Вчера мой коллега, известный, кстати, драматург и сценарист Александр Молчанов заговорил со мной о поэзии. Он как раз прочитал мою статью о Георгии Иванове, и его интересовала одна простая вещь: а есть ли поэты? Ну то есть он так прямо не формулировал свой вопрос, но, понятно, что тема сводилась к этому. Есть ли сейчас в России поэты? Не те медиаперсонажи, чьи имена мы слышим отовсюду (а особенно в интернете), а настоящие поэты. Метафизические, с градусом посвящения. Те, кто со(за) стихотворением лезет не в карман, а уносит(ся) в бездну. Ну, вот как Георгий Иванов…

Кто? — спрашивал Саша, — Тимур Кибиров, Кушнер, да, но они же уже старики. А вот молодые, новые?

Я в шутку ответил, что полно поэтов в интернете, вон стихи.ру есть сайт. Посмеялись и заговорили о работе. Потом я прислал Александру ссылку на PDF-поэзию Peremeny.ru, потому что, конечно, я не ищу поэтов, они находят меня. Для этого (отчасти) и создан этот проект PDF-поэзия…

Причем поэзию я считаю областью фундаментальной, неким основанием, на котором держится словесное искусство, и шире — сознание. Она всегда есть и никогда не умирает. Просто о ней если и говорить, то очень нужно осторожно — как о магии, как о таинстве. Поэтому когда Игорь Панин заметил, мол, «весьма характерно», что, «перечисляя литературные жанры» в анкете Неудобной литературы, я «проигнорировал стихи», он был совершенно прав: да, характерно. Но только я не проигнорировал, а — умолчал.

Но сегодняшняя статья Марии Степановой на Openspace.Ru — о современном состоянии русской поэзии — просто вызывает на разговор. («Строители вавилонской башни даже не пытаются уже поговорить друг с другом; нет ни общего языка, ни границ, ни правил, ни самой веры в возможность понимания. Вместо нее — ощущение дурной стабильности; чувство, что мы участвуем в работе чужого, не нами заведенного механизма. Это чувство, думаю, общее у всех участников литературного процесса, да и у всех вокруг» — пишет она).

Несколько отдельных цитат:

1.

Поэзия «превратилась во что-то вроде ВДНХ — праздничную и пеструю панораму собственного изобилия».

2.

Социальные механизмы функционирования поэзии, как их принято описывать, объясняют и оправдывают существование литературных кланов и союзов, вражду партий, литературную борьбу со всеми ее потерями.

3.

Поэзия стала профессией, служение службой (ежедневным хождением в департамент).

4.

Мы уже не наедине с собой, не в слепом пятне, как в начале 90-х, а в хорошо освещенном крупном торговом центре вроде ИКЕА. Сказать (купить, продать) тут можно все, что угодно; значит, без всего этого можно обойтись.

5.

Стихи начинают восприниматься не как проводник (в дивный новый или старый мир), а как инструмент. Чего? Немедленного наслаждения, которое читатель уже заработал — просто тем, что согласился раскрыть стихотворный сборник. Главными достоинствами поэтического текста тогда оказываются новые, чужие вещи: энергичность, увлекательность, трогательность, удобство восприятия.

6.

Чтобы соответствовать новой роли (нравиться, быть любимым), поэт должен вести себя как циркач, демонстрируя чудеса ловкости, вращая гири и ловя фарфоровые чашки: в каждой строке по призовой метафоре, а лучше бы по две. Все неочевидное, не поражающее с первого взгляда, тонкое, легкое, зыбкое, многослойное — попросту не воспринимается новым вкусом; у нового читателя плохо настроен звукоулавливатель.

Мне нравится эта откровенная статья. Мне симпатично, что Мария Степанова берет на себя ответственность («виновата … я сама») и призывает «осознать смехотворность и относительность рукотворных иерархий» (за построение которых ведь и берет она ответственность на себя? в частности, по крайней мере, за это построение, так ведь?). И нащупывает самую суть проблемы.

