Я никакой не учёный, а мирозритель (Weltschauer).
Х.С. Чемберлен

Чемберлен Х.С. Основания девятнадцатого столетия / Вступ. ст. Ю.Н. Солонина; пер. Е.Б. Колесниковой. – В 2 т. – СПб.: Русский Миръ, 2012. – Т. 1. – 688 с.; Т. 2 – 479 с.

Есть книги с настолько устойчивой репутацией, что мы судим о них, не читая. Есть слова, которые мы употребляем, не задумываясь о том, что они означают. Если первое сочетается со вторым – то мы крепко забронированы от всякой возможности понимания.

Примером подобного рода являются «Основания…» Чемберлена – всем известно, что это один из ключевых текстов в интеллектуальной истории нацизма, все знают, что это одна из главных книг расовой теории, упоминаемая обычно следом за Гобино. Каждый образованный человек, прочитавший пару-тройку книг по истории нацизма и какую-нибудь биографию Гитлера, напр., Иоахима Феста или Алана Буллока, знает о преклонении фюрера перед Чемберленом – причём двойственным, во-первых, как перед ключевой фигурой в байретском движении, и во-вторых, как автора пресловутых «Оснований…»

Чуть поднапрягши память – вспомнится знаменитое посещение Гитлером Чемберлена, когда последний дал фюреру свое духовное благословение – и затем похороны Чемберлена в 1927 г., на которые приехал Гитлер, проводившиеся по нацистскому сценарию: «перед катафалком <…> несли огромную свастику. Над процессией реяли чёрные флаги, а вокруг гроба шли бравые штурмовики. Они же обеспечивали и охрану шествия» (т. 1, стр. 175 – 176).

В этих расхожих и готовых образах всё верно – равно как и расхожие рассуждения о фашизме и нацизме во многом воспроизводят uzus’ы, функционировавшие еще в 1920-е – 1930-е гг. Однако, как и в случае с расхожими словами о «фашизме» и «нацизме», разговор утрачивает всякую конкретность – и тем самым смысл, отсылающий к обозначенному предмету разговора. Ведь когда сейчас мы говорим о «фашизме», то, как правило, мы говорим о чём угодно, кроме как о самом историческом феномене, обозначаемом данным термином, и речь наша много говорит о наших эмоциональных оценках, о том месте в интеллектуальной политической диспозиции современности, которое мы занимаем или стремимся занять – но никак не о прошлом, с которым формально должны вроде бы соотносится наши слова. (далее…)

Мир как система отражений

Византийский философ-подвижник Максим Исповедник в своём посвящении в таинство – трактате «Мистагогия» говорит о взаимосвязи всего сущего, которое выстраивается в единое сооружение, в частности, подобное храму.

Чтобы раскрыть концепцию единства, Максим Исповедник рассматривает соотношение Бога, Церкви, Священного Писания, человека, мира. По его мысли, всё духовное умопостигаемое бытие «связано и сочетаемо» Богом, который силой притяжения очерчивает особый круг, «соединяя одно с другим и с Самим собою» как с Началом и Концом.

Таинство – это понимание круга каузальной связи, в которой, например, Церковь, с одной стороны, является «образом и изображением» Бога, а с другой – транслирует это изображение, становясь образом мира, символическим изображением человека и души. Таким образом, все можно рассматривать как в реалистическом (ориентация на высшую Реальность), так и в символическом ключе (транслирование этой реальности посредством образов-символов). (далее…)

Эмоциональные заметки. Импровизация

Слышите? Звон мечей не утихает. Война сто лет уже как идёт с переменным успехом, война родовая, непримиримая. Власть на Аппенинах делят две политические группировки – за императора Священной Римской империи (гибеллины) и приверженцы Папы Римского (гвельфы). Но речь не о них – пусть себе бьются! – речь о Средневековье, ещё точнее, о Возрождении. А звон мечей пусть будет фоном. Посмотрим, куда выведут нас размышления под такой пронзительный стальной шум и безумство криков…

