Совершенно элементарная вещь: мировоззрение средневекового человека было четко структурировано. В основе – тернарная оппозиция: Бог – человек – сатана (к слову, эта оппозиция является структурообразующей в стихотворении Лермонтова «Нет, я не Байрон», реализуясь в несколько измененном виде: Бог – я – никто).

По этой вертикальной линии выстраивались все прочие противопоставления, которые регламентировали человеческую жизнь и его поведенческую модель: добро-зло, часть-целое, мир-брань, правое-левое, центр-периферия, красивое-уродливое, правда-ложь, добродетель-грех и другие.

Эта система была предельно понятна для человека, она опиралась на основной библейский принцип – свободы воли. Человек в центре вертикали, и он волен выбирать: либо по лестнице добродетелей подниматься вверх, либо совершать падение вниз. Все остальное от лукавого – соблазн, морок. (далее…)

1.

Когда-то, еще до разложений, до разломов, в постижении вечных смыслов сознаний, в попытке найти ту единственно верную интонацию себя, странную веру в свое избранничество, когда будущее еще кажется непреднамеренным, когда радостная серьезность жизни еще не пронизана мыслью, а представляется существованием, когда вечерний свет солнца из-под листвы, трехколесный велосипед, дача, утопающая в сирени, вечерний шелестящий полив растений…

Он посмотрел на портреты классиков на стене (он распечатывал их фотографии и прикреплял иголками к обоям), не спеша допил кофе и… все же решил уехать. Да, стать другим, пусть и на один день. А Кларисса и все остальное — грядущее и навязанное, — в конце концов, подождет.

Через час он уже мчался на загородном шоссе. И ему нравилось снова чувствовать себя слегка старомодным в этой своей старомодной машине, и он вдруг действительно обрадовался, что уехал из Москвы. Шоссе с повышением скорости настраивало на сентиментальность.

Солнце было еще высоко, когда он уже подъезжал к деревне, взбирался «на второй» мимо карьера, безжалостно разрытого двумя ржавыми экскаваторами, обычно гремящими на все окрестности. Но сейчас было тихо, и даже экскаваторы, чем-то похожие на огромных замерших жуков, не так уж и оскверняли своим присутствием приглушенный осенний пейзаж, слегка однообразный в своем коричневом и сером, почти без листьев. Разве что кое-где было пронзительно тронуто желтым. И в этой безымянности словно бы еще оставалась какая-то странная надежда… (далее…)

– А если я к десяти вечера подойду, ничего?

– Что надо! Раньше тут и делать нечего. Вот сюда, по натоптышу, и в левое оконце три раза бемц. Я пойму – свои! И открою.

Мужчина лет за сорок, в телогрейке поверх добротной «Аляски» и больших серых растоптанных валенках манерно, по-блатному, двумя пальцами, выцапал изо рта папироску и смачно отщелкнул окурок:

– Деньги как уговорились.

– А фотографировать можно?

– Можно, если охота. А только всё зря: что на плёнку, что на симку, что на Нинку, – он хихикнул. – Не бёрёт нихрена. Муть будет одна, как в телеке, когда антенну выдрать.

– А они что, и зимой прут?

– Прут! Им что? Они ж не деревья. Гипербола сознания, как тут один умник выдал. – В телогрейке с раздражением вкрутил бычок в жухлый утоптанный снег. – Так прут, мать их, что хруст стоит, – он как-то безнадежно-горестно мотнул башкой и зло цыкнул под ноги: — На девятый и сороковой. Понял. (далее…)

10 (22) октября 1884 года родился русский поэт Николай Клюев

«С молотом в руке, в медвежьей дикой шкуре!»

У нас ножички литые,
Гири кованые. Р.н.п.

Приём побеждает дух. Вс.Рождественский

Отдайте поэту родные овины,
Где зреет напев – просяной каравай… (Клюев)

Непримиримый боец с врагами народа, царским самовластием и проклятыми буржуинами, участник двух революций, наследник «древлего благочестия», он заплутал в идеологических лабиринтах собственной страны, которую боготворил и любил безмерно, безотчётно, ревниво и болезненно, до печальных седин. Гонимый и при царе, и при Советах… Но мы забежали далеко вперёд. (далее…)

коктебельский текст

Ибо чара – старше опыта,
Ибо сказка – старше были.

Марина Цветаева. Пушкин и Пугачёв.

Этa печaть коктебельского полдневного солнцa – нa лбу кaждого, кто когдa-нибудь подстaвил ему лоб.

Марина Цветаева. Живое о живом.

Максимилиан Александрович Волошин в 1903 году купил участок земли у коктебельского залива, на изгибе морского берега, который был тогда незаселённым, пустынным, без зелени — кроме редких кустов терновника, чертополоха и полыни, ничего здесь не росло. Он по своим чертежам построил «Дом поэта» (строил долго, десять лет) с монолитной под добротной черепичной крышей башней, выдвинутой к морю. Вокруг башенного полукруга расположились четыре узких, длинных полуциркульных окна с нарисованными Волошиным в верхних «полукругах» солнечными символами-кругами со стрелами-лучами, глядевшими внимательно и неподвижно в беспредельную синеву моря.

