохранились все же писатели, верные основополагающим принципам русской литературы, чей ум и талант занимают не креативные и гламурные граждане, а те люди работы ранней, как сказал поэт, на чьих плечах держится любой мир, и которым всегда несладко и при разлитом социализме, и при диком капитализме, и которых, если вдуматься, долгожданная свобода, в общем, не освободила от их осконной судьбы. Сегодня гость нашего эфира – один из лучших прозаиков именного такого, даже не художественного, художественного – само собой, а душевного, нравственного направления, как мне кажется – Олег Павлов, уже в этом году удостоенный премии Александра Исаевича Солженицына. Здравствуйте, Олег.

ПАВЛОВ: Добрый день.

МАКАРОВ: Вы знаете, вот не сочтите за комплимент – это дело между пишущими не очень принято, но я действительно не знаю писателя, более достойного этой премии. Прежде всего, потому что особенно в знаменитых рассказах Александра Исаевича были те же герои – неприметные люди вроде бы из забытой Богом российской глубинки, как у вас в книге там, в аннотации сказано: из таких окраин нашей огромной страны и окраин империи бывшей. Люди, обойденные судьбой уже фактом вот своего пребывания на задворках большой жизни. Так что мне кажется, тут все очень точно произошло.

ПАВЛОВ: Мне не стыдно, за определение, с которым я получил эту премию, оно очень точное, я всегда ему и хотел соответствовать: «за сострадание». Но думаю, что достойных, конечно, больше в русской литературе, учитывая, насколько широка премия Солженицына, и она же вручается и посмертно. Я думаю, это определенный взгляд на поколение писателей – тех, которые уже в России действительно появились, потому что, может быть, даже литература живет не поколениями, а временами – то есть, сменились времена. И вот это время – 90-е, скажем так, пореформенное время, чтобы шире его взять, оно уже время для писателей другой эпохи оказалось, в общем, чужим. То есть, фактически ведь Астафьев в 90-х – он писал военные романы, вот Распутин фактически не писал и так далее. Это было объяснимо, потому что они этого времени, в общем, наверное, не понимали. А это время оказалось для литературы временем смены писательских имен, вообще смены ее духа даже, если говорить о нашей литературе, потому что у нас действительно она изменилась до неузнаваемости. И здесь, скорее, мы просто одиночки. Я помню, как в 90-х происходило… Я вот застал несколько этих эпох литературных. Я немножечко застал советскую эпоху, потом я считаю, что 90-е были отдельной эпохой – свободной очень, бурной, интересной, потом с середины 90-х началось что-то другое, потому что в России появилось книгоиздание, и начали уже формироваться какие-то другие абсолютно представления.

МАКАРОВ: Что хорошо, что плохо. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

МАКАРОВ: Вы знаете, вы как раз затронули вот этих ребят, которые с большим удовольствием, иногда талантливо изображают весь низ, весь распад, все разложение жизни. Это то, что по-простому говоря, называют чернухой. И вот, что мне интересно, что ведь у вас и жесткости, и горечи ничуть не меньше, но нет этого ощущения чернухи, потому что есть боль. Когда болит, это уже не может быть ни спекуляцией… Иногда кажется, что они получают удовольствие от этого.

ПАВЛОВ: Чернуха – это советское понятие, этим били по головам как раз русских писателей.

МАКАРОВ: Правильно-правильно.

ПАВЛОВ: Сейчас таким же образом опять же русских писателей бьют по головам этим же понятием. Но на самом деле все, кто учили лгать, учили одному – это отказывать себе подобным в праве на сострадание. И мы говорим об одном – мы требуем сострадания всему народу. Вот это мы вправе потребовать, мы обязаны это потребовать. Есть такая вещь этическая – для меня она абсолютно очевидная, что вот я, допустим, и вы, допустим, мы обладаем правом слова, мы можем высказывать свои мысли, мы можем высказывать их на радио, на телевидении, в печати, я в книгах и так далее. И вот, когда ты обладаешь таким правом, а вокруг тебя, в общем, море бессловесное, то как ты будешь им пользоваться, во имя кого, во имя чего и так далее? Я считаю, что в этом смысле ты обязан пользоваться во имя, конечно, своего народа этим правом, безусловно. Литература, конечно, она шире, она сложнее. Конечно, мы не говорим о какой-то пропагандистской деятельности, замаскированной под художественное произведение – нет. Просто о народной жизни все должны иметь представление самое ясное, чтобы потом уже жить либо с чистой совестью, либо не с чистой совестью. Надо всегда понимать, как вокруг тебя живут люди, вообще твои ближние. Я не понимаю, когда говорят: в ваших произведениях мало света. Но я, во-первых, ничего не выдумываю. Во-вторых, меня судьба вела по этим всем местам. Если я очутился когда-то в этой больнице в приемном покое, где я провел пять лет и видел то, что видел и написал, что видел, то я отчитался за этих людей, за то, что они пережили. (далее…)

