В центральной Нью-Йоркской Публичной библиотеке при полном аншлаге прошла презентация литературно-художественного проекта Геннадия Кацова «СЛОВОСФЕРА».
25 января 2014 г., в Нью-Йорке, в необычном для русскоязычной публики месте – Публичной библиотеке (NYPL) на манхэттенской Пятой авеню, прошло мультимедийное действо с участием русскоязычных литераторов и музыкантов, которое собрало самую изысканную публику. Как русско- так и англоговорящую.
А именно, здесь был представлен литературно-художественный проект «Словосфера», созданный нью-йоркским поэтом и журналистом Геннадием Кацовым и включающий в себя 180 поэтических текстов, инспирированных шедеврами мирового изобразительного искусства от Треченто до наших дней. (далее…)
На утренней больничной пятиминутке в тот день было оживленно. Кто не успел притащить стул и усесться в небольшой ординаторской, теперь жался вдоль грязно-голубых стен, а многие умещались в проеме, стоя на одной ноге или втиснув тело, окутанное белым халатом, между телами других.
Озирались, кивали, заученно улыбались коллегам, принюхивались к запаху мела, накрахмаленных манжет и эфира. Выискивали носом, нет ли знакомого, веселого духа, который даст повод посплетничать потом в коридоре о коллегах, которые ни свет ни заря, а уже. Отмечали на всякий случай тех, у кого руки уже подрагивают или скоро начнут трястись. А у профессора-эндокринолога холеные руки, с чернеющими от запястья волосками, деловито запрятаны в карманы, и пальцы нервно что-то перебирают, возможно, это и есть пропавший на днях ключ от сестринской.
Сестринская – храм белизны, пропитана духом хлорки и йода, там хранится амбарная тетрадь расхода медикаментов в потрепанной картонной обложке. Там же хранится книга стерилизации хирургических инструментов, с маленькими коричневыми корочками как от спичечных коробков, которые – строгий указатель стерильности, – и если одну из них потерять, «санэпиднадзор» может учинить расследование и расправу. (далее…)
Я не был лично знаком с Натальей Евгеньевной Горбаневской, и это обстоятельство, казалось бы, самым понятным, естественным образом лишает меня права на какие бы то ни было воспоминания о ней.
А, между тем, я чувствую, что должен, просто обязан отдать ей дань. Вспомнить. И не в силу бытовых, житейских правил, а по законам, что действуют лишь между небом и землей. Это когда лишенный возможности познать нечто надмирное, живешь счастливый просто сознанием того, что это нечто, большое, величественное и прекрасное, тебе самому вовсе не чета, тем не менее, как-то и почему-то осведомлено о твоем собственном скромном существовании.
Да, так получилось, что не я знал Наталью Евгеньевну Горбаневскую, а она меня. Просто потому, что мне повезло, случайно подфартило стать частью совершенно удивительного, ею день за днем творимого мира. Мира славянской общности, не агрессивной, подчиняющей, как у православных славянофилов, Аксакова или же Киреевского. Не варварской, самовзрывающейся, как у анархиста Бакунина. Другой, подлинной, единственно возможной, неделимой. Потому что вся в слове. (далее…)
Шамшад Абдуллаев. Припоминающееся место. М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2012. 152 стр.
Шамшад Абдуллаев, поэт и прозаик, из тех, кто не стремится в метрополию – разве что приглашает ее в свои произведения, в которых прививает дичок европейской традиции на старый ствол восточного бытийствования (или наоборот, уж кому как видится сквозь марево узбекской жары).
Сформировавшаяся вокруг него так называемая ферганская школа была активна в 80 – 90-е годы прошлого века, притихла в последнее время, оставшись в литературе ярким и важным пятном, как почти одновременное ему «поколение “Вавилона”». В последнее время публиковался не так активно, что на самом деле внутренне созвучно как не публичной позиции Абдуллаева и других «ферганцев», так и медитативной, внутренней работе их стихов и прозы.
Впрочем, тут в который раз надо говорить о том, как у некоторых авторов взаимноперетекаемы стихи и проза: тут или применять не очень-то изящный термин «стихопроза», или пытаться все ж определить – каких формальных признаков и внутреннего ритма больше у того же А. Сен-Сенькова и Д. Дейча? (Более того, уже отвлекаясь, можно ли назвать некоторые абзацы из книг Н. Кононова исключительно прозой, а из эссе А. Гольдштейна1 – критикой?)