Когда-то, в XV веке, одна неаполитанская королева по сомнительному закону престолонаследия завещала свой трон и земли французскому королю Рене Доброму, названному вследствие этого императором Восточной Римской империи. «Добрый» король так никогда и не вступил в незаконное обладание чужой страной, но с тех пор французские венценосцы стали считать некоторые итальянские территории достоянием французской короны. Карл VIII по прозвищу Любезный, а потом Франциск I истощали силы народа и государства бессмысленными походами в Италию. (далее…)

Вот она и настала, эта эпоха колоссального сдвига – фундаментальный кризис ценностей, всеобщий постмодернистский релятивизм, тоска по традиции и, похоже, никаких перспектив. А мы, тем не менее, мы все еще хотим быть счастливы. Хотя все яснее и яснее понимаем – несчастье укоренилось в нас гораздо глубже, чем это казалось в прошлые века. Тогда еще была надежда, сейчас становится ясно, что зло органически присуще нашей природе. Ад внутри. И дело не только в политике, не только в идеологии. Никакая социальная система не в силах помочь нам избавиться от некоего фундаментального невроза. Быть может, мы все рано или поздно сойдем с ума?

Мы, собственно, с этого и начинали, когда природа отпускала нас в свободное плавание. В основе самой жизни заложен разрыв. Психологи говорят о травме рождения, мы начинаемся с болезненного отделения от матери, с разрыва пуповины. Но травма даже гораздо глубже – ведь когда-то разрыву было подвержено и само неорганическое, когда из него вычленялась органическая жизнь. И все живые организмы, вероятно, должны хранить память об этом. Похоже, само становление природы есть как бы некая изначальная шизофрения. А расщепляться, разделяться всегда больно. Получается, что мы – шизофреники и мазохисты по своей природе. Хорошее начало, не правда ли? А для размышлений о счастье, в особенности.

Первым во всей полноте экзистенции об этом помыслил наш русский писатель Федор Михайлович Достоевский. Он исходил не из знаний психоанализа, которые появляются значительно позже, а из своих гениальных интуиций. Вот как, например, описывал мгновения перед самоубийством или эпилептическим припадком Кириллов, персонаж романа Достоевского «Бесы»: «Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. <…> Это… это не умиление. <…> Вы не то, что любите, о – тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость». Конечно, выбирая эту экстремальную цитату, мы намеренно сгущаем краски – мы хотим, чтобы наш тезис выглядел рельефнее. (далее…)

^{В новостях CNN я черта, за которой провал.
Борис Гребенщиков. «Навигатор» (1995)}

Банальность – это избитая истина. Её проблема в том, что она перестаёт быть истиной – стёртость смыслов, исчезающих от повторения без задержки над тем, что, собственно, мы повторяем, приводит к тому, что истина становится ложью – банальность это ведь предательство той самой истины, которая когда-то существовала в словах. Мы пробегаем по словам, отмечая знакомое, слышанное, читанное – а раз так, то оно необязательно, ведь то, что нам знакомо, мы склонны расценивать как то, что нам принадлежит, нами и освоено. Но здесь – в случае с истинами, не важно высокими или низкими – никакое присвоение невозможно, мы не можем ими обладать, и нам хватает протеза знакомого, избавляющего от необходимости возвращаться вновь и вновь: повторение работает как избавление, как невроз навязчивых состояний уводит от действительной проблемы.

Мы погружены в сиюминутное – а прежние механизмы, помогающие вырваться из сиюминутности, либо исчезли, либо сами стали составной частью «сиюминутного», не извлекая нас из него, но сами погружаясь в него: всё чаще это единственный способ для них быть замеченными, обрести «реальность». Нет, разумеется, есть то, что вспоминаем мы все, как «несиюминутное» – семья, дети, родные и близкие. Выкладываем на Facebook’е или ВКонтакте их фотографии – в продолжение их «постя» цветы и котов. Это быт – то, за что мы цепляемся. Но зацепиться за него можно только в том случае, когда есть нечто больше его. Быт тогда держит нас, когда через него просвечивает бытие, сам по себе он беззащитен перед напором времени. (далее…)

2 мая 1886 года родился Готфрид Бенн, немецкий поэт, писатель, эссеист, одна из фундаментальных фигур немецкого экспрессионизма