Я практикующий маг ведической традиции, могу помочь Вам справиться с проблемами, неудачами, вылечить болезни, убрать проклятия, порчи, подселения, сумасшествия, очистить квартиру от полтергейста и прочего негатива, просмотрю будущее, прошлое, настоящее, установлю защиту от порч и различных негативных программ, установлю удачу, гармонизирую отношения.

тел. 8 9671056203

территориальное расположение — Подмосковье.

Постоянно меняющая свои формы гигантская машина, в которой само по себе понятие «жанра» уже подразумевает десятки значений – таков кинематограф сегодня.

Особый интерес вызывает разнообразие картин на естественно-научную тематику. Казалось бы, всем нам уже давно известно, как должны выглядеть картины такого рода. Однако последние 10-15 лет мы наблюдаем завораживающий процесс соединения научного кинематографа с игровым, который происходит, прежде всего, на эмоциональном уровне. Один за другим выходят фильмы, над которыми создатели трудились по пять, десять, пятнадцать лет и которые затрагивают зрителя мощнейшим гуманистическим посылом, сочетая в себе образовательное и развлекательное начала.

На самом деле, появление таких фильмов – это вариация на тему того, что фактически «уже было», ведь научно-популярный кинематограф изначально сочетал в себе развлекательную и познавательную функции. Первые научно-популярные картины были простой фиксацией на пленку окружающей природы, но вскоре выяснилось, что даже эти простые наблюдения весьма интересны зрителю. (далее…)

Фрагменты книги Кита Ричардза, гитариста Роллинг Стоунз, «Жизнь и Судьба», вольный перевод с «аглицкого» для друзей

…Энджи!

Понятия не имею, что другие подразумевают под словом «ломка». Что бы там ни было, это, скажу я вам, вещь очень даже хреновая.

Конечно, всё относительно. Если тебе, к примеру, оторвало гранатой ногу или ты загибаешься с голоду, то «ломка» — не такая уж и хреновая альтернатива. Лучше вообще обойтись без подобных экзерсисов. При прочих равных.

С тебя как будто содрали кожу, вывернули наизнанку и кое-как натянули обратно. И три дня кряду организм бурно отторгает собственную же плоть. Ты, конечно, понимаешь, что через три дня так или иначе придешь в норму. Но эти три дня покажутся длиннее целой жизни. И не раз с удивлением спросишь себя: ну какого же хрена я так надругался над собой? чего не жилось тихо-мирно, как живут другие приличные рок-звезды? Потом снова тебя начнет выворачивать наизнанку, снова полезешь на облеванную, загаженную стену… Нет ответа на этот удивительный вопрос… Кожа трескается, как ошпаренная. Нутро жжет. Члены корежит судорога. Тебя одновременно рвет и поносит, как сверху, так и снизу, хлещет изо рта, ушей, носа. В общем, изо всех дыр сразу. Вот когда понимаешь, почему обделывается и что испытывает червяк, когда его насаживают на крючок. Самое удивительное, после этого, не исключено, опять возьмёшься за старое… (далее…)

Еще один артефакт из плейлиста Радио Перемен («Радио», правая кнопка основного верхнего меню). Это песня с магнитоальбома культовой московской группы Alien pat. Holman «Life Is More Than Just Addiction». По легенде, альбом был записан летом 1992 года, в течение нескольких самоубийственных ночных сессий. На студии, которая располагалась в глубине Измайловского Парка. В архетипическом сумрачном лесу, среди пелены призрачного дымка и синтетических видений. В целом альбом интересен главным образом как любопытная попытка произвести на русской почве нечто вроде насквозь пробританенного гитарного нойза вперемешку с пост-панковской классикой, однако несколько шедевров среди всего этого безбашенного, во многом медиумического творчества кристаллизовались. Один из них — песня «Strange love song». Песня вроде как про любовь. Впитавшая в себя самую суть середины 90-х, мэссидж отравленного, обманутого, позолоченного (jilted) поколения, на излете своей юности прикоснувшегося к звездам и упавшего в бездну небытия.

