Фото: YanivG/Flickr.com

1. СЕЛЬСКИЙ ЭЛЕКТРИК О СЕБЕ

Здравствуйте, я – сельский электрик. Живу я в селе, а следственно работаю электриком. Электрик – хорошая работа.

Постоянно я вижу лицо человека в огне, это позволяет мне вспомнить о прошлом, кричащие люди, всюду огонь, плотный дым… Быть может, именно это событие заставило меня стать электриком.

Я не могу видеть лица в окнах, я не могу видеть красные занавески на окнах, я не люблю газовые плиты. Просто я помню людей в огне, помню их лица, безмолвный крик. Ведь глядя на них, я думал, что они поют, ведь это так гордо, погибнуть с песней… Как жалко, что я ошибался тогда, верно я был слишком молод.

Пожалуй, из моей жизни это самое страшное воспоминание. Ведь, возможно, я бы спас их тогда, швырнул бы камень в их окошко, дав им возможность дышать, но я просто не хотел мешать им петь.

Иногда я жалею о том, что моя память никогда меня не подводила, слишком много страха, много обид. Хочется всадить нож по рукоятку в спины своих обидчиков. Верно, хочется мне невозможного. Нужного, необходимого, но невозможного. Так вот и живу, чиню приборы, подключаю электричество, и в то же время тайком наблюдаю за происходящим. И то, что происходит вокруг меня, – мне не нравится.

Нет, я не считаю себя бедным, глупеньким электриком, которого не устраивает маленькая зарплата, но просто раздражает кучка мелких неприятностей, а скорее даже неудач. Неудачи, разочарования, всё это дерьмо, которое следует забыть, да не получается. Надо забыть все неудачи, предугадывать шаги противника, и не ошибаться.

Может ли пение быть безмолвным?

Может ли пение быть бесконечным?

Может ли песня быть в мыслях мертвеца?

2. СМЕРТЬ

Сейчас, оглянувшись назад, я понял, как мало осталось нас, электриков. Наша электрическая эра подходит к концу, но мы не знаем, что заменит нас. Быть может, ЭЛЕКТРИЧЕСТВО? Ведь многие сдались, потерялись, отстали в пути. Многие забыли, кто они такие, некоторые решили, что уже никому не нужны. Конечно, меня тоже посещала эта мысль, но я отгонял её, как дурной сон наяву…

Я – один из немногих, кто не упал лицом в грязь перед другими, как это сделали другие электрики, которые уже недостойны иметь это звание. Они ведь решили, что каждый электрик будет проклят до тех пор, пока будет носить это имя.

Но я, несмотря на преграды и сильный дождь, иду вперёд, и знамя электрика развевается на ветру. Глаза застилают слёзы, капли дождя, нас уже не так много… Проносится время, исчезают люди… Жалкая кучка сельских Электриков, которые хотят выжить, которые готовы бороться до конца. Мы идём, нас уже шестеро. Седьмой исчез, у шестого вырывается истерический смешок, и тут же он исчезает в густом тумане… Но в этой ситуации никто не способен спасти шестого, или подобрать седьмого. В этой борьбе нет времени. Надвигается туман, готовый поглотить…

Туман пожирает электриков, он становится больше, сильнее… Пять уставших электриков вяло несут свой флаг, и лишь мысль о том, что они – последние, заставляет их идти быстрее…

Одно я знаю точно. Электрик – это не просто профессия. Электрики – это та кучка людей, которые стремятся выжить в жестоком мире. Электрики – это те люди, которые вынуждены скрываться от жестокого тумана, который стирает образ электрика из жизни тех, кто помнит и любит. Им не суждено выжить, как это ни плохо и печально.

Не знаю, сотрутся ли эти надписи, когда туман найдёт и меня. Надеюсь – нет. Никогда я не предам свою профессию, никогда не изменю свой образ жизни, до последней своей секунды буду помнить свой первый опыт…

Иногда хочется броситься в туман, как электрик номер 6, но где же здесь моя логика, где мой инстинкт самосохранения? Хочу написать здесь подробнее о профессии НАСТОЯЩЕГО электрика, ведь, быть может, кто-нибудь найдёт эту тетрадь, возобновит старые традиции и профессию Электрика. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

12. КОНЕЦ ПРЕКРАСНОГО?

Наступают холода. Сегодня пошёл первый снег. Всё меньше летних весточек. Я сижу у камина и греюсь, хотя должен постоянно искать. Я чувствую, что что-то происходит. Её образ в тумане, и я чувствую предательство, к которому начинаешь привыкать в холодные времена, и мне не сидится в кресле. Рука опрокидывает бокал с вином. (далее…)

(посвящено Таде Маргарите Ионовной)

Фото: MedoRRa/Flickr.com

Родилось новое солнце. Это солнце никого не грело, кроме себя самого, и к себе никого-никого не подпускало…

«Мне хорошо, — говорило солнце. — Мне тепло и уютно, я грею себя, и я не желаю, чтобы тепло это распространялось на кого-то ещё».

