Это был совершенно неожиданный, бесконечно щедрый и, пожалуй, не вполне заслуженный подарок… До сих пор для меня — одно из самых светлых, самых важных, самых серьезных переживаний в жизни — моя художка… Место моего рождения и полета, место, где я научилась видеть и сравнивать, работать и радоваться, открывать новые миры и обретать друзей…
Пожалуй, огромное, удивительно свалившееся на меня счастье я ощутила, как только попала туда, когда пришла на вступительный экзамен. Самое первое, еще смутное, едва уловимое воспоминание — чувство, охватившее здесь сразу — это мой дом, мой мир. И блаженное счастье. Каждой клеточкой тела, в каждом вздохе и выдохе, должно быть так ощущают себя в раю…
Помню, в течении последовавших 7 лет обучения и нескольких разовых, уже почти случайных заходов после окончания — в любую секунду пребывания там я остро проживала это ощущение блаженного счастья, парения, правильности мира, зримо ощутимого родства и радости. Надо было лишь замереть на секундочку в тишине и так посмотреть на высокий потолок в классах, освещенный безграничным небом, льющимся из окон, а в пасмурную погоду или зимой, когда вечереть начинало уже в три, почти сразу как мы приходили на занятия, под потолком, подвешенные на железных прутьях зажигались длинные лампы дневного света и тогда коричневые половицы пола так весело и задорно отражали его… (далее…)
Муж Елены Николаевны вдруг — ни с того ни с сего решил отрастить усы…
Это опрометчивое решение он принял, будучи в приподнято-поддатом состоянии после того, как у них родился первый сын. Уж как она этому сопротивлялась, но всё без толку.
— Ну что ты упёрся-то, — пыталась достучаться до мужа Елена Николаевна, а про себя думала: «Упёрся, как осёл египетский».
Но муж только поглаживал себя по свежим усикам и, довольный собой, смотрелся в зеркало при каждом удобном случае. Он пребывал в полной и непоколебимой уверенности, что усы придают ему мужественности.
— Будешь надоедать, так вообще отращу как у Чапаева, у Чапаева-т усы вон какие значительные были, — угрожал он Елене Николаевне.
Усы с тех пор Елена Николаевна невзлюбила. Просто невзлюбила, без особого фанатизма. Незаметно эта невзлюбовь выросла в ровное презрение, а потом и в чистую женскую ненависть. Елена Николаевна усы ненавидела люто, а мужа за ними постепенно вообще перестала видеть.
Так растительность под мужским носом стала для неё символом всех женских невзгод. Иногда Елене Николаевне даже казалось, что критические дни — это женское проклятие, которое как-то связано (обязательно связано!) с мужскими усами. Прямой логической связи здесь вроде бы не прослеживалось, но где-то глубоко внутри Елена Николаевна эту связь ощущала так остро, что никаких умственных доказательств ей было и не нужно. (далее…)
Сегодня шел по улице и подумал: а что такое счастье?
А счастье, это когда в армии зимой тебя, не умеющего ездить на лыжах, сержанты заставляют бежать на этих самых лыжах вместе со всей ротой через февральский лес при морозе минус 12 и ветре, и ты влетаешь в лес, а там ветра почти нет и ели стоят в снегу, и холмы, и белый путь впереди, и ты бежишь или едешь, или плетешься, падая, конечно же, при малейших спусках в овраги, а потом сержанты исчезают и вся почти рота тоже исчезает, кто-то «шарит», кто-то срезает путь через ближайшую тропу в чаще, а ты и еще несколько таких же как ты неумех, но уже кое-как едущих на этих гнутых тонких досках, или вообще ты остался один — ты постепенно, как через мост, переходишь через себя и из себя со всеми своими страхами и обидами в другого человека, уже почти не помнящего себя, а сливающегося с елями-великанами и с холодным белым снегом. (далее…)
Александр Кушнир. Кормильцев. Космос как воспоминание. М.: Рипол классик, 2017. 256 стр.