Говорят, что Ганс Хольман никогда не учил английский и писал свои английские тексты по наитию. И получалась у него неплохая поэзия. Сейчас он, кстати, пишет электронную музыку. Один из самых интересных современных российских композиторов.

Вот песня. Видео, насколько я понимаю, не авторское, а кто-то сделал позже, мне, признаться, оно не очень. Лучше просто песню слушать.

От редакции: этот автор никак не связан с постоянным автором Перемен, Олегом Давыдовым (Места силы, Шаманские экскурсы, Дни силы). Это два разных человека.

Сегодня можно быть уверенным, что искать (с фонарем или без) человека, который не слышал бы об Олимпийских играх, бесполезно. Миллиарды людей во всем мире наблюдают за состязаниями с помощью СМИ, ставшими ткацкими станками ткани реальности. Большую долю обыденного дискурса на период Игр занимают обсуждения состязаний, более привычные темы вытесняются. Такое феерическое событие как Олимпиада имеет колоссальное мировое значение. Оно затрагивает все социальные сферы, входит в приватные жизненные миры даже тех, кто не намерен уделять этому событию внимания. Бескомпромиссная борьба, телесный триумф, всеобщая гордость победителя – все это питательная среда для произрастания национализма еще с античных времен.

Однако у всеобщего праздника есть и обратная сторона: жесточайшая конкуренция, порождающая зло допинга, коммерциализация соревновательности и т.д. Проясняя смысл происходящего, стоит обратиться к истокам явления современного олимпизма как феномена, значительно превосходящего сферу спорта и выступающего одним из конституирующих начал современной цивилизации вообще. (далее…)

Лучшая кинокартина про постсоветскую Россию это «Ребёнок Розмари» Романа Поланского.

Там гениально показано, как потребительское общество превращает идеальных людей, сладкую парочку – в родственников дьявола.

Впервые посмотрел «Ребёнка…» месяц назад, в который уже раз оторопел: у нас фильм никто никогда так и не увидел. Всё, что я про него слышал и всё, что читал, ложь. Нужно будет написать подробный текст в рубрику «Ревизия».

А пока коротко, только об одной линии.

Повторюсь, нам предъявлены идеальные мужчина с женщиной. Их союз безупречен, их намерения чисты. Как известно, благими намерениями вымощена, хе хе хе, дорога в Ад.

Парочка въезжает в роскошную квартиру. Прежние хозяева вывезли мебель, и наши влюбленные ужинают на полу. Это для них не проблема: герои что-то вроде хиппи, дети цветов. «Давай займёмся сексом?» — «А давай!»

Супруг стягивает штаны, супруга – платье. Романтическая любовь на полу, кр-расота.

Но потом-то они обживаются. Их пожилые соседи это, конечно же, проекция нашей сладкой парочки. Такими вот герои станут, когда подрастут. Благожелательными, комфортными, ласковыми. Средний, что называется, класс.

Настораживают мелочи. Когда пожилой сосед проливает на ковер каплю вина, его старушка-супруга стремительно бросается пятно вытирать. Поланский грамотно подчеркивает ее поползновение – стремительным же движением камеры, настаивая таким образом на предельной значимости эпизода.

Потом начинается и вовсе страшное. (далее…)

Лил дождь. Груда белых домино мокла на столе. Капли бились о белую с черноточенками поверхность.

Взгляд цепляется за каплю, следит, как она планирует с зеленой ветки орешника к столу – меняя очертания, медленно, неотвратимо, легко. Приземляясь с силой на белую пластинку и рассыпаясь на тысячи мельчайших осколков.