И это было верно… Вокруг солнца действительно было тепло и уютно, но стоило к нему кому-то приблизиться — из нежного тепла тут же образовывалась испепеляющая ярость.

«Верно ты родилось в странном месте, — сказала как-то солнцу мудрая звезда. — Ты одиноко, вокруг тебя ни единой планеты, ни единой звёздочки… Тебе, наверняка, грустно и одиноко».

«Ничего подобного, — ответило солнце, — мне абсолютно никто не нужен, я вполне самодостаточно, у меня есть моё же тепло, и тратить свой свет и своё тепло на кого-то по меньшей мере глупо».

«И тебе нисколечко не скучно? — удивилась мудрая звезда, — неужели ты настолько эгоистично, что не возникает и желания согреть, приласкать кого-то своим теплом?»

«Если это кому-то необходимо, пусть обращаются к другому солнцу», — важным тоном ответило новое солнце, и ответ этот дал понять мудрой звезде, что такое солнце исправит лишь чудо. (далее…)

Венедикт Ерофеев был одним из тех писателей, кто не мог не писать. И многие его книги попросту не укладывались в каноны столетиями назад созданных жанров.

У него были удивительные глаза – как у ребенка, с детской наивностью робко смотрящие на мир. Казалось, что в них – в этих глазах – выражалась и вся мировая скорбь, и жалость, которую завещал нам Христос на кресте. Какая-то христианская, самоотверженная жалость ко всему человечеству – миру хищническому, грубому, которого он сторонился. Так и пытался всю жизнь уединиться, забиться куда-то, сжавшись в комок. Но нет — как кафкианского героя, его все равно находили, все равно обвиняли в самых смертных грехах, на месте же судили и подвергали жестокой расправе. Просто потому что это единственный удел любого обладателя чистого или, как сказал бы гончаровский Штольц, «золотого» сердца, любого праведника. В том числе и современного.

Вот его лирический герой просыпается в неизвестном подъезде. Будем перманентно отождествлять его и с личностью автора. В нашем случае это такое же абсолютное слияние рассказчика и писателя, как и, допустим, в пушкинском «Евгении Онегине».

Осеннее солнце – насыщенно-рыжее, словно яичный желток – еще только всходит в бледно-голубом небе. Из окошка в одном из пролетов явствует – по земле лоснится утренний туман. На лестничной клетке царит полумрак, откуда-то снизу доносятся шаги и чьи-то обрывочные, эхом отражающиеся возгласы. Хлопают двери, колокольцами звенят ключи. Утренний холодок пробирает нутро, пульсируя где-то под плотной кожей сапог и в области поясницы. (далее…)

Сон — это частичка смерти, которую мы занимаем заранее,
сохраняя и возобновляя ею истощившуюся за день жизнь.
Сон — заем, сделанный у смерти для поддержания жизни,
иначе говоря «процент со смерти», причем сама смерть — это
уплата всего капитала, уплата, отсрочиваемая тем дальше, чем
выше проценты и чем правильнее они вносятся.

После ужина, как обычно, я вышел прогуляться. Рекомендация №4 санаторно-курортной книжки гласит:

«После приема пищи ходите. Ходьба для вас — могущественный лечебный фактор».
Конечно же, я гулял после ужина не только по причине соблюдения этой рекомендации, но в этот вечер я чувствовал сильную слабость, и мне пришлось побороть себя, чтобы выйти из номера. К тому же во время ужина я нарушил рекомендацию №2: «Выходите из-за стола с чувством легкого голода», поэтому прогулка была просто необходима – меня подташнивало, и я чувствовал тяжесть в животе.