Вкрадчивое изменение «настроек», трансгрессивность, кстати, – одно из важных свойств абдуллаевской работы со словом. Вот почти случайная строчка из его прошлой поэзии, на ее месте могла быть другая, соседняя: «Мантуанская песнь по радио, намаз/ и человек, продающий конину,/ мешались в окне часами» («Две картины»), – мешаются тут детали не просто пейзажа, но земного и небесного2. (далее…)
Горячий камень: литература между Лимоновым и Собчак
В двухлетней давности публикации («Код обмана»: «Сноб» № 4, 2011; а кажется, не менее ударной пятилетки минуло) Александр Гаррос отмечал: в отличие от октября 93-го, – август 91-го практически никак не осмыслен, – и даже должным образом не отражен в отечественной литературе.
Гаррос подводил читателя к нехитрой морали из анекдота – «яка держава, таки и теракты»; августовская революция, со своим в первый же год выдохшимся пафосом и сокрушительными результатами (если этот август, весьма условно, принять за некую точку отсчета) – адекватна почти нулевому художественному выхлопу.
Мое собственное наблюдение: для осмысления последствий не то чтобы не пришло время (давно прошло), просто весь запал в первые же годы ушел в разнополярную публицистику.
К тому же октябрь 93-го – драматический, куда более щедрый в литературной перспективе, скоро перегнал фарсовый август.
Ничего нового: сравните литературные результаты Февральской революции и Октябрьского переворота. Даром что успешность социальных катаклизмов в 90-е, относительно десятых, получилась зеркальной. (далее…)
он ехал в метрополитене
она поверху на такси
и между ним и этой Верой
безверья тяжкий глинозём
Вечер. То ли в его голове, то ли за окном, уже с полчаса воет женщина: заходясь. Истошно. Переходя на визг. На одной ноте. И вдруг начинает подлаивать. По-собачьи. И снова, c низкой ноты, взлетая на верхнее «ля», визжит.
– Всё же во дворе, – решает Он.
Окно во двор – колодец. Жара адская. Душно. У всех всё нараспашку.
– Хоть бы в ментовку кто позвонил, – и поймал себя, – ну да, и в неотложку.
Сел за стол. Взял ручку:
– Без меня разберутся. Вон их сколько… – Встал. Подошёл к окну. – Как тараканов.
Вернулся. Сел к столу. И теперь в раздражении постукивал ручкой по столешнице.
И словно дверь где-то приоткрылась и там сказали:
«…И звук метался мячиком в питерском дворе-колодце и, отражаясь и многократно усиливаясь от его стен, проникал в каждую щель, лез в уши, глаза, ноздри. Сочился через поры кожи, мучая своей безысходной тоской, невыносимо…»
И та, что говорила, немного нараспев, будто ходила по комнате. Ему даже почудился скрип паркета.
Встал. Подошел к окну и свесился через подоконник:
– Откуда воет? – Покрутил головой. – Похоже, из левого флигеля. То, третье окно от угла, на втором…
– Как визжит, цепенеешь! – Обреченно тер виски, только втирая боль… – Аж кости ломит. (далее…)
Излагая свой взгляд на задачи современной критики на «Кожиновских чтениях» в Армавире, филолог и литкритик Алексей Татаринов отметил чрезвычайно важный тезис: «Критик – тот, кто способен остановить быструю смерть современного произведения». Скоропостижную смерть…
Действительно, сейчас в литературе, как и во многих других областях культуры и искусства, действует культ новинки. Издательский бизнес и зависимый от него календарный цикл премиальных сезонов превращает художественное произведение в скоропортящийся продукт. Мы его прочитываем практически по диагонали, на осмысление не остается времени. В эту зависимость впали и авторы. Некоторые из них, повязанные контрактами и личностным желанием оставаться на плаву в актуальном литпроцессе, выдают по тексту в год. Хочешь не хочешь, но начинаешь жить с вала. Если ты замешкался, взял паузу в несколько лет, что естественно для написания книги, то уже автоматически даешь пищу рассуждений о твоей писательской смерти. Так, подобные высказывания звучали относительно Захара Прилепина перед выходом его романа «Черная обезьяна».
