Когда его не было, дети вытаскивали
из кармана его праздничной куртки
конверт с фотографиями, на котором напечатано было:
«Секретно. Мужчинам-любителям. Жанр де Пари», и смотрели их.
Л. Добычин. «Шуркина родня»

На всякий случай, чтобы не спутать имена, лучше вспомнить сюжет этого фильма 1998 года недавно умершего Алексея Балабанова (1959-2013). В Петербург начала века приезжает откуда-то Иоган и занимается подпольной съемкой непристойных фотографий. У него есть помощники – Виктор Иванович (циничный распространитель, такой «менеджер по всем вопросам») и Путилов, юноша прекраснодушный, но из-за своей страстной любви к искусству фотографии погрязший в долгах. В паучьи сети порнографов постепенно попадают две семьи – пожилого инженера и его дочери-подростка Лизы и приемные родители сиамских близнецов, Екатерина Кирилловна и ее муж-доктор. Задействованы в сюжете и их домработницы.

На первый взгляд, героев много, отношения запутанны и все выглядит, почти как мексиканский сериал или гэговый фильм Альмодовара. Между тем, художественная манера Балабанова в этом фильме очень скупа, он довольствуется минимумом кинематографических средств; не велик и хронометраж, полтора часа. Возможно, режиссеру это удалось потому, что у него была четкая идейная схема.

Ужасает в этом фильме не эротика: она невинна, как те непристойные открытки начала века, из которых время выдуло большую часть скабрезности – сейчас они проходят под знаком «ретро», если и не искусства. Шокирует, кроме использования подростков и просто детей¹ при изготовлении этих карточек, легкость, с которой тут убивают людей – и то, как окружающие это воспринимают. Иоган застреливает владельца фотоателье, обнаружившего, чем он там занимается, – одна из моделей вспархивает и убегает, но другие продолжают как ни в чем ни бывало одеваться, логично предполагая, что на сегодня сеанс закончился. Иоган же убивает отца сиамских близнецов, пришедшего к нему их искать: домработница невозмутима, как английский джентльмен, а на символическом уровне все говорит сметана, капающая на труп – Иогану помешали есть его любимую морковку в сметане. Совершенно обыденную реакцию вызывают и сообщения одноименного названию короткометражки героя в «Трофиме», что он зарубил брата. Умирают, кстати, люди старшего поколения, как по возрасту (тот домовладелец, отец Лизы), так и по моральным убеждениям (отец близнецов) – наступает нещадное новое, Молох будущего, Грядущий хам. (далее…)

Блондинка в метро, напротив, с большой красной лакированной сумкой на коленях, бегающая нервными тонкими пальцами по экрану айфона, при всей пошлости клише, обнаружила в Нём некоторый Выход.

Выход из подлого тупика, тесной комнатки с водоотталкивающими обоями в рубчик;

эти «кружения», которые он называл любовно «балеринка», последнее время случались всё чаще. И просто выпить водки и заснуть – уже не катило… (далее…)

…как она снимает и аккуратно складывает трусики перед тем, как сделать это в первый раз, а он раздвигает ей ноги ботинком; как развлекается в ресторане, засовывая себе кое-куда десертные ложки и как ложки с веселым звоном выпадают, когда она встает; как ушастый садист зажимает ее ремнем на диване с помощью зубастого механизма, и — порет, порет кнутом! О, эти рдеющие под ударами, кровоточащие ягодицы…

Правильнее, конечно, было бы начать по-другому, например, так: Ларс фон Триер снял литературоцентричное кино; читатель как бы слушает аудиокнигу – рассказ нимфоманки Джо и культурологические комментарии приютившего ее Селигмана, а зритель смотрит артхаусное кино; сцены местами едва намечены, а на экране временами даже появляются цифры и шрифт. Правильнее было бы не изменять жанру рецензии. Разыграть, так сказать, «начало Селигмана». Но страшно хочется все же разыграть «начало Джо». С первых же слов соблазнить читателя, чтобы он отправился в кинотеатр или скачал на торрентах. Итак: «Делай, что хочешь». Запретные желания – освобождающий кинофильм – вольная рецензия… «Великое искусство всегда появляется в компании своих мрачных сестер – богохульства и порнографии», – как говрит Джеффри Хартман. Это, конечно, верно не всегда, но в отношении «Нимфоманки», похоже, к месту.