Кстати, давно собирался заметить, что «Неудобная литература» — это не про «обиженных литераторов, которых не публикуют позасемшие редактора» (по невнимательности именно так многие понимают и интерпретируют Неудоблит), нет, речь в проекте не об этом. Вчитайтесь хоть в заметку «Невозможность продать (в символическом смысле)» — это о тонком психологическом перехлесте, о том самом, о котором говорит и Мария Степанова, хотя и совсем другими словами. Например, вот такими:

Достаточно было почувствовать себя квалифицированным пользователем, гордым своей способностью выбрать товар по душе, чтобы (в применении к эзотерическим, сопротивляющимся неуловимым вещам вроде поэзии) сформировалось то, что Сьюзан Зонтаг называет новой чувствительностью. Применив к поэзии логику супермаркета, мы получаем приемы, знакомые по работе «Пятерочки» — агрессивное продвижение товара, разные виды меняющегося актуального, перепроизводство товаров повышенного спроса, глубокое равнодушие к тому, на что спроса нет.

и далее:

Сложность вполне допустима — но нарядная, щеголеватая, демонстративная, носимая напоказ. Новая чувствительность ищет избытка, полноты, душу переворачивающей эмоции, и реагирует на то, что эту эмоцию высекает. Мы уже говорили про занимательность, про потребность в фабуле, открывающей легкий путь читательской сентиментальности. Но есть и другие варианты — игра в узнавание, снимающая с антресолей старые вещи — детскую советскую память, типовой ключ к опыту, который общим только притворяется. Или прямая проповедь, уроки жизни, заповеди блаженства, расписанные на раз-два-три. Вариантов много, инвариант один: новая чувствительность использует стихи как болеутоляющее средство, ожидая от них для себя прямой и внятной пользы. Стихи должны быть больше, чем стихи — сами по себе они тут без надобности.

Все это прекрасно применимо и к прозе. И на самом деле относится не только к современной ситуации. Это было всегда. Люди в целом не меняются, как и их восприятие… Просто сейчас этот перехлест, это «вытеснение» ощущается наиболее остро — и вот это сейчас — действительно очень важная деталь. Симптом назревшего невроза…

К чему же приходит Мария Степанова? Да к тому же, к чему и я. О поэзии лучше молчать. А если говорить, то очень осторожно. Это не новость, тайна эта приоткрыта уже давно:

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,-
Любуйся ими — и молчи.

«Единственным выбором представляется непрозрачность: темное, закрытое, непопулярное, незанимательное, неуспешное катакомбное существование, идущее в стороне. В том числе и от собственных «хочу» и «могу», погружающих каждое действие в логику рынка, готовых вписаться в любой контекст и превратить любое поражение в хорошо рассчитанный выигрыш». Прочитайте статью Марии Степановой полностью (там еще есть вторая часть, не все замечают сразу). А потом возвращайтесь на Перемены и знакомьтесь с поэзией Перемен. У нас как раз опубликован сегодня новый сборник из серии PDF-поэзию Peremeny.ru. Автор попросил подписать его сборник псевдонимом Prosto Dostali. «Сразу оговорюсь, — пишет она. — я надеюсь на то, что Вы не станете «изымать» оттуда что-либо, в противном случае, как мне кажется, из сборника исчезнет жизнь. А я не хочу заниматься скучным и не живым плодоношением». Сборник называется «СТИХИЙНОЕ ТВОРЕНИЕ». Из него ничего не «изъято», ни одного необходимого слова. И он уже представлен на странице проекта.

* * * *

содержание Хроники проекта НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА:

— Переписка с Александром Ивановым из Ад Маргинем и представление романов «Побег» и «Мотобиография»
— Виктор Топоров и его Опция отказа. Как это работает, или как найти издателя
— Ответы Дмитрия Быкова
— Ответы Сергея Шаргунова
— Ответы Вячеслава Курицына
— Ответы Николая Климонтовича
— Ответы Владимира Сорокина
— Ответы Дмитрия Бавильского
— Ответы Александра Иванова
— Невозможность продать (в символическом смысле)
— Ответы Льва Данилкина
— «Хорошая вещь пробьется», или Неудобность Галковского
— Ответы Андрея Бычкова
— Ответы Лидии Сычевой
— Ответы Виктора Топорова
— О том, как в толстых журналах 80-х понимали «гласность», а также об отношении издателей к сетевой литературе
— Ответы Алексея Варламова
— Ответы Игоря Панина
— «Новый мир» реагирует на Неудобную литературу. Михаил Бутов VS Виктор Топоров
— Ответы Льва Пирогова
— Ответы Евгения Лесина
— КУКУШКИНЫ ДЕТКИ. Роман Олега Давыдова (к началу первой публикации)
— Ответы Лизы Новиковой
— Ответы Сергея Белякова
— Ответы Ефима Лямпорта
— «А вокруг скачут критики в мыле и пене…» (про литературных критиков)
— Роман «Побег» и МИТИН ЖУРНАЛ
— Ответы Романа Арбитмана
— Переходный период. Битники, Пелевин и — ответы Виктории Шохиной
— Ответы Макса Немцова
— Ответы Юрия Милославского
— Ответы Дениса Яцутко
— Таба Циклон и Джаз на обочине. Гонзо-стайл и антихипстеры
— Игры пастушка Кришны
— Крокодил Анкудинов
— Ответы Кирилла Анкудинова
— Снова Волчек
— Ответы Дениса Драгунского