Правы были мудрецы, в России нужно жить долго. И после смерти тоже следует запастись терпением. Так, только в конце прошлого года, ровно через 10 лет после смерти Ильи Кормильцева, о нем действительно вспомнили. Издали (пусть и не идеально с точки зрения комментария и прочих издательских тонкостей) трехтомник его собственных сочинений. И вот этот мемуар. Тоже с плюсами (роскошное издание, весьма уместные цитаты из стихов, прозы и интервью Кормильцева, множество фотографий, автографов рукописей и т.д.) и минусами (слишком много о «Наутилусе», которому посвящены предыдущие книги автора, слишком бойкий тон, более подходящий для глянцевой сиюминутный колонки).
А жизнь Ильи Кормильцева или, для друзей и в тусовке, Мака, — писателя (стихи и проза), переводчика (15 языков!), издателя, рецензента-колумниста-блогера и просто действительно яркого человека из тех, кто чует «тренды» и «ветра перемен» очень задолго до всех, — заслуживает безусловно и многих будущих изданий, авансом, но точно. И жизнь эта интересна сама по себе — возможно, и без авторства песни «Я хочу быть с тобой», первых в нашей стране переводов Ирвина Уэлша, Ника Кейва и многих других и даже без издательства «Ультра.Культура», книги которого были более чем событием, стали раритетом еще очень давно и украшают книжные полки, как елочные украшения известное хвойное. (далее…)
«Он стал основоположником русского литературного языка, на котором мы сейчас читаем и пишем». Эта фраза из книжки Юрия Нечипоренко «Пушкин. Кто такой?» издательства «Октопус» (2017) должна быть в центре внимания взрослых, которые купят её своим детям.
Ей бы, фразе, на обложку. Приключения, страдания, совпадения, смех юного Пушкина, ссылка взрослого свободолюбца, женитьба на первой красавице, отношения с верховной властью — всё так или иначе промелькнёт перед мысленным взором юного читателя и на уроках, и в кино, и в других книжках, которыми предположительно заинтересуется школьник по прочтении, а вот разговор как форма правильного домашнего поведения своих со своими — важен как никогда. (далее…)
Олег Зоберн. Автобиография Иисуса Христа. — М.: Эксмо, 2017
…Христианство, по определению — нелегкая религия.
Веру надобно вырастить в себе, причем не обязательно с участием ее официальных институций. Другими словами, чтобы полюбить того же Христа, нужно взрастить его в душе, понять и объяснить его жертву. Писатель Олег Зоберн и понял, и взрастил — как раз в себе, по-своему, — написав автобиографию Спасителя от первого, понятно, лица.
До этого не додумалась ни русская классика, жаловавшаяся на жизнь устами бедной лошади у Льва Толстого и вилявшая собачьим хвостом у Саши Черного, ни даже постмодернизм, который, помнится, вещал у Пелевина голосами насекомых. А замечательный поэт Татьяна Щербина из концептуалистского круга Сорокина-Монастырского нынче соглашается, что идея романа «Автобиография Иисуса Христа» великолепна.