Я решил пойти к расположенному вблизи санатория озеру, полюбоваться красотой пейзажа, блуждая по берегу, и не спеша вернутся к себе в комнату. В мыслях моих не было ничего особенного, я медленно шел, наслаждаясь свежим воздухом и слушая разнообразные звуки, издаваемые многочисленными птицами, витавшими вокруг. Следуя по тропинке, ведущей к озеру, по левую сторону от себя я заметил небольшие белые цветочки, они показались мне очень красивыми, и я присел возле них на корточки, чтобы разглядеть их подробнее. Так я просидел какое-то время не шевелясь, затем мне показалось, что от цветков исходит приятный запах, и придвинул поближе к ним свой любопытный нос, но тщетно: я ничего не разнюхал. Ноги начали затекать, и я медленно поднялся, чтобы продолжить свой путь, но не прошел я и десяти метров, как мне пришлось остановиться. Я почувствовал какую-то резкую перемену внутри себя, и эта перемена была не в лучшую сторону. Я не знал, что мне делать дальше. Мне уже не хотелось идти к озеру, но тяжесть и тошнота еще не ушли, поэтому я стоял несколько минут на месте, размышляя о том, как выбраться из этой ловушки. Я начал перебирать в голове причины, которые могли вызвать такое самочувствие: перемена погоды, скачек артериального или внутричерепного давления, усталость, или может быть, попавшийся в утреннем салате лук, который мне противопоказан? Но все эти причины все-таки не давали ответа на вопрос, почему все вдруг так странно переменилось. Я продолжал стоять, мысли быстро превращались в густую и липкую кашу, и, ко всему прочему, в голове моей начала надоедливо повторятся одна и та же фраза из песни, которую я слушал неделю назад: «You don’t love me, you just hate to be alone». Какое отношение эта строка имела к данной ситуации, понять я не мог, тем не менее, она повторялась без остановки, доставляя мне мучение. (далее…)

на улице жара. и чем дольше я думаю об умопомрачительной, нежной красоте розовых стринг, тем интереснее жить дальше. это нормальное проявление шопоголизма. здорового такого, жирного!
в сей психологической каверзе, как в ларце, таится сокровенное желание быть собой или ещё что-то более живое.
но это так, к слову…

«Андалузский пёс» – только дурак или дура не увидит в этом синематографе выпад гениального дарования художника против изумительнейшей гениальности поэта.

Антилорковская выходка Сальвадора подтверждает догадку любого здравомыслящего человека о завистливости Дали. Дали был чертовски завистлив. Особенно к Фредерико Гарсии Лорке. Лорка был гением прекрасного, Дали – гением разложения. А разложение всегда желает быть прекрасным, но никогда им не будет (хотя блеск разложения и слепит похлеще сварки). Отсюда и зависть!

Дали визуализировал в «Андалузском псе» собственную зависть. (далее…)

Ровно 15 дней назад, 13 июня, исполнилось 45 лет Григорию Перельману. Математику, доказавшему гипотезу Пуанкаре и отказавшемуся от премии в миллион долларов.

Раннее утро, петербургские трущобы, дебри спальных районов – сквозные арки, лабиринты двориков, ряды безликих изваяний-домов. Задранные ввысь острые сучья рябины со скукожившимися потемневшими плодами. Над головой воспаленное пасмурное небо, в атмосфере знобит утренний холодок. Ранняя весна или поздняя осень, сейчас это не имеет значения.

Смуглолицый дворник-мигрант принимается за свой каждодневный нелегкий труд. Открыв облупившуюся дверь подсобки, он берет метлу и выкатывает на свет тележку – дырявое жестяное корыто на четырех колесиках. По колотому, залитому ночным дождем асфальту всюду снует не поспевающий на работу люд. Шлепают по лужам в школу младшеклассники – с цветастыми, еще по-детски нелепо болтающимися за спинами ранцами. Торопятся и студенты, прибавляя шаг. Чуть более вальяжно спешат на место службы взрослые мужчины — с портфелями, в аккуратных костюмах. Среди них до метрополитена добирается и наш герой. На нем дешевая китайская куртка, мешковатые, от времени растрепавшиеся брюки, старые разношенные сапоги и высокая, чуть свисающая назад зимняя шапка. Из-под нее торчит копна длинных и неухоженных волос. Такой же небрежной представляется и темная курчавая борода. Из-за нее этого человека по ошибке зачастую принимают за старика, несмотря на то что он еще сравнительно молод. (далее…)

Часть первая, «Послание». Ну вот, а потом послал. На робкие «мэй би, позже?» только тенью качал да пришпоривал: «Тепло ли тебе, Фёдоровна?» – стоял, как всегда, за левым. «Тепло, Зазеркальный, тепло-о», – отвечала я, подглядывая за планеткой в один из глазков железной птицы, летящей по направлению к Дели: да и что оставалось? «Индия-мать зовет!» – настаивал. Индия, обойтись без которой, как выражались классики библиотечного жанра, было «решительно невозможно»…

Дважды два: требовалось выгулять почти живого (уже) персонажа. С русского на русский: добить текст, дабы он «с легкостию необычайной» не добил бесстыдного сочинителя, в общем… «Когда вода подступает к горлу, выше голову!» – «И спину, душа моя, и спину!» – оказывается, Двойник г-на Леца давно уже мирно беседовал с моим Доппельгангером: оставалось лишь закрыть глаза и сдаться – «обнуление» неизбежно: ежли повезет, можно и вовсе сменить кожу. (далее…)

Холод положил меня в тёмный ящик. Перед глазами не возникает никаких образов. Тишина, и никакой романтики.