— Книги проекта Неудобная литература

Вся Хроника Неудобной литературы всегда доступна вот по этой ссылке.

Серия очерков Георгия Иванова «По Европе на автомобиле» не получила такой широкой известности, как его воспоминания «Петербургские зимы» или неоконченный роман «Третий Рим», тем не менее – это очень сильная и стильная проза, действующая к тому же не просто как рассказ о путешествии, а теперь уже и как машина времени: читатель оказывается погруженным в ту Европу, которой теперь уже нет ни на географических картах, ни в политических реалиях, в те недолгие, но существенные расклады, которые творились в Европе в начале 30-х и были, возможно, точкой бифуркации, развилкой, в которой история (и Европы, и России) могла бы двинуться по совершенно другому пути. Сюжетную канву текста составляют воспоминания о поездке из Риги в Париж, предпринятой Георгием Ивановым в начале 30-х годов (видимо, речь идет о сентябре или октябре 1933 года, так как первый из этих очерков был опубликован впервые в ноябре 1933 года в эмигрантской газете «Последние новости», где и далее эти очерки публиковались из номера в номер – вплоть до февраля 1934 года). Начало 30-х, когда происходила описываемая поездка, было временем вхождения во вкус фашистской Германии, имевшей тогда самые радужные планы и перспективы. Иванов едет из Риги через подчиненные фашистской Германии города Латвии, Литвы, Польши, еще с их старыми названиями (Митава – это сейчас латвийская Елгава, Шавли — литовский Шяуляй, Тильзит – российский Советск, Шнейдемюле – польская Пила), рассказывает о берлинских собраниях РОНДа (Российское Освободительное Национальное Движение), движения, призванного освободить Россию от большевиков с помощью фашистов. И позволяет почувствовать ту неуловимую поэзию ускользающего мгновения надежды и обреченности, которая висела тогда над Европой вообще и – в частности и в особенности – над русскими людьми, бежавшими туда от большевистского беспредела. Мы публикуем эти очерки полностью ко дню рождения Георгия Иванова.

Итак,

Георгий Иванов
ПО ЕВРОПЕ НА АВТОМОБИЛЕ

Читаем — здесь.

В недавней статье (мне сказали, кстати, что автор статьи — гражданка Франции) сказано: «Французский импрессионизм, крупный пуантилизм, как будто отодвигает границу, но на самом деле громоздит искусственные преграды в каждой точке пространства, чтобы тут же их размыть. Английская боязнь границы по-островному объяснима — стоит переступить предел, промочишь ноги и заработаешь инфлюэнцу, если же не остановишься на этом, то можешь и захлебнуться. Русские… мы вторичны, увы, и сбиты с толку пахотой графа».

Сбиты с толку пахотой графа? Вторичны? Что ж, соблазнительная идея — этак витиевато свалить все на Николаича и согласиться с Петром Яковлевичем Чаадаевым. Да только мне кажется, что искус сей исходит как раз из крайне превратного понимания толстовской пахоты и от слишком чужеродного (привнесенного извне) самоуничижения… А вот понимание, сразу видно, правильное — дано в статье Олега Давыдова к столетию побега Толстого от всех, забывших радость свою:

«Итак, Толстой понял, что «Христос нисколько не велит подставлять щеку и отдавать кафтан для того, чтобы страдать, а велит не противиться злу и говорит, что при этом придется, может быть, и страдать». Отвлекаясь от христианства и немного осовременивая, можно сформулировать толстовское кредо о непротивлении так: не участвуй в делах мира. Отойди в сторону, пусть эти подзаконные (юристы, банкиры, бандиты) судят и грабят друг друга. Не участвуй в их играх, не верь в их посулы. У тебя своя жизнь, свой мир, свой путь. Исполняй их законы, чтобы они не смогли привязаться к тебе, плати налоги, не нарушай правил уличного движения. Если надо, подставь и щеку, отдай последнюю рубашку, но не участвуй в их кутерьме. Отдавай, чтобы не участвовать. Плати за свою свободу. Правовое государство? А ты чего хочешь – жить или судиться? Жить можно лишь вне системы, вне матрицы. Поэтому ищи и находи зоны свободы, которые еще не охвачены ограничениями законов. Только там можно делать дела (кстати, и бизнес)».

Мне кажется, я абсолютно не представляю себе жуткое пространство отечественной поэзии, в которое я желаю войти, распахнув свою душу. Надо честно признать, что наша, россиянская поэзия, это уже не искусство уединения со всеми, а сплошная интеллектуальная и духовная проституция на заплесневелой панели толстых журналов.

Пока ехала с работы на краснорылом трамвае, набросала это  стихотворение:

дождит
нет целую вечность солнца над крышами
и запотелые окна
целуют расцелованных тоской

какая осень странная в округе
прежде навсегда нестало лета
после навечно забудется зима
а вдруг
эта осень и есть врата райские
для тех которые исчезнут навсегда
а небо не!брито
а небо в похмелье
небо — дождит

дин-кап-дин-кап
наверное
и в подобном звучании дождя есть
огромное важное ускользающее
от меня сегодня
а впрочем то же было и вчера
и то же самое случится и завтра
дин-кап-дин-кап

в моём УЖАСНО одиноком обиталище
чуть западнее руин
Петербурга Достоевского
жизнеутверждающе наброшена петля на люстру
и тень моя гамлетизирует её дрожь

разверзлось трамвайное чрево
открылось трамвайное нутро

и входят лица
и выходят затылки
и тьма желаний укутана в плащи
и тонны раздумий обтянуты куртками
а некоторая печальность облачена в пальто
с каракулевым воротником
и в этом постоянном непостоянстве
моё освобождение
от
осеннего недомогания
одиночествующей лесбиянки

Захотелось прогуляться, и я вышла на перекрёстке Стачек и Ленинского. Направилась в сторону метро. По дороге разглядывала рекламные вывески салонов красоты и прикидывала через сколько дней после изнуряющей, но обожаемой, экзекуции над собой придётся звонить дальнему родственнику и взять взаймы у него пару тысяч на пропитание и книги. Насчитала семь дней.

Вчера видела соблазнительный полупрозрачный комплект белья, красного цвета, от Marc&Andre. Майка на тонких регулируемых бретельках, украшенная оборками на плечах и снизу. Трусики-шорты. В нём, я думаю, замечательно читать стихи, философские трактаты или просто есть мороженное, когда за окном октябрь и дождит. Стоит эта замечательная вещица около полутора тысяч рублей. Для меня – дороговато…

А для вас?

Вчера же, мне давилось встретиться с Валерой. У многих блондинок, обычное дело, самые умные подруги, почему-то, это сероглазые брюнетки. Она, после всевозможных ухмылок на моё повествование о похождениях по семи кругам торгового комплекса, шикарно обозванным «Французским Бульваром», достала из своей сумочки какую-то книжечку и заявила, что этот новый бестселлер талантливейшего интеллектуала и литератора Андрея Максимова, отчасти оправдывает моё существование. О, как!

Она ещё не устала от собственной интеллигентности. Ей уже двадцать восемь, в её гражданском браке нет ничего кроме унылой перспективы свою жуткую привычку надоедать умными цитатами из толстых книг личному пучеглазому сожителю по выходным, перевести в разряд официально оформленной обязанности.

Она вообще не носит чулки. Говорит, что это пошло. Иногда она забегает в гости, и я принуждаю её к просмотру порнографии. Ей это нравиться: и моё принуждение, и порнография на экране плазмы. Но она ещё ни разу не призналась мне в этом.

Наверное, она ещё и не подозревает о существовании оргазма… (далее…)

Дмитрий Волчек (о котором в хронике Неудобной литературы уже пару раз было сказано) снова на связи. На этот раз в интервью «Частному корреспонденту» (в роли частного корреспондента в данном случае — Дмитрий Бавильский).