Я уже давно забыл о том, кем хотел бы быть в детстве. Я смутно все еще помню женщин, которые любили меня в юности, но они – давно меня забыли. Я не понимаю себя – то ли мудрец, то ли лузер, то ли принц, то ли нищий. А если принц, то где мое царство? Куда делось все то, что я надеялся найти?

Недостаток воображения – вот диагноз, который я все чаще ставлю себе в последнее время. Все чаще недоумеваю, глядя на прошлое. Все чаще уподобляюсь этой яркой блестящей сброшенной листом капле. Пронизанной светом и бесцельно летящей вниз. И разбивающейся о груду давно забытых доминошных пластин…

Раньше я думал, что достаточно просто чувствовать. Ничего не надо уметь, только пропускать сквозь себя лучи небесного света… Но потом? так и не научившись фиксации чувств, я разучился и чувствовать тоже. Как сейчас помню, я спрыгнул с поезда и пробежал несколько метров, подгоняемый неминуемой силой инерции. Точно также, по инерции я еще какое-то время живу, после того, как давно уже забыл, что такое настоящая жизнь.

Просветы неба сквозь густую листву, перекличка утренних птиц, серебряные нити дождя и теплые лучи вечернего солнца. Вот все, что осталось мне. До конца. Теперь до конца.

Мне предложили написать текст про политику и политическое искусство. Сначала я решил, что задача проста и даже с ходу сочинил мантру-считалочку:

маяковский осмоловский
лукач лифшиц
бренер брехт

Потом случился грандиозный затык: я понял, что не могу занять никакой политической позиции, никакой авторской позиции.

Теоретизировать? Но какой же из меня теоретик? За минувшие два десятилетия было переведено и издано на русском множество дельных книжек с хорошего уровня теоретическими разборами: западные люди вкусно-внятно излагают. Однако, книжки эти, как и почти все другие внятные книжки из-за бугра, прочитаны здесь так и не были. В том числе мною.

Всё мёртвое. Языка для соответствующего «грамотного» разговора никакого нет.

С другой стороны, жаловаться в стиле своих же колонок из периодических изданий тоже надоело. Эти «добротно написанные жалобы» читаются и даже кое-кому нравятся, но они с недавних пор неактуальны.

«Мне нечего сказать ни греку, ни варягу». Политика в моих глазах дискредитирована, вдобавок я веду последние годы закрытую от внешнего мира частную жизнь. Однако, люди, издающие журнал «Театр» вызывают у меня настолько безусловное уважение, что я воспринимаю их предложение как некий знак свыше. И поэтому попытаюсь пройтись где-то рядом с политикой, по касательной: может, закрывшемуся от мира мне это будет полезно.

Итак, для начала смиренно принимаю ту позицию, которую реально во времени и пространстве занимаю: провинциал, отучившийся, поживший в Москве с Питером, но вернувшийся в результате на родину в Тулу единственно потому, что адаптироваться ни в одной столице, ни в другой так и не сумел.

Ого, а ведь это в сущности позиция политическая! Я собирался заниматься искусством, но попросту не сумел понять ту игру, которую люди там практикуют. (далее…)

С Сергеем Сибирцевым мы знакомы достаточно давно. Неоднократно пересекались на различных литмероприятиях, входили в одни и те же редколлегии, в жюри, да и – чего скрывать – сколько раз выпивали, отмечая тот или иной праздник. Тем не менее, нам так и не довелось побеседовать специально для прессы. Вот и пришла пора восполнить этот пробел. По такому случаю встретились мы в закрытом клубе в центре Москвы, где музыка – классическая, водка – холодная, а разговор – проникновенный.

Досье:

Сибирцев, Сергей Юрьевич – писатель, общественный деятель, председатель Клуба метафизического реализма ЦДЛ (Клуб писателей-метафизиков), член Президиума Московской городской организации Союза писателей России. Родился в 1956 году в Иркутске. Учился?.. Окончил?.. Впервые опубликовался?..
Автор семи книг прозы, в том числе двухтомника «Избранное» и романов «Государственный палач», «Приговорённый дар», «Привратник Бездны».
Координатор книжной серии «Меtа-проза XXI век» (Библиотека Клуба метафизического реализма) ИД «РИПОЛ классик».
Лауреат международного литературного конкурса им. Андрея Платонова (1995).
Лауреат первой Всероссийской литературно-театральной премии «Хрустальная роза Виктора Розова».
С 2004 г. – член Попечительского совета Благотворительного фонда премии «Хрустальная роза Виктора Розова».