Пустота. Мой новый мир. Лишь я и ящик. Когда-то было что-то совсем иное. Моим миром была планета, быть может, это был космос, ну или даже солнечная система. СОЛНЕЧНАЯ. В ящике нет и намека на Солнце, проще простого с годами забыть, что оно вообще когда-то было. Мой новый мир, мой новый condition, моё одиночество. Печаль? Едва ли, ведь теперь у меня даже нет мыслей. Они преобразовались во что-то, ранее неведомое мне. В тот же новый condition. Теперь я — человек новой формации. Недочеловек, или постчеловек, как в песне The Beateles Mr. Postman. (далее…)

Раньше я часто бывал в этом Доме. Темный, деревянный, большой, он состоит в основном из пустых комнат, покрытых пылью и сухой мелкой стружкой, такой, как оставляют иногда насекомые, поедающие деревянные стены и пол. Комнаты соединены темными коридорами, этажи – узкими лестницами. Очень ветхими и кое-где абсолютно прогнившими, так что ходить по ним – дело крайне рискованное, особенно когда торопишься.

В этот раз я уже примерно знал, куда мне надо идти. Если подняться по лестничным лабиринтам высоко, вспоминал я, перейти через бездну переходов, сквозь множество дверей, залов и комнаток, а затем пробраться за дверь, ведущую то ли на крышу, то ли в какой-то странный амфитеатр, — есть шанс перейти границу, попасть туда, на ту сторону…

Над амфитеатром пылает голубоглазое око с ядовито белыми зрачками облаков. Скамейки поломаны, как на старом пионерлагерном стадионе. Серо-коричневые доски сидений почернели, под ними зияет пустота. (далее…)

Раньше Сёва курил только «Кэптан Блек» и очень редко, за чашечкой кофе в хорошей кофейне. Сейчас у него были жёлтые пальцы курильщика, чтобы добиться такого цвета он перешёл на «Балканскую звезду», рассыпал сигареты и забивал скверный табак в подаренную бывшей женой трубку. Она привезла её из Соль-Илецка, из сувенирной лавки возле тюрьмы для пожизненных заключённых.

Сёва работает преподавателем литературы на полставки, а больше нигде не работает. Поэтому теперь он живёт на иждивении у родителей — в свои-то тридцать — как раньше жил на иждивении у жены. Лекции, говорят, он делает неплохие, необычные и самоуверенные, но научная работа у него не клеится. «Ненавижу писать», — говорит он. И это при том, что считает себя поэтом. В этих лекциях (я видел конспекты-схемы этих почти спектаклей) Сёва говорит о смыслах слов, стихов, романов и жизней персонажей. Быть может потому так много о смыслах, что собственная жизнь у Сёвы нелепая и неряшливая. Может потому, что в собственной жизни Сёва всё время сомневается и всё время спотыкается. У него даже рассказ такой есть, «Отсутствие» или «Опрокидывание», кажется. Там злобные марсиане миллионами атакуют землю, жгут посевы, насилуют женщин и так далее. А когда благородные земляне-партизаны попадают в плен, их ведут к главному начальнику инопланетян. На озлобленный вопрос героев о смысле нашествия этот генерал-пришелец отвечает: «Я не знаю. Никто из нас не знает». (далее…)

Новая книга проекта Неудобная литература. Роман Валерия Осинского «Предатель», который чуть было не вышел этой весной в толстом журнале «Москва», но в последний момент (возможно, по цензурным соображениям) был снят с публикации по указанию главного редактора. Почему это произошло? В чем специфика этого текста? Попробуем разобраться, не раскрывая при этом всех карт.

С одной стороны, роман Валерия Осинского «Предатель» — история современная. Настолько современная и актуальная, что недавний судебный процесс над обвиняемыми в убийстве адвоката Станислава Маркелова и журналистки Анастасии Бабуровой внезапно заставил меня задуматься: а не эти ли обвиняемые выведены в романе Осинского?

С другой стороны, внутри романа «Предатель» вложен другой роман. Действие которого происходит в библейские времена. И вот тут, в силу этой мифологической зацепки, происходит странная, почти мистическая штука, уже отразившаяся на судьбе «Предателя». Дело в том, что история, которая произошла с этим романом (история его «внезапной непубликации» в журнале «Москва», о которой чуть ниже еще будет сказано подробнее), эта история, как фигура фрактала, повторяет одну из сюжетных линий самого этого романа. Как такое возможно? Сейчас поясню. И прибегну для этого к помощи Томаса Манна.