Ларс фон Триер снял действительно великое кино. Он напомнил нам о демоническом сердце природы, которое, по-прежнему, бьется и в нас. Он напомнил нам, что мы состоим, прежде всего, из чувств, и что глубоко в их основании скрыты все те же природные похоть и агрессия. В этом наша трагедия и наша комедия. И признать эти чувства – гораздо честнее, чем прятаться от них за социальные шоры. Не в этом ли целительная сила искусства? Ларс фон Триер являет нам аполлонический закон, посредством которого художник заклинает демонов. Мы принимаем это заклятие как сдерживающую нас эстетическую форму. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Теперь можно вернуться к теме «неудобной литературы». Не так уж редко в рамках проекта «Неудобная литература» мы публиковали на «Переменах» тексты, во многом написанные из Self. Часто именно такие тексты, появившись на свет, первое время выглядят неудобными для устоявшейся культуры, в том числе для традиционной литературной тусовки, которая старается либо вовсе не обращать на них внимания, либо не обращать внимания частично. Так было, например, с романом Валерия Былинского «Адаптация», многие эпизоды которого написаны явно по вдохновению из Self, хотя очень многие места созданы со значительными примесями ложного личностного восприятия. Что и позволило критикам в свое время говорить о том, что роман сырой, недоредактированный, банальный и прочее, а эксперту в области «неудобной литературы» Льву Пирогову (который, собственно, поначалу и дал «Адаптации» дорогу в литературную тусу) в порыве личностного раскаяния воскликнуть о самом себе: «Акелло обосрался!».

Недавно Валерий Былинский в Фейсбуке вывесил цитату из «Адаптации», вот такую:

«На рассвете мы сидим на берегу Сены рядом с седым бродягой, пьем утренний кофе в бумажных стаканчиках из «Макдоналдса». Бродяга похож на Хемингуэя. Мы говорим с ним, не понимая ни слова, о вечности и любви. И мы, и этот старик, и ночные отблески Сены, и танцующие медузы в подвале, и арабы, владельцы медуз, – все это вместе с миром кажется разбросанными в результате какого-то гигантского взрыва слов. Да, именно слов, которые были сложены когда-то вместе и представляли собой идеальную книгу. Книгу, которую в результате жестокого террористического акта однажды взорвали – и слова из нее разлетелись миллиардами осколков по миру. Теперь мы ходим, собираем эти осколки, пытаемся сложить пазл жизни вновь. Кому-то это удается время от времени – и он восстанавливает часть книги. Тогда начинаются революции, войны, болезни, бумы рождаемости, расцветы и закаты искусства, строительство и запустение монастырей, создание и забвение книг. Когда-то, вероятно, пазл полностью восстановят. Но писать тогда ничего уже будет не нужно. Потому что, по сути, все хорошие книги пишутся для того, чтобы преодолевать зло».

И в комментарии в Фейсбуке под этой цитатой уточнил: «Сейчас перечитывал свой старый текст в доке (нужно было для одного дела отрывки найти) и когда наткнулся на этот отрывок, даже не сразу не понял, что это я написал, задело сильно».

Я ответил на этот комментарий Былинского: «Валера, а это и не ты написал. Ты и не ты». И тогда он сказал: «Глеб, ты прав, да, я знаю, конечно. Неудобно тут говорить вроде как о себе, но это правда так и было — я реально не мог поверить, что это я написал».

Я помню, как однажды автор романа «Побег» (известный под псевдонимом Суламиф Мендельсон) сказал мне почти то же самое. Мы как раз готовили «Побег» к публикации в «Неудобной литературе», и он заметил: «Я читаю сейчас этот текст, в целом мне не очень интересно, но некоторые места я перечитываю несколько раз удивленно и даже не понимаю, как я мог вообще такое написать». (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ

Сначала стихотворение полностью.

К другу

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?
       Где постоянно жизни счастье?
       Мы область призраков обманчивых прошли,
       Мы пили чашу сладострастья.
      