– Сергей, твоих шедевров что-то уже давненько не видать на полках книжных магазинов. Романы «Привратник Бездны», «Государственный палач» последний раз издавались лет пять-шесть назад. С тех пор – тишина. В чем причина этого простоя?

– Игорь, вот и ты тоже все куда-то все спешишь… Посмотри вокруг, вслушайся в звуки скрипки…

– В отличии от тебя, я постоянно где-то работаю. Часто в двух-трёх местах одновременно. Всё это не очень располагает к созерцательности.

– В сущности, ты сам ответил на свой каверзный вопросец. Я по жизни профессиональный созерцатель. Впрочем, о сем непозитивном, неукрашающем биографию современного индивидуума факте ты осведомлен давным-давно…

– Хорошо, зайдём с другой стороны. В 2007 году в «Независимой газете» был опубликован большущий фрагмент из твоего нового романа «Цырлы Люциферова». Что с ним случилось, почему его не видать на книжных прилавках? Кстати, тот отрывок был откровенно скандальный, провокационный. Там ты издевался и над руководством Москвы, над посетителями ЦДЛ… Роман уже ждали! И где он?

– Да, за ту публикацию нужно сказать спасибо Виктории Шохиной, Евгению Лесину, Михаилу Бойко, и, разумеется, Константину Ремчукову, – мои давнишние коллеги и друзья не забоялись очередной метафизической чернухи от господина Сибирцева, убрали только пару матерных фраз, которые украшали прямую речь персонажей… Роман этот в итоговом варианте будет носить иное название: «Любимец Люциферова». Роман весёлый, страшный, но дающий некую метафизическую соломинку надежды на то, что все мы не зря бултыхаемся в этом земном Океане блаженства и ужаса… Но недавно мне пришлось перелопатить отдельные главы, ведь начальника Москвы Лужкова с позором сбросили с престола, а добивать лежачего – это не по мне. И поэтому архитектонику книги я пересмотрел, мотивации существования моего сатирического отморозного персонажа также претерпели эволюцию – и вылупился ещё более милый, ещё более апокалипсический скелет книги, вернее – юмористический… А то нынче у нас бедный телевизионный электорат запужали до нельзя загадочным календарём канувшего в бездну народа Майя. Слава Богу, совсем молодые мои современники не ведутся на эту просвещенческую лучезарную пропаганду о конце всех времён…

– Тебе ли высмеивать апокалиптические настроения?! (далее…)

7 июля в 19.30 в книжном магазине «Порядок слов» (СПб.) состоялась презентация второго выпуска журнала «Русская проза» (обозначенного литерой «Б»), вышедшего в питерском издательстве «Инапресс». В составе номера: «Еще на Пасху…» и «1974 год» Леона Богданова, сопровождающиеся эссе Андрея Левкина «Заметка о Леоне и Богданове» и диалогом Бориса Останина и Кирилла Козырева «Поиски дервиша»; «Другая система» Павла Улитина; «Пять описаний одного текста» Аркадия Бартова; повесть «Сообщения» Алексея Цветкова-мл.; повесть-фантасмагория «Летовс-wake» Виктора Iванiва, «Подателю сего» — отрывок из нового романа Алексея А. Шепелёва «Снюсть жрёть брютъ» («Алкосвятые»), а также тексты Александра Скидана, Юрия Лейдермана, Марианны Гейде, Павла Пепперштейна, Юрия Цаплина, Сергея Соколовского и др.

Подателю сего
Отрывок из нового романа «Снюсть жрёть брютъ» («Алкосвятые»)

Часть четвёртая, можно сказать, приставная: Снова зима, или 15 дней, которые подтрясли Сашу (ну, или Что такое «полежаловки в доме Ю. А. Гагарина», и к чему они приводят, а также история св. Максимия без лишнего «агиографического» лоску, и кое-что об «чёрных дырах» и «антимире»)