Дом Волошина и поныне стоит у изгиба-лукоморья, и, когда солнце врывается в башенные окна, то из стёкол как будто бы высекаются искры, и пылинки кружатся-плутают вокруг волошинских солнечных символов.

Поэт-странник-художник-философ уверовал в то, что его быт и бытие предопределены в Киммерии, как он называл этот уголок восточного берега Крыма, где повсюду в стёртых камнях и размытых дождями холмах бродят тени Одиссея, Орфея и Гермеса. «Одиссей возвратился, пространством и временем полный»², — так мог бы сказать Мандельштам и о Волошине тоже. «Истинной родиной духа для меня был Коктебель и Киммерия – земля, насыщенная эллинизмом и развалинами Генуэзских и Венецианских башен³, — записал Волошин в одной из своих многочисленных автобиографий. (далее…)

Фрагмент романа «Венец певца». Публикуется ко второй годовщине смерти автора.

 
 
Чтобы уж точно без сучка без задоринки принялось д’Антесу ощущение нового для него города, повез Геккерен его  по  Петербургу лишь  после того, как стал окончательно на улицах санный путь. День не пришлось подыскивать заранее; чистый, он вдруг выявился сам собою: ни докучных посольских дел, ни излишне слепящего взор солнца, ни привычного для Чухонии туманца, а только чуть морозно в перчатках без рукавиц, да там-сям поблескивает у куполов церквей из воздуха рождающийся иней.
 
Геккерен, еще с полуночи прикидывавший будущее свое настроение, к утру, насупясь, выбрал задумчивость. Медленно очень, забывая по пути самое обыденное, отдавал он приказания слугам и все застывал, ровно ничего перед собой не видя, то над книгой, то над письмом. Наконец слились, отбивая назначенный час, трое часов разом — Геккерен спустился вниз.
  
Д’Антес, на диво разрумянившийся, уже балагурил о чем-то молодом с кучером-швейцарцем. Устало ответив на его приветствие, сделал Геккерен расслабленный знак двумя пальцами правой руки; тронулись.

С белого зимнего неба остро покалывало редким снежком. (далее…)

Когда-то я думал, что неплохо бы стать в следующей жизни собакой.

…Таким веселым английским кокером, который бегает по двору, догоняя свои уши. Всегда рад хозяину, рад почти всему, быстро живет и скоро умирает, делясь этой радостью. Или я думал, что хочу.

Она медленно идет от подъезда, огибает дом. Улыбается немного, покачиваясь крупным тазом. Она близка к пятидесяти, много лишних килограммов на ней. Из тех полных, которые, кажется, всегда должны быть веселыми, добрыми и не восприниматься всерьез. Они такие и есть – уж коли ждут от тебя, удобно быть в нише, уютненькой, это сговор тебя и мира, капают за это небольшие проценты. (далее…)

О книге: «The Letters of Samuel Beckett: Volume 3, 1957-1965», Cambridge University Press, 2014 – 860 p.

Этой осенью в Кембридже вышел третий том писем Сэмюэля Беккета (из предполагаемых четырех).

Охватывающие период конца 50-х и первую половину 60-х гг., эти тексты написаны уже не начинающим и даже не признанным, а – если принимать подобные клише – всемирно известным писателем, которому через несколько лет будет присуждена Нобелевская премия. (далее…)

Я крою задний скат крыши скотного двора толем, отбил большой палец на левой руке, на эту желто-серую посыпку, которой посыпан толь, у меня аллергия, но между ударами молотка, иногда, высоко в небе я слышу голос редкого кулика, не чибиса, не зуйка и не кроншнепа. С горы мне виден Бежецк, в синей дымке — малюсенькая заводская труба, километров пятнадцать от меня — пыльный городок, где на въезде — тюрьма, из которой двое сбежали недавно.

В городке есть детские приюты, и в главном соборе — икона Божией Матери Сиротской. Есть в том храме и другая Богородица, на Толгскую похожая. Не Толгская, просто похожая. Пресвятая Богородица. Пресветлая. Висит эта большая темная икона в том углу, где лавка церковная, чан блестящий с пластиковым стаканчиком, ведра для уборки собора и стол со свечными огарками, но Глаза… и остаются, и теряются, и хочется опять в Них робко заглянуть, и всякий раз… (далее…)

В октябре 1924 года в Париже увидел свет первый «Манифест сюрреализма» (сам термин был в ходу с 1917-го). А также памфлет под названием «Труп», в котором сюрреалисты призывали всех поплясать на крышке гроба только что умершего Анатоля Франса. «В погребении отказать!» – объявлял лидер движения Андре Бретон. «Вы когда-нибудь давали пощечину мертвецу?» – вопрошал Луи Арагон.