Всё – берег, но вечно зовет море.
Готфрид Бенн

Готфрид Бенн – человек, стиль, дорическая колонна, пространство. Он собирает имена существительные. Статика – сфера его искусства. «Слова – это всё», как говорил Гофмансталь. Сейчас, по прошествии лет, становится очевидным: Бенн – один из крупнейших немецких поэтов ХХ века, еще яснее – что это одна из последних опорных, осевых, фигур модернистской эстетики накануне ее постмодернистского переворота.
«Стиль выше истины, поскольку несет в себе оправдание существования». В этой мысли, проходящей через все размышления Бенна об искусстве, конечно же, угадывается наследство «базельского отшельника». И Бенн этого никогда не скрывал. Прямыми и скрытыми цитатами из Ницше пронизано все его творчество – эссеистика, проза, стихи. Эстетика, а не этика – вот краеугольный камень бытия. Ницшеанскую мысль об искусстве как человеческой предназначенности Бенн кладет в основание своих размышлений, адекватно своему времени додумывает до конца и передает временным потокам и дальше. Не политик, не воин, не религиозный жрец, не банкир, а художник – вот кто в понимании Бенна есть человек, вот его последнее определение. Выражение как судьба. Форма как идеал. Подобно многим своим современникам, Бенн открывает человека без содержания¹, ставя на место содержания выражение. Кажется, что мы повисаем над бездной. Как – императива больше нет? Но Бенн лишь призывает взглянуть на плоды человеческой деятельности (да и на сам исторический процесс) с точки зрения искусства. В такой перспективе многие вещи открываются совсем с неожиданной стороны. Бенна часто упрекали в нигилизме. Но ведь все дело в том, что вы делаете со своим нигилизмом, парировал он. Отрицание – высшая из мыслительных функций. Но не ради отрицания как такового следует отрицать. А лишь, чтобы расчистить путь и обнаружить новое пространство. Ибо только так и может родиться стиль. Бенн знает секрет – форма освобождается. Ей тесно в мире готовых правил, она сама есть некое новое правило, которое само себя творит, само себя формирует. А для этого нужен простор, нужна не заполненная еще ничем длительность. Искусство как последняя, а лучше бы сказать, первая метафизика. Человек задуман художником.

Права человека, государства или права общества (выразимся именно так, в антиномиях современного накала страстей) никогда не интересовали Бенна как предмет творчества. И дело здесь даже не в асоциальности. Это Бодлер или Рембо бросали обществу вызов. Бенн фигура вполне академическая. Его недоверие к моралистической мысли как таковой порождена его увлеченностью эстетикой. Он шел вслед за Шиллером: «Мысль – младшая сестра нужды». И добавлял от себя: «Она всегда рядом с топором». (далее…)

23 апреля 1564 года родился Шекспир (по легенде, 23 же апреля он и умер)

Размышляя над «Гамлетом» Шекспира, Александр Аникст отмечал: «Все действие трагедии проходит под знаком тайн. Тайно был убит прежний король, тайно выслеживает Гамлет убийцу, тайно готовит Клавдий расправу над Гамлетом, тайно сговаривается он с Лаэртом. Тайны, тайны, тайны!» Таинственны мотивы поведения Гамлета, загадочен язык трагедии, удивительно ее восприятие в продолжение веков. Действительно, трагедия тайн. «Таинственное постигается не отгадыванием, – утверждал юный Лев Выготский, – а ощущением, переживанием таинственного». Поэтому, всякое восприятие «Гамлета», по его мнению, должно быть переживанием таинственности, иррациональности трагедии, сновидением о Гамлете.

Я никогда не понимал этого вековечного упрека Шекспиру в бездеятельности Гамлета. Все действие трагедии обращается вокруг датского принца, подобно тому, как мироздание вращается вокруг неведомого Демиурга (не случайно юный Выготский экстатически сравнивал «Гамлет» с «мифом, как религиозной (по категории гносеологии) истиной, раскрытой в художественном произведении (трагедии)»). Прямо или косвенно именно Гамлет решает судьбы действующих персонажей пьесы, включая и свою собственную судьбу (ведь он предчувствует свою смерть перед поединком с Лаэртом; он может отказаться от схватки, но не делает этого). (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Двадцатилетний, отслуживший в армии связистом студент Павел Сунцов был критически настроенным человеком, как впрочем и всё его «посткризисное» поколение. Да, острое, неприятное слово «кризис» стало звучать часто, порой нивелируясь, сливаясь с просто «жизнью». Жить в кризис стало нормой – выдюжившие в кризис готовились к очередным общественным припадкам как к событийной норме; изречения в стиле «апокалипсис» веселили богатых и абсолютно не волновали бедных, ведь бедные с каждым послекризисным годом обретались лучше и лучше, что отражалось в позабытых с советских времён панегириках власти самой себе.