Полежаловки у св. Ундиния на дому – святое дело. Столько всего изведано, что стыдно становится. Для меня, а после для ОФ это было, в несколько разные периоды, единственным развлечением, общением и утешением в одиночестве. Причём О’Фролову наверно всё же больше досталось. Св. Максимий, человек практически полностью чуждый такого предрассудка, как совесть, вообще отдельная история, вернее, целый цикл оных. Сам Ундиний, помнится, одно время вёл статистику разжираний: подобно тому, как девушки и женщины обводят в календариках даты своих менструаций (а некоторые и коитусов), отмечал синей пастой дни пьянок, а красной – когда обкурился; через несколько месяцев, пытаясь на коряге внести в реестр пропущенные деньки и недели, он вдруг ужаснулся: почти все числа были синими, а четверть из них были красными и фиолетовыми – и он настолько устыдился, что в сердцах выбросил сей исторический документ! Это мой образ жизни в основном таков, что для меня сии два-три дня на малой родине исключают включение в общественные, общественно-производственные отношения, общение и досуг, и заняты чтением, письмом и уединёнными сельхозработами, а если жить нормальной жизнью?.. Новизна в том, что теперь альтернативы почитай что и нет.

В деревнях и сёлах и повсюду в одноэтажной необъятной окраине пьют просто нечеловечески тотально, и виной тому единственно урбанизм, который проник в каждую пядь русской земли и в каждую клеточку сознания нашего селянина! Деревни, деревенского, деревенских уже давно нет! Никто ничем не любуется, не живёт ни в какой в гармонии, не играет на гармони: везде машины, ларьки, деньги, сотовые телефоны и «Дом-2», только всё-это не в таком уж центре вожделения, ведь существование у подавляющего большинства не праздное и течёт по сути на грани выживания, но всё же всё равно в центре. У нас в Сосовке N, к примеру, один ларёк – в центре — продаются привозные товары, и цены на них такие же, как в центре Москвы (доставка в Тамбов, затем в район, затем сюда, плюс «бонус-накрутка» «от себя» от местных продавцов-наймитов – всё равно альтернативы нет – раскупят!), и все товары раскупаются (это притом, что зарплаты тех, кто работает в госучреждениях, максимум тыщи две-три, а большинство не получает денег вообще!)! Что, казалось бы, захочет купить человек, у которого свои овощи и яблоки, иногда мясо, по крайней мере, курятина и яйца, молоко и т.п.? Как ни странно, в первую очередь – чипсы, чупа-чупсы, сухарики и прочую дребедень – и в первую очередь для детей (начиная от года!) и подростков (заканчивая тридцатником!). Не гребуют и отвратными «готовыми» пельменями, блинцами и котлетами. Как индейцы побрякушки – за баснословную цену! Даже те товары, которые вроде бы необходимы, если вдуматься, свезены со всего света и до неприличия адаптированы: всё в тюбиках и пакетиках, как у космонавтов: лапшичка, чай, кофе, табак, экстракты, заменители… — мало что осталось и от природы, и от культуры… (далее…)

Камнев В.М. Хранители и пророки. Религиозно-философское содержание русского консерватизма. – СПб.: Наука, 2010. – 470 с. – (Серия: «Слово о сущем»).

Главная тема книги впервые проговаривается отчетливо лишь в послесловии – обращая весь предшествующий текст в своего рода предуведомление – и выводя его из рамок описательности. Этой темой оказывается бездомность, внешне парадоксальным для исследования консерватизма образом. Ведь консерватизм вроде бы как раз сосредоточен на тематике «дома», «отчего места», всегда предполагая, что есть куда возвращаться. Но в то же время в консерватизме есть и оборотная сторона – рождаясь как реакция на Французскую революцию, он изначально существует с сознанием хрупкости традиции, с сознанием, что тот «дом», который есть, может легко быть разрушен (или, что, пожалуй, преобладает – разрушается в данный момент).

Отсюда и историчность консерватизма – он не тождественен принадлежности к традиции, он всегда начинается с ее осознания. Более того, традиции уже траченной или поставленной «под удар».