       Но где минутный шум веселья и пиров?
       В вине потопленные чаши?
       Где мудрость светская сияющих умов?
       Где твой фалерн и розы наши?
      
       Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез,
       И место поросло крапивой;
       Но я узнал его; я сердца дань принес
       На прах его красноречивый.
      
       На нем, когда окрест замолкнет шум градской
       И яркий Веспер засияет
       На темном севере, твой друг в тиши ночной
       В душе задумчивость питает.
      
       От самой юности служитель алтарей
       Богини неги и прохлады,
       От пресыщения, от пламенных страстей
       Я сердцу в ней ищу отрады.
      
       Поверишь ли? Я здесь, на пепле храмин сих,
       Венок веселия слагаю
       И часто в горести, в волненьи чувств моих,
       Потупя взоры, восклицаю:
      
       Минуты странники, мы ходим по гробам,
       Все дни утратами считаем,
       На крыльях радости летим к своим друзьям —
       И что ж?.. их урны обнимаем.
      
       Скажи, давно ли здесь, в кругу твоих друзей,
       Сияла Лила красотою?
       Благие небеса, казалось, дали ей
       Всё счастье смертной под луною:
      
       Нрав тихий ангела, дар слова, тонкий вкус,
       Любви и очи, и ланиты,
       Чело открытое одной из важных муз
       И прелесть девственной хариты.
      
       Ты сам, забыв и свет, и тщетный шум пиров,
       Ее беседой наслаждался
       И в тихой радости, как путник средь песков,
       Прелестным цветом любовался.
      
       Цветок, увы! исчез, как сладкая мечта!
       Она в страданиях почила
       И, с миром в страшный час прощаясь навсегда,
       На друге взор остановила.
      
       Но, дружба, может быть, ее забыла ты!..
       Веселье слезы осушило,
       И тень чистейшую дыханье клеветы
       На лоне мира возмутило.
      
       Так всё здесь суетно в обители сует!
       Приязнь и дружество непрочно!
       Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?
       Что вечно чисто, непорочно?
      
       Напрасно вопрошал я опытность веков
       И Клии мрачные скрижали,
       Напрасно вопрошал всех мира мудрецов:
       Они безмолвьем отвечали.
      
       Как в воздухе перо кружится здесь и там,
       Как в вихре тонкий прах летает,
       Как судно без руля стремится по волнам
       И вечно пристани не знает, —
      
       Так ум мой посреди сомнений погибал.
       Все жизни прелести затмились:
       Мой гений в горести светильник погашал,
       И музы светлые сокрылись.
      
       Я с страхом вопросил глас совести моей…
       И мрак исчез, прозрели вежды:
       И вера пролила спасительный елей
       В лампаду чистую надежды.
      
       Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен:
       Ногой надежною ступаю
       И, с ризы странника свергая прах и тлен,
       В мир лучший духом возлетаю.
      
       1815

Как видим, Батюшков с первых же строф задает фундаментальный вопрос, который во все времена активировал в человеке начало духовного поиска.

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?
Где постоянно жизни счастье?

То есть ставится вопрос о постоянном счастье, о том, что именно на земле по-настоящему прочно и неизменно. (далее…)

Турбулентность – это длинное изысканное слово…

…Когда ты сидишь в набитой людьми кишке самолёта на высоте десяти километров, означает многое, к примеру, ж…пу. Раз… и эта грохочущая, как трамвай, махина развалится к чёртовой матери, и все эти 187 хреновых пассажира, эти мужчины, женщины, дети, старики, старухи, собаки в багажном отсеке – полетят кувыркаясь вниз, как:

– высыпавшиеся из перезрелого стручка горошины;
– опилки из распотрошённого в детстве плюшевого медведя;
– внутренности, вывалившиеся из сдуру раздавленной колесом велосипеда большой коричневой бородавчатой жабы;
– весело кружащиеся носики цветущей разлапистой дворовой липы.

Раз, и всё… А может, и обойдётся… (далее…)

Фото: Макс Авдеев

Я – угрюмый тяжёлый работник
Рою в ужасе к солнцу проход.
Вижу облик свой, нежный и кроткий
Рядом с ним – неживой идиот.