В своей речи «Фрейд и будущее» Томас Манн выводит своего рода «формулу мифа». Миф – происходит всегда. И любой поступок, любой жест человека – это в той или иной степени воспроизведение того или иного мифа. «Испанский философ культуры Ортега-и-Гассет выражает это так: древний человек, прежде чем что-либо совершить, делает шаг назад, как тореадор, чтобы замахнуться для смертельного удара шпагой. Он ищет в прошлом образец, в который он влезет, как в водолазный колокол, чтобы так, одновременно защитившись и преобразившись, ринуться в теперешнюю проблему. Поэтому его жизнь есть некое оживление, некая постоянная архаизация… Но именно жизнь как оживление, воскрешение и есть жизнь в мифе».

Добавим, что не только древний человек так живет. Бессознательно такие штуки делает каждый из нас. И обвиняемые в убийстве Маркелова и Бабуровой, и наш прекрасный президент, и премьер, и разнообразные судьи, и вообще все люди… В том числе и главный редактор толстого журнала «Москва» Леонид Бородин.

«Жизнь, во всяком случае значительная жизнь, была, таким образом, в древности восстановлением мифа в плоти и крови; она с ним соотносилась и на него ссылалась; лишь мифом, лишь соотнесенностью с прошлым она подтверждала свою подлинность и значительность. Миф – это легитимизация жизни; лишь через него и в нем она обретает чувство собственного достоинства, находит свое оправдание и освящается. До самой смерти Клеопатра торжественно вела свою характерную роль – и можно ли жить, можно ли умереть значительней и достойней, чем празднуя миф? Подумайте также об Иисусе и его жизни, которой он жил, “чтобы сбылось слово Писания”. При таком отношении к жизни как к исполнению написанного нелегко отличить стилизации евангелистов от собственного самосознания Иисуса; но его слова на кресте в девятом часу, это “Элой, Элой! ламма савахфани?”, были, конечно, вопреки видимости взрывом отнюдь не отчаяния и разочарования, а, наоборот, высочайшего чувства мессианства. Ибо слова эти не “оригинальны”, это не спонтанный вопль. Ими начинается 21-й псалом, от начала до конца представляющий собой возвещение Мессии. Иисус цитировал, и цитата означала: “Да, это я!” Так цитировала и Клеопатра, когда она, чтобы умереть, приложила к груди змею, и опять цитата означала: “Это я!”…»

При чем здесь Томас Манн, Иисус Христос и миф? Тут надо повторить, что роман Осинского – многослойный. В том числе и в непосредственном смысле слова: это – двойной роман. Роман, вложенный в роман. Один роман относится ко временам библейским. Другой проецирует библейские события в наше время. Прием этот хорошо известен, и он может вызвать эффекты поистине магические (первый же пример, который приходит тут на ум, это, конечно же, «Мастер и Маргарита», текст, который зажил своей отдельной жизнью, текст, вокруг которого сложилась целая мифология, культ). В основе этого магического приема – осознанное заземление современного сюжета мифологическим.

«Цитирующая жизнь, жизнь в мифе есть род празднования; будучи претворением в явь, она становится праздничным действом, свершением предписанного, торжественной службой, обрядом, праздником. Разве смысл праздника не повторение как претворение в явь? Каждое Рождество снова родится на свет младенец Спаситель, которому суждено страдать, умереть и вознестись на небо. Праздник – это уничтожение времени, процесс, торжественное действие, разыгрывающееся по запечатленному прототипу; происходящее на празднике происходит не в первый раз, а церемониально и по образцу; оно становится явью и повторяется, как повторяются во времени и сами праздники и как фазы их и часы следуют друг за другом во времени в соответствии с первоначальным событием. В древности каждый праздник был, по сути, театральным действом, маскарадом, исполняемой священниками инсценировкой божественных историй, например истории жизни и страданий Осириса. У христианского средневековья были на то мистерии с Небом, Землей и ужасной Пастью ада – все это пышно воспроизводится в гётевском “Фаусте”; был масленичный фарс, был популярный мим».