Логика понятна: книга, другая, даже оказавшаяся замеченной, прозвучавшей, может восприниматься в качестве случайности, продолжительное авторское молчание – «момент истины», выявляющий эту случайность. В ситуации нивелирования ценности экспертных оценок делается ставка на другой критерий оценки: время покажет. Причем это «время» чрезвычайно сжато. Это даже не десятилетие, а максимум несколько лет, которые будто бы должны дать объективную оценку тексту, проверить его временем. (далее…)
Месяц тому назад, 5 ноября 2013 года, случилось неожиданное.
Два соавтора – один из самых оригинальных современных культурологов, философ и замечательный стилист, прозаик объявили день открытых дверей.
В годовщину выхода томика двойной автобиографии, совместно созданной по методу пары других напарников – Брокгауза и Ефрона ( USA: Franc-Tireur, 2009) всем было позволено на ней жениться. То есть скачать и насладиться. (далее…)
Пансионат «Липки», Форум молодых писателей, бар. Много странных, удивительных, интересных людей. Пишущих. И всё же один, как мне кажется, выделяется больше других. Ходит с включённым диктофоном. Ориентируется в окружающем мире с трудом. Носит странные очки.
Зовут его Василий Ширяев. Родом с Камчатки. По призванию, образу мышления – критик.
Собственно, и работает Вася вне формата. Беспощадный к писателям и коллегам, неутомимый в языковых экспериментах, он напоминает «литературного фрика», которого ещё не успел или не смог отформатировать нынешний литпроцесс.
Вот и беседа с ним – о Камчатке и камчадалах, ругательных рецензиях, значении логоса, истории как разновидности литературы, заговорах критиков, премиях, литературных трендах и массовых расстрелах не читающих – вышла любопытная. (далее…)
Судьбой я обречён какой: под сенью сна — мечты о смерти — В кошмарных превращеньях тверди искать свободу и покой? Л.Чертков, 1962
Wer Wissenschaft und Kunst besitzt,
Hat auch Religion;
Wer jene beiden nicht besitzt,
Der habe Religion.2 Goethe
Кто обладает деньгами и средством их достижения, тот обладает смыслом. У того есть своя, присущая только ему, выстраданная им религия. Кто ими не обладает — у того пусть будет религия.
Потеряв смысл в контексте гётевской абсолютности «слова» и даже желание им обладать, я провалился глубоко вниз, в преисподнюю, слившись со «стадом». Отказавшись от всего, чем полноправно владел: религией денег с её прерогативной монополией на природу вещей. И стал парадоксально свободным, чудом (чудом ли?) избежав устрашающего бряцания кимвала катарсиса, предопределяющего невозможность «оттуда» выхода. Оттуда, где перевёрнутое сознание определяет чистоту потерянного смысла. (далее…)
Пехтерь вынул из кармана спичечный коробок, потряс и поднёс к моему уху: «Слышишь?»
В коробке что-то скреблось.
– И мне дай, – Верка подставила ухо. – А кто там?
– Жук-Носорог! – постучал Пехтерь по коробку. – Порода редкая! Страшный, жуть! На три треуголки колонии Камеруна у Жабы выменял. (Жаба – дворовая шпана, переросток.)
Верка вытаращила глаза: три треуголки Камеруна, это было круто!
– А посмотреть можно, – Верка от желания даже привстала на цыпочки.
– Смотрите, не жалко, – Пехтерь слегка приоткрыл коробок: огромный красно-коричневый жук высунул коленчатые лапы, потом чёрный рог и теперь пялился на нас блестящими бусинами глаз.
– Во гадость-то какая, – восторженно охнула Верка. – И ноги волосатые, как у отчима.
– Посмотрели и хватит! – Пехтерь затолкал жука и задвинул коробок. (далее…)
В год чертовой дюжины, и даже пары, 2 по 13, непременно должны иметь место странные и неожиданные происшествия. К подобным несомненно можно отнести две книги, двух романистов, не о деньгах и смерти, и даже не о любви, как это предписывают законы ремесла, а о бумаге и словах, буквально о чужих текстах. Речь идет об Андрее Тургеневе (он же Вячеслав Курицын), авторе среди разнообразных прочих таких художественных книг, как «Любовь и зрение: Повести. 1996» «7 проз: Рассказы, повести. 2002», «Месяц Аркашон. 2003», «Спать и верить. Блокадный роман. 2007» и Сергее Солоухе ( «Шизгара. 1993». «Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева. 2001», «Игра в ящик. 2011»). Первый из упомянутых сочинителей, опубликовал в 2013 свою работу – подробный с микроскопом и циркулем анализ всего корпуса текстов русского гения, а второй, в свою очередь, книгу – не менее подробный и скрупулезный разбор, но всего лишь одного текста, зато какого, гениального романа гениального чеха, ставшего такой же частью русской культуры, как Лужин и Лолита. Не удивительно, что подобные подвиги на ниве родной словесности должны и могут сближать, и с этой точки зрения вполне естественным кажется желание одного автора поговорить с другим. Итак, Вячеслав Курицын пишет Сергею Солоуху, а Сергей Солоух отвечает Вячеславу Курицыну, и результатом становится уже совместный текст, не только о том, как книга, равно своя или чужая, нам строить и жить помогает, но и о том, какие удивительные формы сама по себе, в плане видов издания и способов распространения, может принимать в современном мире, как одинарных, так и двойных чертовых дюжин.