В тот приснопамятный дефолт девяносто восьмого года у Павла Сунцова умер дед – это он отчетливо помнил последующее время своего взросления, лакмусом соотнося своё становление с бытиём до смерти деда и после, советуясь с ним в воображении, споря, даже неистово споря порой до тошноты, до опупения. Родители, слава богу, здоровы, веселы и бодры, хотя, конечно, так лишь принято говорить – родители заметно сдали, что греха таить, просто Пашка это увидел только сейчас, когда «стал на рельсы», оправился и поднял голову. Был он студентом политеха, подрабатывал в ночном клубе ди-джеем, дружил, даже можно сказать, горячо дружил с девочкой Машей с параллельного курса, что в конечном счёте привело к расставанию с родительским домом и переселением в съёмную квартиру. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Приняв биржевые правила игры и получив главный урок пролетевшего секундой года – «Прочь гуманизм!» – Пашкина компания набрала обороты, можно сказать, заматерела. У Павла Владимировича Сунцова с друзьями-партнёрами вполне так отчётливо нарисовалась небольшая фирмочка с представительством, арендованным в центре города, начала появляться постоянная клиентура, организовались кое-какие активы в виде пакетов акций ликвидных предприятий; бережно, постепенно откладывались рублики на покупку долей реального сектора в пику виртуальному – в общем, инвестиционную политику компании можно было бы назвать оправданной и перспективной, не случись вдруг одного «но», не связанного ни с Рокфеллерами, ни с Ротшильдами. (далее…)

Писательница Мина Полянская о Фридрихе Горенштейне в интервью Владимиру Гуге:

«Горенштейн был уверен, что не совсем безобидные характеристики создавали определённое устойчивое мнение, распространявшееся по редакциям, книжным магазинам, а затем каким-то образом оседали и в органах КГБ. Кроме моих книг о Горенштейне, существует ещё и мой очерк о писателе «Постоянное место жительства» в книге «Музы города», о котором я почему-то всегда забываю, чего не следовало бы делать хотя бы потому, что очерк был написан при жизни писателя, прочитан ему, как на экзамене, вслух, то есть прошёл полную его «цензуру». В особенности Горенштейн одобрил следующий отрывок:

«Поскольку авторитет «самиздата» был достаточно велик и поддерживался на Западе, «не пропустить» писателя в «самиздат» означало нанести ему порой гораздо больший урон, чем тот, на который способна была тоталитарная система».

Кипят страсти человеческие в грешном мире, кипят они и на литературном Олимпе. Зависть, как всем известно, – одна их сильнейших человеческих страстей. Горенштейн был потрясён тем, что роман «Виктор Вавич», написанный почти в то же время, что и повесть «Белеет парус одинокий» и на ту же тему, однако же, оказавшийся на несколько «уровней» выше, был «похоронен» для двух поколений читателей. «… Хорошо знакомая мне информационная блокада. Такое не прощают – попытку заживо похоронить, как похоронили заживо всей совписовской похоронной командой замечательный роман Бориса Житкова «Виктор Вавич». (Как я был шпионом ЦРУ. Зеркало Загадок, 9, 2000) (далее…)

Антрополог предложил детям из африканского племени поиграть в одну игру. Он поставил возле дерева корзину с фруктами и объявил, обратившись к детям: «Тот из вас, кто первым добежит до дерева, удостоится всех сладких фруктов». Когда он сделал знак детям начать забег, они накрепко сцепились руками и побежали все вместе, а потом все вместе сидели и наслаждались вкусными фруктами. Поражённый антрополог спросил у детей почему они побежали все вместе, ведь каждый из них мог насладиться фруктами лично для себя. На что дети ответили: «Обонато».

Разве возможно, чтобы один был счастлив, если все остальные грустные?