В этом смысле консерватизм принадлежит к модерному обществу, единый со своими оппонентами в отчужденности от общества традиционного. В последнем традиция – данность, она как целое не только не требует рефлексии, но и чуждается ее (как осознание своего молитвенного настроя разрушает настрой). Для консерватизма, напротив, традиция уже более не «само собой разумеющееся» – ее нужно удержать, реставрировать или вовсе возродить. Но возрожденная традиция, прошедшая через осознание (осознанная) уже иная. (далее…)

Из письма Валерия Осинского в редакцию толстого веб-журнала «Перемены»: «Ваш журнал впервые опубликовал мой роман «Предатель» и Вы тепло отнеслись к тексту. На днях в издательстве «ЭРА» вышла книга. Параллельно в журнале «Москва» в 6 и 7 номерах началась публикация двух частей романа. Читательница Вашего журнала «Перемены» написала мне по электронной почте, что прочитала в «Москве» первую часть романа, роман ее заинтересовал и она нашла полный текст в «Переменах»«.

Итак, теперь полную версию романа можно прочитать и в бумажном варианте. Обложка книги, вышедшей в издательстве «ЭРА», чуть выше. Возможно, редакции текста незначительно различаются. Но все-таки это тот самый роман.

Иногда эти книги все же прорывают издательскую плотину.

Ищите в книжных вашего города…

Споры о церкви, резко активизировавшиеся в последнее время, заслуживают внимания и независимо от конкретных обсуждаемых вопросов, поскольку обозначают и позволяют ввести в пространство публичной дискуссии куда более общие темы. А именно – поговорить о том, какое место современное общество готово отвести церкви и на какое место, с одной стороны, рассчитывает церковь, а с другой – какое она согласна принять.

Во-первых, можно указать на самый общий контекст – секулярное общество предполагает наличие целого ряда автономных сфер, каждая из которых обладает собственной логикой, а переход из одной сферы в другую предполагает и переключение логики. Нет универсальной системы ценностей, за исключением ценности самого секулярного общества и обосновывающей его новоевропейской рациональности. Здесь включается знакомый нам всем механизм дифференциации – нечто может признаваться имеющим эстетическую ценность, но не имеющим этической, действие, осуждаемое с точки зрения исповедуемой субъектом религии, одновременно им же принимается как соответствующее, например, праву. Впрочем, когда речь идет об «одном и том же субъекте», возникает сложность. С одной стороны эта секулярная реальность автономных сфер объединяется именно посредством единства субъекта: он та точка схождения, которая обращает все автономии в относительные, а процесс дифференциации обращает вспять. Когда субъект говорит о прочитанной книге: «мне нравится», это суждение может отсылать к этическому, эстетическому, политическому или какому-либо иному основанию, либо любого уровня сложности переплетению их и ряда других – он выступает уже не как «эстетический субъект», а как «человек», т.е. изначальное/финальное единство. Однако это сохраняющееся «темное ядро» функционирует через постоянные разграничения – поступать правильно как раз и означает в каждой из сфер принимать ее логику. Религия в этом случае – личное дело каждого, то, что должно быть отделено от других сфер – и чья социальность работает только применительно к ее членам.

Исторический путь к этому состоянию более чем долог – но если выделять ключевое событие, то им станет Реформация, когда прежний, позднесредневековый мир единой церкви, единой веры разрушился. Образ позднего средневековья предполагает наличие единой истинной веры и Церкви – имеющей свою реализацию в Римско-католической церкви. Иноверец – это либо далекое существо, с которым существуют лишь редкие контакты, либо существо, живущее в своем особом, изолированном пространстве, изначально маркированное как «другой», отделенный зримой гранью от моноконфессионального общества.

Реформация привела к тому, что иноверец стал соседом – частью того же повседневного мира, тех же групп, что и ты сам, не отличающийся от тебя внешне, образом жизни, твой сосед, родственник, может быть даже брат или сестра. В конечном счете – после серии религиозных войн (где стиралась грань между войнами внешними и внутренними) – выработалась сначала интеллектуальная программа, затем достаточно полно воплощенная на практике, согласно которой религия есть личное дело – результат личного выбора человека, но этот личный выбор не должен в принципе иметь влияния на политическую сферу – в публичном отношении каждый выступает как «гражданин», равный по отношению к другим таким же, как он, гражданам (на практике, разумеется, этот идеал так и остался недостижимым – например, в ситуации споров о службе в армии как о гражданском долге, применительно к тем или иным религиозным группам, радикально отрицающим военную службу, государство оказалось вынужденным пойти на компромисс, учитывая религиозные убеждения как влияющие на объем налагаемых гражданских обязанностей или, по крайней мере, в смягченной форме, на формы их исполнения).