Действительно, вжиться в образ героя такого исторического и духовного уровня — задача не из простых, автор перелопатил тысячи документов, и вот что оказалось. «Зови меня своим именем» — фильм с таким названием уже есть, а теперь им стоит назвать, например, премию литературного лицедейства. (далее…)
Занятия традиционной китайской живописью — это, скажу я вам: — дело увлекательное безумно, но несколько специфическое. Коренным образом меняющее хоть отчасти, да все же хоть чуточку европейские наши мозги…
Самым первым моим потрясением было то, что пришлось начать все сначала — я-то полагала, что, проучившись 7 лет в художественной школе, могу смело и легко быть среди лучших и всезнающих. Оказалось же, что я даже кисточку держать не умею…
Начать с того, что собственно китайские традиционные краски не похожи ни на что. Они совсем прозрачные, как воздух, могут быть густыми как гуашь или акрил, а могут быть тоньше самой легкой акварели. Вместе они образуют тысячи оттенков и переливаются бесконечно, и можно один цвет перекрывать, — после того как он высох, — еще 5-10 раз. При этом исходный цвет усложняется, обретает глубину и сложность звучания… (Тогда как если бы проделать то же самое с акварелью — пятно превратилось бы просто в грязную половую тряпку. А если использовать для тех же целей масло, — то каждый последующий цвет будет попросту поглощать предыдущий). (далее…)
Длиннолистные плакучие ивы прикоснулись, срослись со своим отражением в тёмно-зеленоватых тихих каналах и прудах. В любом водоёме здесь водятся огромные красные рыбы. Они прячутся обычно под камешками или в тени берегов, но стоит кинуть что-нибудь в воду, и из глубины зеленоватой трясины выныривают одна за другой их большеглазые морды, причём сначала высовываются рыбы поменьше, а под конец выпрыгивают уж и вовсе гигантские… красные рыбы в зелёной воде — и появление их как танец — медленно — одна за другой они плавно, как будто скользя по колесу, выныривают в зону видимости и исчезают опять…
Ярко-оранжевые мандарины, белоснежный чеснок и узловатый имбирь, наваленные горами на стареньких деревянных телегах, стоящих здесь повсюду, где только ступает нога человека, а ступает она везде… Узкие бесконечные спокойные каналы с зеленоватой водой. (далее…)
Как не любитель фантастики вообще, пусть и «философской», на первых же строчках я внутренне сжался, настраиваясь — наверно, бессознательно — на то, чтоб разнести книгу в хлам.
Поначалу складывалось впечатление, что писалась она будто специально для озадачивания читателя нарочито неожиданными концовками, которые всё вдруг переворачивают с ног на голову, сражая его наповал парадоксальными, ошарашивающими вопросами-дилеммами (как, например, в рассказе «Убить друга»), причём и сам финал в рассказах этих далеко не всегда внятен… Кто-то из критиков писал об использовании автором метода «доведения до абсурда». Я полностью с ним согласен, и веяла надо мною навязчиво тень приснопамятных чёрноюморных анекдотов. (далее…)
Раскаленная буржуйка гудела ровно, плевалась искрами и грела так, что тепло доставало до самых костей. Гаражная каптерка наполнялась клубами табачного дыма. Вовка расстегнул ворот застиранной рубахи, закатал по колено штаны и уселся на топчан рядом с дядькой. Тот курил самокрутку и, время от времени поглаживая седую бороду, тяжело вздыхал. Оба молча смотрели на отблески огня.
– Дядь Лёш, может дров принести?
– Нормально и так, – буркнул дядька.
Вовка кивнул, подтянул колени к подбородку, обхватил руками и задумался. Мысли в голове у паренька бродили разные. Он вспоминал свою совсем ещё короткую жизнь и ему до ужаса хотелось что-то в ней изменить. Ну, не в смысле там шляпу на глаза напялить или усы с бородой приклеить. Нет. Он обдумывал другое – свое отношение к этой жизни. Вот. А повод нашёлся серьёзный. Сразу, как услышал совет дяди Лёши: «Не можешь дело справить – сам виноват. Помощи не жди». (далее…)
Елена Алексиева. Нобелевский лауреат / Пер. с болгар. Н. Нанкиновой. М.: Центр книг Рудомино, 2017. 528 стр.
Если современная болгарская литература пока еще отсутствует в читательском меню, то книга молодого прозаика, поэта и драматурга (у нас в журнале «Иностранная литература» выходила ее пьеса «Мадам Мисима») Е. Алексиевой — замечательный повод заполнить пробел.
Увлечься и задуматься над книгой, которая — совсем не то, чем кажется.
Ведь начинается она как-то совсем обычно — творческим и возрастным кризисом нобелиата Эдуардо Гертельсмана, который не хочет писать, не знает, зачем согласился приехать выступать в Софию да и просто мечтает сбежать от своего литературного агента… Рефлексии, кажется, слишком знакомые по усредненной западной и не только литературе. (далее…)
“Dandelions” Yasunari Kawabatа, translated from the Japanese by Michael Emmerich, New Directions.