«Обонато» на их языке означает: «я существую, потому что мы существуем».

Источник: http://www.facebook.com/photo.php?fbid=38524993150533..

15 апреля 1843 года родился писатель Генри Джеймс

Странно сложилась судьба Генри Джеймса в России. При жизни (то есть до революции) его периодически переводили и печатали в толстых журналах. А вот из культурного обихода советского читателя Джеймс оказался выключен напрочь. Все-таки в мотивах действий советской цензуры было что-то мистическое. Понятно, когда запрещались откровенные антисоветчики, вроде Оруэлла или скандального автора «Возвращения из СССР» Андре Жида. Ну, или всякие там модернисты-авангардисты. Но какое все это имело отношение к аполитичному Джеймсу, благополучно умершему в разгар Первой мировой войны? Произведения этого «английского (вернее, англо-американского) Тургенева» были просто созданы, чтобы занять свое место в книжных шкафах советских интеллигентов где-нибудь между собраниями сочинений Диккенса и Голсуорси. Однако только в 70-80-е годы на русский перевели пару томов повестей и рассказов и три романа. И все.

К настоящему моменту положение не слишком изменилось. То, что существует на русском – капля из колоссального творческого наследия писателя. (За свою долгую жизнь он написал 20 романов, свыше ста рассказов, пьесы, сотни критических статей, три тома воспоминаний и путевые заметки. Одних писем насчитывается около 15 тысяч – полное их издание только начато.) Говорят, что Джеймса трудно переводить. Это действительно так – позднего Джеймса и читать-то трудно, в англоязычной литературе по сложности стиля он даст фору разве что Джойсу. Но ранние его вещи написаны достаточно простым и прозрачным языком. В общем, ничего не понятно. Как выразился один биограф, с Джеймсом просто никогда не бывает.

В англоязычном же мире второе десятилетие продолжается «ренессанс Джеймса». Автор, при жизни никогда не пользовавшийся массовой популярностью, считавшийся «писателем для писателей», издается и переиздается. Большинство его произведений экранизированы, некоторые – не один раз, на основе повести «Поворот винта» Бриттен написал оперу. В 1972 г. завершилось издание сверхподробной, пятитомной биографии, написанной главным специалистом по Джеймсу – Леоном Иделем, но с тех пор появилось много новых исследований. Джеймс оказывается героем художественных произведений – он мелькает на страницах Тома Стоппарда и Кэрол Оутс. 2004 г. стал настоящим годом Джеймса – вышло сразу несколько посвященных ему романов: «Мастер» Колма Тойбина, «Автора! Автора!» Лоджа, не говоря уже о букеровской «Линии красоты» Алана Холлингхерста, герой которой пишет диссертацию по Джеймсу. (далее…)

О книге Игоря Сухих «Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа» (издательство «Время»)

Книга Игоря Сухих начинается с размышлений о жанре: документальных хроник. Он был освоен, а книги Вересаева – ну на них воспитывался читатель и ни в одном поколении. Продолжение – интересно само по себе. Но что в этом жанре не появлялось новых книг сказать всё же нельзя. К нему обращался Игорь Волгин, и у него есть замечательная книга: «»Родиться в России», Достоевский и современники: жизнь в документах». Сухих не упоминает о ней, но, в общем, у его книги другой герой – и, конечно, своя идея.

Чехова в наше время не открывают для читателя – обнажают. Мало кого постарались так оголить.

Сухих верен самому Чехову и передаёт читателю его же интонацию. Точность предельная, никакой фальши, пошлости. Сам же Чехов – в том, что пишет – так честен. Это рассказ его о самом себе. То есть в какой-то момент создаётся такое странное ощущение, что читаешь его же воспоминания, если бы они могли быть написаны. Небольшой роман о самом себе. Большой бы, действительно, ему опротивел. Биографический монтаж собирается всё же по темам. Внутри каждой реальная драма – и его, Чехова, но и самых близких ему людей. Это всё же драма, то есть я не вижу в этой книги никаких «сюжетов». Документальная хроника драматична сама по себе, в этом, по-моему, её свойство, но создать такое пространство можно, только очень многое чувствуя и понимая. Это напряжение – и мысли, и душевное – передаётся читателю усилием мысли и души автора. Жизнь в документах – это другое… Нет, это человеческий документ.