Вячеслав Курицын: Вы говорите, что книжка спасла Вам жизнь. Можно поподробнее?
Сергей Солоух: Можно, хотя рассказ будет отдавать профанацией. Разбалтыванием чего-то вроде интимного откровения. Но попробую как-нибудь поаккуратнее. Дело в том, что книга издана, как бук-он-деманд, американским издательством с очень походящим названием «Вольный стрелок» (Franc-Tireur) моего друга и замечательного писателя Сергея Юрьенена, а одно из множества достоинств подобного способа публикации – возможность многократного корректирования, добавления, исправления, обновления. Первый, очень спешный, февральский тринадцатого года тиск, вызвал много нареканий у тех (большое, спасибо, всем, кстати), кто книгу купил, особенно на неудачную и неудобную верстку. С начала марта макет был принципиально изменен и вот тут мы подходим к событию, которое вполне законно можно определить отличным чешским словом с ударением на первое «а» – катастрофа. Рано утром 19 марта, часов в пять, когда я встал и начал привычно собираться в обычную для моих вторников поездку в Новокузнецк (туда 230 км и столько же обратно) в телефонном мэйлере обнаружилось письмо от неутомимого Юрьенена с приложенной промежуточной версткой (ему пришлось решать проблему с наслоением букв в словах с надстрочными знаками, каковых в чешском каждое второе) и просьбой добить, собственно форматирование. Этот его ранний привет буквально означал следующее – до публикации (начала продаж на сайте новой редакции) каких-нибудь пара, тройка часов моей собственной работы. Но именно в это утро я ничего не мог сделать. Ехать все равно надо, надо – это мой хлеб, долгие и утомительные поездки. И я уехал, со слабой надеждой хотя бы вырваться пораньше, но и этого не получилось. Вернулся даже позже обыкновенного, уже после девяти вечера. Но с таким страстным желанием не сдать Москву, то есть, увидеть завтра книгу в продаже, что не лег немедленно после ужина спать, как было у меня заведено годами после таких путешествий, а к изумлению моих родных включил бук и принялся пахать. 460 км за рулем и восемь часов всяческих переговоров — это много, поэтому, несмотря на весь мой несомненный, стахановский энтузиазм, без нескольких минут одиннадцать, закончив примерно половину всего объема требующих ревизии абзацев, я встал, зашел в соседнюю комнату и честно сознавшись своим болельщикам, что сдался и добью завтра, пошел чистить зубы. А еще через пару минут случилось вот, что. Той самой комнаты, в которой я в тот вечер выявлял сильные стороны характера, а мог бы просто по обыкновению спать, после наконец отгоревшего трудового дня, не стало. (далее…)
Подобно тому, как из любой точки поверхности земли можно предпринять путешествие к ее центру, сделаю и я попытку странствия к избранному мной центру – собору Лозаннской Богоматери.
Мой путь тернист, препятствий – через край. Лишь отблеск истинного хода событий я сумею изложить, но, признаюсь, трудно сохранить независимость от устойчивых идей и не унестись астральным течением мемуаристов, которые мечут в тебя тонко отточенные метафизические стрелы, и совсем уже нелегко перенестись отнюдь не метафизически из реального двадцатого века в атмосферу чуть ли не средневековья. История, которую я изложу повисает между мифом, сказкой и рассказом. Я скорее склоняюсь к мифу, который все же хочу понять и даже объяснить.