Это снова была цитата из Томаса Манна. А теперь история романа «Предатель», как мне рассказал ее сам Валерий Осинский: «В течение полутора лет с редактором отдела прозы журнала «Москва» Татьяной Александровной Неретиной мы готовили рукопись к публикации. Адаптировали ее к формату журнала. (Притом, что наши взгляды с Неретиной по вопросам религии и политики не всегда совпадают; так же как они не всегда совпадают с точкой зрения других сотрудников журнала, но это не мешало нам находить общий язык.) В конце февраля начале марта началась непосредственная подготовка публикации рукописи в №№ 7 и 8 сего года. Рукопись для чтения затребовал главный редактор ж. «Москва» Леонид Иванович Бородин. В начале апреля он пригласил меня к себе. Мы беседовали около часа по онтологическим вопросам, затронутым в тексте. Расстались вполне доброжелательно. Бородин сказал, что будет читать дальше. В конце месяца редактор отдела прозы сообщила мне, что Бородин категорически отказался публиковать роман в журнале «Москва», сославшись на то, что с его точки зрения, я очеловечил Христа, заявил, что это «протестантская литература», она хороша на Западе, и «роман никогда не появится на страницах журнала». У него были еще какие-то идеологические нарекания. Но природа их мне не известна. Возможно, Бородин советовался с кем-то со стороны, ибо принимал решение самостоятельно (он главный редактор и последнее слово за ним), и никого в редакции об истинных мотивах (кроме того, что он озвучил) этого решения в известность не ставил. Реакция Бородина в своем роде напоминает ситуацию, которая описана в романе».

Что тут скажешь? Бородин просто попался на крючок. Поддался архе (т.е. смысловому и энергетическому потоку, см. подробнее об этом) одного из персонажей романа Валерия Осинского, был вовлечен в сценарий мифа, оживленного писателем настолько вдохновенно и точно, что поток этот неизбежно затягивает читателя и делает соучастником событий, описанных в романе. Бородин может и не хотел отказываться от такого текста, но бессознательное отдало сознанию четкий сигнал: не пускать. И его понесло: сила архетипа заставила редактора – невольно! – тоже воспроизвести этот сценарий, уже на новом витке. И отказаться от публикации отличного текста! А мы — решили его опубликовать, потому что это текст действительно достойный самого пристального внимания. Начало романа — здесь.

* * *

ДАЛЕЕ: Ответы Олега Зайончковского на вопросы писательской анкеты Неудоблита (в ролях: Виктор Топоров и Елена Шубина).

Предыдущее:

— Новый Опрос. Вопросы к писателям
— Точка бифуркации в литературном процессе («литературу смысла не пущать и уничтожать», – Лев Пирогов)
— Курьезный Левенталь
— ответы Валерия Былинского
— ответы Олега Павлова
— ответы Сергея Шаргунова
— ответы Андрея Иванова
— ответы Владимира Лорченкова
— Где литературные агенты
Более ранние части Хроники (Оглавление) — здесь.

* * *

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ВАЛЕРИЙ ОСИНСКИЙ. «ПРЕДАТЕЛЬ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»
ДИМА МИШЕНИН «МОТОБИОГРАФИЯ»
УШЛЫЙ ПАКОСТНИК. «ДРОМОМАНИЯ»
ПАВЕЛ ТЕРЕШКОВЕЦ. «ДЖАЗ НА ОБОЧИНЕ»

В моё первое утро пирамиды были покрыты снегом. Я отнесся к этому скептически. Быть может, даже излишне пренебрежительно, ведь меня заботили совершенно другие вещи, будто я не считал нужным видеть дальше своего носа.

Я был сосредоточен на себе, как никогда раньше. Смотрел на себя в зеркало каждые 15 минут, и иногда даже улыбался, едва заметно, уголками рта. Если бы меня увидел кто-то, ни за что бы не догадался, что я делаю. А я – улыбаюсь, незаметно, уголками рта.

В моё первое утро солнце светило в мои окна настолько ярко, что я был почти уверен: этот свет, это тепло было для меня, и только для меня. Я слишком долго ждал, слишком усердно старался быть лучше, чтобы странные космические силы наконец-то поняли: светить надо на тех, кто ЖИВЕТ, а не на мертвые, безмолвные пирамиды. И если вся планета в мое первое утро говорила только о заснеженном Египте, почему-то ни один человек не отметил, что этот причудливый свет солнца я всецело обратил на себя, отогнав от себя, казалось бы, вечный холод.

В моё первое утро я нежился в лучах солнца, но сознание моё все больше наполняла обида. Меня преследует солнечный свет, почему же я до сих пор остался незамеченным? Люди гоняются за старьем, не замечая ничего нового вокруг. В старом же я вижу лишь пыль и трупы, а не многовековой путь предков к тому, чем живу сейчас Я.

Иногда я думаю, что мир просто прекратит своё существование, когда меня уже не будет здесь. Как мир сможет быть без моей тайной улыбки, которую я столь щедро дарю в каждое зеркало?

В моё первое утро я понял, что всё гораздо серьезнее, чем я предполагал. Я понял, что когда я умру, я заберу с собой весь солнечный свет. Потому что никто более его не достоин.