Здесь уместно вспомнить, какое значение имело слово идиот изначально. Древние греки, как известно, называли так людей, не принимавших участия в общественной жизни – людей, живущих жизнью параллельной социуму.

Юрий Мамлеев всю жизнь писал о том, что параллельная жизнь по сути своей не является девиацией и вообще не очень-то зависит от нашего восприятия. Параллельный мир просто существует вместе с нашим, и это ещё нужно посмотреть, кто здесь параллельный, а кто основной.

Трудно сказать, с чего начинается Мамлеев и мамлеевщина хронологически, это бесполезно, как и любая попытка выстраивания чёткой схемы в параллельном мире. (далее…)

Письмо тебе. Люблю тебя. Восемь баллов шторм, мы плохо держимся на якоре…

…вертимся, колышемся вместе с морем, мы ловим его, оно отпускает нас. Как на санках съезжаешь с крутой горы, и перехватывает дыхание, – так и мы с постепенным ускорением плавно восходим из пучины с креном то на левый шкафут, то на правый. Мы растянулись на якоре, подтравливаем его иногда, успокоители качки выпустили из днища, крылья подводные, но декабрь болтает не первую неделю, и все как пьяные к переборкам липнут.

Идешь, а длинный узкий коридор медленно в спираль завертывается, и за задраенным иллюминатором, как в стиральной машинке крутится вспененная вода. Мне все время есть хочется, а кому-то наоборот, это от опыта, погон и возраста моряков не зависит, шторм всех надвое делит. Сначала мы на двух якорях растянулись, как дерганёт, думал, ракета в нас попала, нет, якорная цепь одна оторвалась.

Юнгой быть интересно. Порт приписки у нас – Севастополь. (далее…)

Жизнь – это только черновик выдумки

Кто хочет понять поэта, тот должен отправиться в страну поэта. Гёте

Духовно бездумны те, кто не добавили своего дыхания
в алые гриновские паруса. Е.Евтушенко

Однажды, в известном московском клубе, Грин азартно резался с кем-то в бильярд. Вдруг в зал влетает администратор и громогласно объявляет: «Граждане, прошу очистить помещение». Мол, сам Луначарский сию минуту изволит прибыть и играть.

В бильярдной оживление, – вспоминает гриновская «фея» Нина Николаевна, жена писателя, – те, кто стоял, садятся в кресла; ожидающие в очереди вовсе расходятся. Александр Степанович как ни в чём не бывало продолжает остервенело бить шары. (далее…)

Йоппола: маленький городок на юге Италии…

…Каменистый пляж на берегу Тирренского моря у подножья ползущей вверх мандариновыми плантациями горы Монтепоро. Я лежу в тени огромного розового гранита, отколовшегося бог весть когда от нависшей скалы и наблюдаю, как курчавая Франческа учит увальня Вито плавать.

Она элегантно зажимает себе носик и, отчаянно жестикулируя, показывает брату все этапы этого непростого дела. (далее…)

НАЧАЛО ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ

ПАСЫНКИ РОССИИ

Воет одинокая волчица
Слушает волчицу часовой.
Тошно сердцу от звериных жалоб
Неизбывен горечи родник…
Не волчиха, Родина, пожалуй,
Плачет о детёнышах своих.
Арсений Несмелов

1.

В современном русском языке слово крестьянин почти забыто. На слуху всё чаще фермер, этот землепромышленник, потребитель по происхождению и призванию, а потому эксплуататор и насильник. В немецком крестьянин — der Bauer. Тем же словом называют: 1. строителя (основное значение); 2. пешку в шахматах; 3. клетку для птиц. В английском крестьянин — peasant, восходит к гороху, pease — горох.

Ни одному народу в мире и в голову не пришло поставить знак равенства между крестьянином и христианином: крестьянин = хрест(ь)ианин. Одна только Россия в этом никогда не сомневалась. И не ошиблась. Удивительная вещь — крестьянское сословие виртуально стыкует и соединяет религии. Кто бы ты ни был, мусульманин, буддист, ламаист или католик, если ты работаешь на земле, ты крестьянин, а значит христианин. Всевышний не зря дал людям язык и очень точно назначил словам значения. (далее…)

Соловья ловят «на зеркало» в первые недели по прилету. В земле устраивают своеобразную стеклянную щель, вкапывают несколько стекол так, чтобы получалась стеклянная призма. На дно ловушки помещают мучного червячка или кусочек зеркала, имитирующий воду.