О встрече Андрея Белого с таинственным господином в соборе Лозанны мне известно из воспоминаний, а точнее, из лаконичного свидетельства строгой Аси Тургеневой, первой жены писателя художницы Анны Алексеевны Тургеневой, ставшей адресатом большинства стихотворений Белого, в том числе и сборника «После разлуки», созданного в Берлине после окончательного разрыва с ней, о чем я подробно написала в книге, целиком посвященной Андрею Белому (Борису Николаевичу Бугаеву), писателю, достигшему высшей точки русской литературы.
Я в который раз с изумлением читала воспоминания Аси, странную смесь фантастики, мистики и религии, о фанатичном строительстве первого антропософского храма Гётеанума. «Всякий, кто оказывался в Дорнахе, – сообщала Ася, – хотел стесать хотя бы несколько щепок». Мне казалось, что я читаю книгу о некоем мистическом христианстве, замешанном на розенкрейцерстве, находящемся за стеной, непроницаемой для времени и внешнего мира.
И вот уже в безвестной раньше швейцарской деревне собралась огромная толпа людей из разных стран, жаждущих тесать, вырезать, или же хотя бы прикоснуться к строящемуся храму, и вот уже вновь и вновь прибывающим не хватало там места и инструментов, и вот уже, какое счастье, группа Аси удостоилась чести вырезАть деревянный архитрав Сатурна, а затем и Марса! И вырезали-тесали ежедневно и лихорадочно до глубокой ночи, суставы болели, рука Аси распухла, но это всё были ничтожные мелочи по сравнению с тем великим будущим, созидателями которого они себя возгласили. (далее…)
У писателя Романа Сенчина есть ранний рассказ-миниатюра «В новых реалиях». Его герой по фамилии Егоров делал отличную карьеру в реалиях старых, последние пять лет был замначальника цеха завода, жена, дочки. По вот последние несколько месяцев завод стоит, семья отправлена к деревню к теще – «там легче прокормиться». Жизнь потекла по руслу, которое можно обозначить словом «хреновенько».
Однажды Егорова приглашает в гости на небольшое торжество давний друг, с которым пару лет как не виделись. Друг этот как раз «приспособился в новых реалиях», окунулся в них, как рыба в воду. Он «пополнел, порозовел», живет в достатке, женат, но детьми не обременен. Во время этого дружеского выпивания он показал Егорову видеокассету, которую раздобыл у немецкого репортера. На ней – перестроечная демонстрация 1989 года, и в рядах демонстрантов несколько раз можно было разглядеть Егорова с женой. У него в руках плакат с надписью «Прошу Слова! Гражданин», у жены – картонка на груди «Долой 6-ю Статью!» Вокруг такие же люди и развивается триколор.
Там у Егорова «глаза были большие, светящиеся». Уже тогда он был замначальника и, собственно, ему было что терять. Теперь, через четыре года, он будто потух и терять ему особенно нечего – все отобрали «новые реалии», в которые он уже совершенно не вписывается. Относительно политики – теперь ему все «фиолетово», «слова» не просит, о «гражданине» не помятует. Осталось главное: чтобы дочки «меня человеком считали»…
В спешке Егоров ушел от приспособившегося друга, от недавних воспоминаний и «в ту же ночь повесился». Рассказ этот у Сенчина датирован 1993 годом… (далее…)
Есть почти универсальная закономерность в гуманитарных исследованиях – чем глубже погружаешься в какую-либо тему, тем сложнее использовать существующую категориальную сетку, которая удобным образом первоначально размечала область исследования. На первых подступах – и для человека постороннего – такие слова, как «консерватизм», «сословие», «государство» и подобные им, выглядят фиксирующими некую реальность и есть возможность говорить непосредственно о них, тогда как конкретные исторические события, персонажи, ситуации смотрятся частными случаями, примерами этих самых понятий. Однако уже следующий шаг приносит разочарование – любой конкретный случай, который мы удосужились разобрать достаточно подробно, демонстрирует свою неподводимость под общую схему. До тех пор, пока для исследователя сама общая схема сохраняет силу, подобный результат рассмотрения описывается в терминах «исключения», «особого случая» и т. п.1 – но двигаясь в подобной логике мы приходим к естественному заключению, что ничего, помимо «исключений» нам обнаружить не получится: в неокантинской схеме в ее простейшем изводе, относящей историческое к области единичного, как раз и фиксируется подобная ситуация, чтобы в дальнейшем в размышлениях Вебера перейти от «обобщений» к «типологизациям», «идеальным типам», с которыми теперь мыслится работающим историк. (далее…)
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>