Во всех их затеях было много детского. В том числе – и детская жестокость, особенно по отношению к чужим. Франс для них олицетворял буржуазного писателя. А всё буржуазное они презирали и ненавидели, будь то система ценностей, образ жизни, вкусы, произведения искусства. Например, роман третировался как буржуазный жанр. Поэтому Арагон подверг публичному уничтожению свой роман «Защита бесконечности» — от него остался лишь отрывок «П…а Ирены» (по словам Альбера Камю, «лучший, красивейший текст, затрагивающий эротизм»). (далее…)

Невозможно пусто здесь, в этой Москве, сейчас. Так, будто выскребли из тебя дом холодной ложечкой, достающей дынную середину.

Время суток – маятник. Утром словно с качелей вылетела из тяжелого сна, долго не могла отдышаться, грудь – советский не мнущийся пластилин с комком сердца, резиново бьющимся внутри. Мне снилось, меня убили. И как-то глупо. Жизнь вдруг закончилась. Просто прекратилась. Как крупа в банке, вода в кране. (далее…)

Так называется Предисловие и Послесловие к моим переводам девяти новелл «Книги Джунглей» Р. Киплинга. На титульном листе там есть посвящение: «Бандарлогам и их антиподам посвящается».

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ

Вместе с Киплингом: Предисловие

Когда-то, лет 30 назад, мне случайно удалось купить карманное американское издание «Книги Джунглей» («The Jungle Books»), потом почти такое же, но совместное с британцами и потому более качественное, в редакции, гораздо более близкой к авторской: R. Kipling «The second Jungle Book» (1981. «Piccolo Pan Books in association Macmillan London»). Все переводы здесь выполнены по последнему изданию, и только «Mawgli’s Brothers», «Tiger&Tiger!» и «Kaa’s Hunting» по первому; переводы «Kaa’s Hunting», «Letting in the Jungle» можно прочесть в моей книге «Благословенная Земля».

Я давно хотел предложить свой перевод «Книги Джунглей». Аналогов ей в мировой литературе нет, хотя о животных, диких и прирученных, на воле и в клетках, писали многие талантливые: М. Пришвин, Э. Сеттон-Томпсон, Дж. Лондон, Дж. Даррел, Дж. Хэрриот… (далее…)

Это более чем непростая задача – написать эссе на тему «451» Брэдберри.

Во-первых, в силу своей (более чем заслуженной) популярности, произведения его перечитаны критиками и рядовыми читателями вдоль и поперёк, и обнаружить в них что-нибудь оригинальное сегодня не представляется возможным – всё уже написано и сказано в достаточной мере для того, чтобы кто угодно мог додумать детали самостоятельно.

А во-вторых, и это, пожалуй, самое главное, как в случае с любыми антиутопиями за авторством гениев: спустя более чем полвека, предсказания Рэя Дэвида уже сбылись полностью или угрожают окончательно сбыться в самое ближайшее время. В связи с этим классифицировать это произведение как фантастическое уже нет необходимости – можно выглянуть в окно и увидеть в тексте гиперболизированное описание современной нам реальности. (далее…)

Взгляд читателя

Новая постановка по Довлатову представляет собой салат из произведений писателя, разнобой ингредиентов которого оформляется самим же текстом – по-журналистски обрывочным конгломератом фрагментов, вместе образующим довлатовский текст.

Действие спектакля членится на условно «долгие» и «краткие» ситуации, сцепленные ассоциативной памятью главного героя – эмигранта Долматова, и этот сюжетный стержень, воплощенный в образе главного героя, служит еще одной скрепой ряда звучащих интерпретированных на сцене фрагментов текста. Собственно, занимательная ситуация, «анекдот» и есть основная сюжетная единица произведений Довлатова, – поэтому в названии спектакля обозначен жанр как прозы писателя в целом, так и предлагаемого зрителю театрального действия. (далее…)

10 августа 1894 года родился Михаил Зощенко

Еще страшнее жизни мгла.
А.Блок

А в животе прелестно – самогоном поигрывает. Зощенко

…Знаете, Михаил Зощенко так и не реализовал один замысел, «построенный на ужасе», который он хотел назвать «Записки офицера»: «Едут по лесу на фронте два человека – офицер и вестовой, два разных человека, две разные культуры. Но офицер уже кое-что соображает, чувствует…» – Так или примерно так он полагал начать рассказ всей жизни – об индивидуальном пределе, переломном судьбоносном моменте.

О страсти, том предуказанном поведении, «которым впрок заряжает человека жизнь». Когда ты внезапно вдруг ощущаешь свою низость, слабость, раболепское своё положение – особенно на войне, – находясь в ненавистных окопах, в «очереди к походной кухне с задымлённой, покривившейся трубой». Ощущаешь вдрызг разорванную войной душу.

И тут начинается извечная битва титанов – интеллигентности и возвышенности с пороком и злом. Минутного с вечным. Ведь важность того и другого так переменчива… Особенно в их непрестанном смешении. (далее…)