Словно в обычную ямку соловей прыгает в стеклянную призму, а в скользкой тесноте ловушки не может ни выбраться, ни полноценно взмахнуть крыльями для того, чтобы вылететь. Ловушку маскируют в земле под тем кустом, где любит петь эта птица.

Соловьев и славок часто кроют «лучками» и «тайниками» — легкими птицеловными снарядами на мягких веревочных шарнирах.

Иногда используют и птичий клей, его варят из еловой смолы и льняного масла.

Не обходится дело и без подсадных птиц, заманных или заводных. На птицеловном току помещают заводных птиц в маленьких клеточках или на «шпарке», небольшом деревянном инструменте, с помощью которого, заводную птицу можно аккуратно «подшпаривать».

Взлетая и опускаясь, она создает иллюзию вольной птицы, слетевшей на ток. С заводными птицами нужно бережно обращаться, на такую птицу могут напасть перепелятник, воробьиный сыч, дятел или сойка. (далее…)

В Крым я поехала впервые за всю свою жизнь. Давно собиралась, но что-то все не пускало. Что именно – поняла накануне отъезда: я не смогла бы провести ту работу, которую провела, если бы не очистила свое эмоциональное тело, где остались шрамы и рубцы со времен 20-х годов прошлого столетия. Дело в том, что «разрешите представиться: штабс-капитан Белой армии А.И. Деникина». Да, да…последние бои и последний пароход, покидающий родные берега. Слишком долго мучила меня эта боль и во снах, и наяву.

Только после «очищения и прощения» меня «пустили» в эту святыню. Хотя не скрою: проезжая по Севастополю, еле сдержала слезы. «Значит, еще не все отпустило…» — подумала я.

Несколько раз задавала вопросы: какая цель моей поездки?

И каждый раз получала один и тот же ответ: ОЧИЩЕНИЕ. (далее…)

Слово способно иметь явно ощутимый смысл, но при попытке состояться он оказывается не поддающимся определениям и формулировкам. Он имеет свойство рассеиваться как раз в тот момент, когда нам померещилось, что мы его обнаружили.

И всё, что у нас остаётся, – это еле слышно шумящие раковины утраченного смысла, в возможность разгадать который мы верили ещё мгновение назад. После слова всегда остаётся нечто ускользающее и непокорное, не подвластное описанию, какой-то метафизический осадок. Этот смысл никогда не присутствует, но мерцает как призрак цельности в глубине нескончаемой анфилады открывающихся горизонтов. (далее…)

Пустозерск – место пустынное, и тот рукав Печоры, что всегда прикасался к селению, высох, обмелел, только невозможно забыть, как однажды процвела эта пустыня, вспыхнула. На здешнем костре сожжены были: протопоп, поп, дьякон и инок. Старообрядчество благоговейно хранит предание о том, что именно последний в этой церковной иерархии первым взошел на небо. Из-за раскола 17 века птицу эту не найти в современных таблицах, но голос ее чист, и если слышишь его, сразу плачешь.

В течение пятнадцатилетнего заключения в пустозерской тюрьме протопоп Аввакум, поп Лазарь и дьякон Федор взволнованно переживают за судьбу страны, рассылают обличительные письма, воззвания, предупреждения и устрашения. Призывая на помощь св. Дионисия Ареопагита, они философствуют на богословские темы, обсуждают проблемы государства. Инока же Епифания предание изображает иноком, иным.

Он тихий, углубленный в себя человек, личность созерцательная. Изуродованной палачами рукой своей он описывает в заключении тюремном лишь покаянное житие свое. Он не вовлечен в заботы мира сего, он бежит от споров и людской молвы, но всякий раз, когда перед ним встает вопрос исповедничества, исповедует он веру христианскую мужественно. (далее…)