— Чувствуете ли вы разницу между бумажным и электронным бытием одних и тех же текстов? Почему вы снова вернулись к бумажным выпускам «Митиного журнала»? Не бросите ли теперь?

— Единственный весомый аргумент в поддержку бумажных книг предложил недавно Сорокин: «На iPad невозможно поставить чайник».

У меня большая библиотека, много редких эмигрантских изданий — есть что-то из собрания Глеба Струве, в Мюнхене я опустошил склад знаменитого русского книжного дома Neimanis. Но собирательство меня совершенно не увлекает.

Издателю, наверное, следует быть библиофилом, но мне всё равно, бумага или монитор. Текст от этого не меняется. Скрип переплёта, запах клея и шелест страниц меня совершенно не возбуждают. Конечно, электронные издания удобнее.

Я бы хотел, чтобы бумажное книгоиздание в России вообще погибло. Чем скорее, тем лучше для читателей. Только так можно уничтожить систему книгораспространения, гигантскую машину по производству мусора.

В Москве три маленьких книжных магазина, в Питере — один, ещё один в Перми. Остальное — бессмысленные супермаркеты, набитые гниющими потрохами Дарьи Донцовой.

Разрушить всю эту систему, построенную на негативном отборе, может только переход на электронные книги. Мне бы очень хотелось, чтобы пирамида рухнула и заодно придавила советских мужичков и тёток, которые её воздвигли.

Я готов отказаться от бумаги и выпускать только электронные издания. Старые номера журнала и некоторые наши книги давно выложены в Сеть. Проблема только в одном: боюсь, что начнут бесноваться психопаты, обороняющие копирайт.

Вы же знаете, что сейчас происходит: все шулеры и негодяи вселенной собрались под знаменем авторского права и готовятся к большой войне. Они её, конечно, проиграют, но крови попортят немало. Ну, тут всё уже сказал Годар: «У автора нет никаких прав, есть только обязанности».

Читайте также предыдущие части проекта Неудобная литература:

— Переписка с Александром Ивановым из Ад Маргинем и представление романов «Побег» и «Мотобиография»
— Виктор Топоров и его Опция отказа. Как это работает, или как найти издателя
— Ответы Дмитрия Быкова
— Ответы Сергея Шаргунова
— Ответы Вячеслава Курицына
— Ответы Николая Климонтовича
— Ответы Владимира Сорокина
— Ответы Дмитрия Бавильского
— Ответы Александра Иванова
— Невозможность продать (в символическом смысле)
— Ответы Льва Данилкина
— «Хорошая вещь пробьется», или Неудобность Галковского
— Ответы Андрея Бычкова
— Ответы Лидии Сычевой
— Ответы Виктора Топорова
— О том, как в толстых журналах 80-х понимали «гласность», а также об отношении издателей к сетевой литературе
— Ответы Алексея Варламова
— Ответы Игоря Панина
— «Новый мир» реагирует на Неудобную литературу. Михаил Бутов VS Виктор Топоров
— Ответы Льва Пирогова
— Ответы Евгения Лесина
— КУКУШКИНЫ ДЕТКИ. Роман Олега Давыдова (к началу первой публикации)
— Ответы Лизы Новиковой
— Ответы Сергея Белякова
— Ответы Ефима Лямпорта
— «А вокруг скачут критики в мыле и пене…» (про литературных критиков)
— Роман «Побег» и МИТИН ЖУРНАЛ
— Ответы Романа Арбитмана
— Переходный период. Битники, Пелевин и — ответы Виктории Шохиной
— Ответы Макса Немцова
— Ответы Юрия Милославского
— Ответы Дениса Яцутко
— Таба Циклон и Джаз на обочине. Гонзо-стайл и антихипстеры
— Игры пастушка Кришны
— Крокодил Анкудинов
— Ответы Кирилла Анкудинова

— Книги проекта Неудобная литература

Вся Хроника Неудобной литературы всегда доступна вот по этой ссылке.

30 октября 1885 года родился Эзра Паунд, американский поэт, издатель и редактор

«Make it new!» — звучал призыв, провозглашённый Паундом в самом начале его поэтического пути. «Поэзия ХХ века, — писал он в программном эссе «Prolegomena», — та поэзия, которая, я ожидаю, будет создаваться в ближайшем десятилетии, отбросит всяческое «сюсюканье», она будет жёстче и естественней, она будет <...> «пробирать до костей».