«Одуванчики» — книга нобелевского лауреата Ясунари Кавабата (1899—1972) в этом году вышла в английском переводе Майкла Эммериха в издательстве New Directions.
Этот последний и неоконченный роман в форме философского диалога автора с самим собой вызвал необычное оживление на книжном рынке Европы спустя почти полстолетия после смерти автора и посмертной публикации романа на родине. В чём причина поздней публикации прекрасной прозы нобелеата на язык широкого литературного общения в Европе?
В том ли, что к этому дикому и навязчивому, но целебному растению относятся по-разному в разных частях света? На Западе, фанатично культивирующем культ молодости, страх перед старостью (которая не наступит никогда), одуванчик всего лишь сорняк. В лучшем случае лекарство, и он ассоциируется с немощью и болезнями.
На французский язык “Одуванчики” были переведены в 2012, но одно название — «Pissenlits» могло вызвать сардоническую ухмылку у практичных и иронических французов. (далее…)
Странные вещи творятся в Москве.
На днях я пригласил на свидание девушку. Будучи культурным человеком, я решил сводить ее в музей имени Рериха. Вероятно потому, что девушка обладает мистически неземным образом, а музей Рериха — место очень мистическое и совершенно неземное. Всякий раз, когда я ходил в этот музей, экспозиция поражала. И оставляла в полном осознавании того факта, что музей Рериха — это место для Москвы важнейшее. Своего рода духовный центр, из которого на весь город распространяются невидимые нити, из которых сплетается над городом своего рода защитный кокон, позволяющий городу оставаться достаточно светлым даже в том небывало тяжком контексте, в котором он пребывает в наши дни. (далее…)
Раньше говорили – в лесу без огня спать нельзя. Пойдёт человек днём в лес, заснёт там на часок, а к нему в рот змей заползёт. Заползёт, и в брюхо поселится. Такой мужик или баба семье погибель. Ужака внутри крутится, жрать хочет. Вот и начинает дурень есть без меры, и день, и ночь. И не отнимешь – плачет, беснуется. Весь дом за ним заголодать может. Одно средство есть: накормить его солёными селёдками, к лавке привязать и пить не давать. А у лавки в чашку святой воды налить. Помучается он целый день, уснёт, а ночью змей не выдержит жажды и выползет. Напьётся святой воды и сгинет. А человеку ничего – проснётся утром и будет жить как раньше. Бес его попортил, а потом отпустил.
Хуже, кто сам решил с чертями сойтись. Вот в одном посёлке умер дед. Звали его Иван, и всю жизнь он проездил, то на фабриках нанимался, то в экспедициях. Видавший был. Жил он один, а как помирать, соседям говорит: «Научил меня один алтаец. Как надо вам будет чего в жизни, то несите мне на могилу водки хорошей или вина. Там и оставляйте. Здесь её бродяги выпьют, а я, на том свете, магарычи буду начальству ставить, помогать вам». (далее…)
При звуках пения Дженнифер Лопес мучительно вспоминается что-то советское. Что-то наподобие группы «Блестящие» или певца Андрея Губина. Как будто Джей Ло им всем родственница – мать, жена или сестра. Словно и не было на свете никаких бесчисленных мужей и друзей. И вовсе не признана она всем белым светом «Главной Попой Планеты». А будто бы Дженнифер – незаконно рожденная дочка Леонида Брежнева. И росла она не в самом бедном и самом бандитском квартале Нью-Йорка Бронксе, а в подмосковном поселке городского типа Дубки. И поэтому-то как раз музыка у нее именно такая: медленно-заплетающаяся, как речь Леонида Ильича, черная и густая, словно брови застойного вождя, добрая и теплая, как его характер, и такая немощная – как вождь в старости. (далее…)
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>