В моё первое утро я сам стал Солнцем. Быть может, я слишком долго шел к этому, но ведь не всё дается так уж легко, кроме ощущения собственной ненужности.

Я плевал в телевизоры, вещающие о снеге в Египте, я сжигал своим солнечным взглядом радиоприемники, едва они начинали говорить об этой скучной и обыденной фигне. Теперь я сам решаю, куда светить, а куда – нет.

Я стал Солнцем, но не мог обратить на себя покорные взгляды человечества, наивно глядящего в черное, холодное небо.

И у меня нет ни намека на ответственность по отношению к этим глупцам. К этим мерзким хранителям древности, живущим прошлым. Если они не замечают меня, если неспособны увидеть улыбку на моем лице, если и замечая меня, называют «ХОЛОДНЫМ»,то почему я должен любить их?

Моё первое утро началось с горячего чая, с неизменной улыбки перед старым зеркалом. Почему-то я не мог его выкинуть, словно сам один из них, из хранителей древности. Пожалуй, я ненавижу себя за это.

Но всё же я хорош. Очень хорош. Хоть меня никто и не любит.

О романе Валерия Былинского «Адаптация» на Переменах было уже много всего. Если вы еще не читали предыдущий выпуск Неудобной литературы, как раз связанный непосредственно с «Адаптацией» и посвященный Вадиму Левенталю, то прочитайте его, вот он (там, в частности, идет речь о том, почему литературные критики предпочитают Прилепина и Елизарова Валерию Былинскому).

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Таким моим знакомым писателем был Фарид Нагим, книгу «Танжер» которого долго отказывались издавать (а часто и просто читать) издательства и журналы. Через несколько лет после написания этот роман все же вышел книгой. Я думаю, что при определенном упорстве автора – и если он убежден, что в его произведении есть что-то стоящее – рано или поздно броня издательств проламывается. Можно, по крайней мере, начать с издания книги за свой счет, как это делал Хэмингуэй в Париже (он даже сам печатал на издательском станке свой первый сборник рассказов). Многое зависит от личности автора. Джек Лондон однажды подрался с редактором журнала, который не хотел ему платить, и получил свои деньги. Писателю необходимо иметь побольше знакомств в литературной среде: это сильно повышает шансы встретить профессионалов, которые поймут тебя и то, что ты пишешь, и возможно, помогут напечататься. (далее…)

5 июня в Петербурге объявят победителя премии «Национальный бестселлер» этого года. Среди претендентов на получение премии есть и Сергей Шаргунов, чьи ответы мы сегодня будем читать (в короткий список вошла его «Книга без фотографий»).

Лично мне Сергей Шаргунов симпатичен, у него есть своя узнаваемая интонация, собственный голос, а это уже очень много. Я бы пожелал ему победы на Нацбесте, но только кое-что мне подсказывает, что победит роман под брутальным названием «Психодел» Андрея Рубанова. Я этот роман не читал, но, знаете, чувствую я эти вещи. Когда-то у меня даже была такая работа, почти как у футбольного осьминога Пауля: угадывать, кто из поп-звезд на следующей неделе будет особенно популярен, и ставить этого персонажа на обложку многотиражного молодежного поп-журнала. Очень часто я попадал в точку, и иногда настолько непонятно из чего делал свои выводы, что конкуренты-конспирологи подозревали меня в сговоре с транснациональными корпорациями. В итоге я поднатаскался в этом деле до того, что, однажды случайно очутившись на похоронах Папы Римского Иоанна Павла II и выслушав похоронные речи всех кардиналов, тут же безошибочно (по реакции толпы) определил, что следующим Папой станет кардинал Ратцингер. Так оно через несколько дней и произошло. Впрочем, я давно не практиковался и, возможно, на этот раз мой внутренний осьминог даст сбой и… победит Шаргунов. Или Пепперштейн? Эх, нет: взглянув на состав жюри (под харизматичным руководством Ксении Собчак), я все-таки делаю ставку на Рубанова. Уж очень «Психодел» харизматичное название. Проверим! (Update: лауреатом Нацбеста 2011 стал Дмитрий Быков. «Вот так да!», как говорит моя бабушка.)

А теперь — ответы Сергея Шаргунова на вопросы нового опроса проекта Неудобная литература (не забывайте, на очереди еще ответы Олега Зайончковского, Олега Павлова (опубликовано), Сергея Болмата и даже Марты Кетро (и многих других), а также представление новой книги Неудобной литературы — романа Валерия Осинского «Предатель»).

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Кажется, Ильдар Абузяров, хороший писатель, испытывал трудности с публикацией нового романа. Про революции в Азии и Африке. Но понятно – это трудности временные. Иногда мне присылают неплохие тексты и жалуются, что их не издают. Наверное, сложно таким авторам, каких печатала «Ультра. культура» — «контркультурным».