Чехов увидел жизнь обыкновенной. Обыкновенно всё, даже смерть. Но он и осветил её обыкновенным светом. Этот луч света упал между двумя исполинскими тенями – Толстым и Достоевским. Это путь. Вот он пишет своей сестре, указывая на него так спокойно, касаясь лишь отдельного родного человека: «Надо только по мере сил исполнять свой долг – и больше ничего».

Многое, что читаешь, хочется запомнить, помнить. Что-то даже всю жизнь, как это: «Если Бога нет, надо жить так, будто он есть».

6 апреля 1812 года родился Александр Герцен

«Декабристы разбудили Герцена, Герцен ударил в колокол», — гласит народный пересказ известного высказывания Ленина по случаю 100-летия писателя.

И это, надо сказать, необыкновенно точная формулировка того, что по итогам советских научных штудий положено помнить об этом человеке. Ни противоречивого вороха дошедших через третьи руки сведений, ни привычных мифов, окружающих всякую великую личность, а уж особенно русского писателя.

Оригинальное выражение, впрочем, не облегчит дело: «Декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию». (далее…)

От автора: данное эссе, которое, вероятно, можно подверстать к теме не по дням, а по слогам горящих рукописей (см. «Агни-люди»), написано в 2008-м и, кажется, с тех времен не публиковалось – собственно, это текст, с которым автор (назовем «его» – «я») полностью разотождествился, и потому, перечитав «Сальто…» в нынешнем високоснейшем из високосных, удивился тому, что он был когда-то написан: так тоже – и всё чаще – случается, что, впрочем, само по себе ни плохо, ни хорошо.
февраль 2012

Видимых причин как будто и нет.
Невидимые – где-то глубоко в душе.
Все болит, работать не могу, бросаю начатое.
Леонид Андреев, из письма

Лишь два вида людей творят – поэты и мистики.
Творчество – это качество, которое ты вносишь в деятельность, которой занимаешься.
Это подход, внутреннее отношение – как ты смотришь на вещи.
Ошо

«Давно не пишу», «не пишется», «ступор», «не пишется», «пауза затянулась», «не пишется», «не о чем», «незачем», «не пишется», «не пишется», «не пишется»: глаза говорящего отводятся, тембр голоса понижается – и вот уж щелкает зажигалка, а то и нащупывается заветная фляжка, у кого как. Не все решаются в этом признаться, считая это чем-то постыдным, хотя, на самом-то деле, момент т и ш и н ы оправдан уж хотя б в силу того, что машинке марки ‘writer’ элементарно пришла пора заправиться новым горючим.

Что ж, никаких америк, шедевры нон-стоп – скорее исключение, нежели правило; паузы – ферматы – необходимы: текст аккурат нагуливается – чем не ихний бэбик?

И всё б ничего, кабы процесс временного м о л ч а н и я (именно процесс, а не бесплодное аморфное «ничто») протекал менее болезненно: «А вдруг никогда больше?..» – кто из пишущих не думал так хотя б однажды? Автор этих строк, разумеется, не исключение; автор этих строк знает о подобной «бяде» не понаслышке – одно время он, автор, даже баловался рецензиями, дабы не забыть, как связываются слова в чудом живые предложения: впрочем, то был дельный опыт, перечеркивать его нет смысла – более того, опыт оказался в чем-то полезен: так полезны, скажем, какие-нибудь «овсяные» (и пр.) дни, после которых так называемая нормальная пища приобретает совершенно иной вкус… ненадолго, и всё же.

Помню, в один из таких vegetarian-статейных периодов мне позвонила некая критикесса и, услышав в трубке непишущийся – прилагательное, слитно – голос, с надеждой поинтересовалась: «О, так у вас, наверное, творческий кризис?..» Я сменила тему – жаловаться на это по меньшей мере смешно: энергия, затраченная на само формулирование подобного «диагноза», уже отбирает силы; мыслеформа «не пишется» действительно парализует, причем всякого.

Вскоре я услышала от одного литера-веда вполне безобидное (так под шумок сплетничают): «Да он же (далее фамилия ***) исписался!» – и плюнула слюной, как учили-с ***: а чем еще?.. (далее…)