В идеальном варианте этой секулярной реальности в публичной сфере религию можно не замечать – она вытеснена в пространство интимного, туда, где властвует личный выбор, предпочтения и что угодно еще, но что не должно оказывать влияния на наши права и обязанности в публичной сфере. Здесь мы выбираем религию – как мы выбираем эстетические ценности – в пределах, не противоречащих существующему публичному порядку. Разумеется, мотивы могут быть различны – мы можем переживать это не как свой выбор, но как то, что выбирает нас или как данность, которой нет альтернативы, нечто само собой разумеющееся. Но в пространстве публичного мотивы не имеют значения, всякий религиозный выбор равноценен другому, пока он совместим с существующим публичным порядком.

Во-вторых, то, что можно обозначить как «местные особенности». Если, например, в Западной или Центральной Европе наступление секулярного общества, оттесняя религию в анклав «религиозного», протекало достаточно медленно (а радикальная попытка Французской революции была весьма кратковременна), то в России мы имеем дело с кризисом религиозной традиции на фундаментальном уровне, том, где она крепится, прежде всего – на уровне бытовой религиозности, имеющей мало отношения к догматике, а проявляющейся как способ жить и действовать, в естественности религиозного жеста (естественности, доходящей до неразличимости, когда мы способны осознать наличие религиозного только при его отсутствии – например, попав в город, чей профиль не определяется в центре многочисленными разновременными храмами и церквушками).

В результате любые проявления религиозного поведения, хоть сколько-нибудь попадающие в сферу внимания, вызывают агрессивную реакцию – как нарушение нормального порядка, который отождествляется с радикально анти-православным. Если иные конфессии вызывают нередко достаточно терпимую реакцию, то православие срабатывает как однозначный раздражитель. Иные религии и христианские конфессии нередко воспринимаются как нечто экзотическое и интересное (напр., отношение к буддизму или бахаи), либо как имеющее более высокий социальный статус (напр., быть католиком в России означает принадлежать к «Западу» в его рафинированном виде – русский католик, особенно тот, кто принял эту веру в сознательном возрасте, будет чаще всего отстаивать латинскую мессу, восхищаться довтороватиканскими традициями и т.п. – через это приобщаясь к «старой Европе», той, которая обитает в нашем воображении и которую, не находя ее в Европе реальной, мы удерживаем с еще большей жесткостью). Мусульманство во всем своем наличном многообразии непонятно, чуждо – и, вызывая опасения, в то же время не порождает желания «связываться» с ним, поскольку представляется не принимающим «правил игры» того общества, где существуют дискутирующие интеллектуалы и их массовка. Если исключить ислам из рассмотрения, все прочие религиозные группы, кроме православия, можно принять или, во всяком случае, не реагировать на них – в силу их малозначительности или положительных коннотаций (не важно, насколько соответствующих реальности).

Напротив, православие выступает в качестве религии как таковой – единственной крупной религиозной группы, сохранившей относительно прочную традицию, воспринимающей данное пространство как свое – оно обладает каким бы то ни было, но самостоятельным ресурсом: исторической памятью, миллионами верующих, выстроенной иерархией и амбициями, явно не совпадающими с текущим положением. Однако наша среда не готова признать церковь полноправным участником социальной и политической жизни, образованное общество готово в большинстве случаев ее «терпеть» при том условии, что церковь будет незаметна. Чем меньше ее реальное присутствие в общественной жизни – тем лучше, единственный статус, который не взывает возражений – это статус культурного реликта или музейного объекта.

Собственно, принципиальное нежелание признать хотя бы наличие автономной логики – т.е. границы секулярного мира – проявляется в привычных претензиях по расходованию церковных средств, в заявлениях, например, такого рода: «Вместо храма лучше бы больницу построили». При этом забывается, что единственная цель церкви – Царство Божие. Как бы к этому ни относиться, но если желаешь существовать с другим, то желательно понимать, что является его целью. Все прочее – изначально подчиненное. Причем, поскольку цель имеет бесконечную ценность, то всякие прочие задачи либо что-то значат через свое отношение к цели, либо не значат ничего (выступая чистой фактичностью). (далее…)