А вообще сейчас издают много всего! Многие идеологические фобии и предрассудки отпали (хотя, возможно, издатели стали консервативнее). Заработал конвейер мощного книжного рынка. Когда я начинал, обошел несколько издательств, никто не хотел брать мою повесть «Малыш наказан», пока я не выиграл за нее премию, и все сразу стали меня хвалить. И судьба «Ура!» была сложной. Книга лежала в издательстве, и ни один редактор к ней не прикасался. Боялись нового слова, ярких тем. Сейчас, выйди то же самое «Ура!», успех был бы гораздо сильнее, чем в начале нулевых.

Наверное, сейчас тоже каких-то тем боятся, кого-то плохо выкладывают в магазинах. Это вполне возможно. Одно издательство расторгло со мной договор на книгу, когда у меня начались проблемы, другое пустило свежевыпущенную книгу под нож – потому что некто настоятельно порекомендовал. Я не орал об этих историях на каждом углу, но так было.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Я сам призывал литераторов вспомнить о читателе. И не отказываюсь от своих слов. Но вижу и то, что в условиях сформировавшегося книжного рынка, писатель все чаще вынужден потакать вкусам условного «обывателя». Читатель – это в основном читательницы, часто немолодые, и им люб сентиментализм. Скоро будет невыгодно упоминать в книге о смерти.

Безоглядный разговор начистоту все более становится затруднительным. И все-таки я бы не преувеличивал… Хорошей литературы мало. И когда такая появляется – ее замечают. Например, «Чертово колесо» Михаила Гиголашвили. Вряд ли вдохновит прекраснодушных читателей этот злой и грубый, по-своему животный роман. Но заметили, оценили. А Терехов с «Каменным мостом»! Вязкость стиля не мешает любить этого писателя. Ведь его стиль все равно сладок.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

Я когда пишу, никому не угождаю. Иногда держу в своем воображении нескольких знакомых, с которыми как будто сижу где-то в кафе и делюсь историей. Во власти настоящего писателя управлять интонацией, безусловно.

Что приносит писателю (и, в частности, лично Вам) наибольшее удовлетворение:
— признание публики, выраженное в том, что Ваша книга издана и люди ее покупают, читают, говорят о ней?
— признание литературного сообщества (выраженное в одобрительных отзывах коллег и литературных критиков, а также в получении литературных премий и попадании в их шорт-листы)?
— или более всего Вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – т.е. тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему Вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие Вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для Вашего удовлетворения такого факта или Вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?

Мне нравится писать. Мне сам процесс – шариковой ручкой водить в тетради, листок за листком – доставляет радость. И видеть, что это хорошо. Как в Библии про Творца: «И увидел, что это хорошо». А когда вижу, что плохо получается или так себе – тогда грущу. Главное – хорошо писать. Остальное – приложится.

Что Вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?
Если да, то почему?
Если нет, то почему?

Я никогда себя не раскручивал, но обо мне пишут. Я никак не реагирую, когда читаю о себе ежедневно все что угодно. Чем сильнее делаешься – тем больше шума, врагов, завистников, но и доброжелателей тоже. Плохого писателя невозможно впарить, как ни старайся и сколько бабок в него ни вбухивай. Литературу не обманешь.

Есть писатели, у которых силен общественный темперамент, и оттого они заметны как общественные фигуры. Они высказываются по множеству разных вопросов, потому что так им хочется и нравится. Это особый тип писателя, особые гены, тот, кто способен на всемирную отзывчивость, и — слава Богу.

Но литература – дело отдельное. Говорить и писать – разные занятия. Хотя, как правило, яркие люди – ярки во всем.

* * *

Предыдущее:

— Новый Опрос. Вопросы к писателям
— ответы Андрея Иванова
— ответы Владимира Лорченкова
— Где литературные агенты
Все предыдущие части Хроники (Оглавление) — здесь.

* * *

КНИГИ ПРОЕКТА НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

ВАЛЕРИЙ ОСИНСКИЙ. «ПРЕДАТЕЛЬ»
ОЛЕГ СТУКАЛОВ «БЛЮЗ БРОДЯЧЕГО ПСА»
ОЛЕГ ДАВЫДОВ. «КУКУШКИНЫ ДЕТКИ»
СУЛАМИФЬ МЕНДЕЛЬСОН «ПОБЕГ»
ДИМА МИШЕНИН «МОТОБИОГРАФИЯ»
УШЛЫЙ ПАКОСТНИК. «ДРОМОМАНИЯ»
ПАВЕЛ ТЕРЕШКОВЕЦ. «ДЖАЗ НА ОБОЧИНЕ»