Конечно, он был человеком утопии.

В ХХ веке такое, впрочем, неудивительно, если не сказать банально. Это столетие словно нарочно было послано людям западной культуры для того, чтобы они как следует прожили, прочувствовали и переоценили свои отношения с утопиями и утопизмом. Но Паунд — особенный.

Он заплатил за свою утопию, как никто другой. Неделями в клетке. Буквально в клетке с прутьями, открытой со всех сторон, без крыши, в которой соотечественники-американцы держали изменника Паунда, как особо опасного преступника, в лагере для военнопленных под Пизой. Месяцами — в тюрьме. Тринадцатью годами — в психиатрической лечебнице. Смертью на чужбине (правда, этой чужбиной была горячо любимая им Венеция). Заплатил унижением, изоляцией, утратой друзей, телесного и душевного здоровья, распадом самой речи (опять же буквально: к концу жизни он подолгу не мог разговаривать). Заплатил обвинением в измене, выдвинутым собственной страной, к которой никогда не переставал чувствовать себя принадлежащим, хотя страшно её ругал и не уставал повторять, как многое он в ней ненавидит. (Он бранил и ненавидел Америку на правах своего. Только очень любящие так умеют.)

Всё это само по себе заставляет предполагать, что утопия Паунда была для него чем-то очень настоящим — совершенно независимо от степени её утопичности. И от степени её безумия и чудовищности — а таких компонентов у неё было более чем достаточно.

Нет, утопии это ничуть не оправдывает. Но очень много говорит о самом Паунде и о его времени.

И конечно, он был одним из самых важных неудачников своего века. Самых характерных, самых влиятельных. Таких, без которых его век попросту не смог бы стать самим собой. По крайней мере век литературный и англоязычный.

Его «Cantos» — «Песни», огромный эпос, призванный охватить всю историю, от античных истоков до современности, который он писал всю жизнь, с молодости до глубокой старости, да так и не закончил, — остались… не то чтобы непонятыми, нет… Понимания того, что и почему он делал, Паунд, несомненно, дождался. Со стороны тонких ценителей. Дело обстояло гораздо хуже: труд жизни Паунда не был востребован западной культурой — в том объёме и в том качестве, как он сам считал нужным. (далее…)

Вчера услышал по телевидению образцово-показательную весть о том, что в Афганистане совместными усилиями российско-американских войск обнаружены и уничтожены потайные заводы по добыче и производству и фасовки наркотика героина. Показали огромные мешки с опийным сырьем и двух гордых командиров в форме. Один по-русски спрашивал:

— Опиум?

Второй по-английски отвечал:

— Yeah-yeah opium…

Типа нашли общего врага. Сплотились на почве единодушной ненависти к отвратной наркоте.

А потом прозвучала сумма. «Всего было уничтожено в ходе операции героина на миллиард долларов». И тут меня вскрыло. Как же это глупо! Ну в самом деле, лучше бы поставили продажу наркотиков под контроль, а не боролись бы с ними. Чем наркотики хуже алкоголя? Тем, что от них люди мрут? Ну хотят умирать — и пусть умирают. У нас свободный мир. Свобода воли, свобода выбора. Подростки неразумные умирают? Ну что значит неразумные. Ну не продавайте их детям, не продаете же детям водку и пиво?

Да, продажу наркотиков (любых!), я считаю, нужно разрешить. В особых магазинах и по строгим правилам. Ведь если люди хотят травиться и умирать (получать кайф, расширять сознание, избавляться от боли, забываться), то зачем им это запрещать?

Лично я не употребляю наркотики. Вообще. И считаю, что это гадость. Но я сделал этот выбор сам. Не потому что мне государство запретило их потреблять, а потому что я человек разумный и просто лучше себя чувствую без них. Но:

Потребление наркотиков (в частности, опиатов) — это древнейший ритуал, древнейшая культура. Их просто так все равно не запретишь и не истребишь. Хоть потрать ты на это миллиарды и века… Поэтому, дорогие США и Россия, давайте смотреть правде в глаза и извлекать прибыль и пользу из этого неизбежного зла. Поставьте под контроль оборот (под реальный контроль, а не под иллюзорный. под такой же контроль, под который вы поставили табак, алкоголь, продукты с вредными консервантами и прочую вредоносную байду, которая продается в магазинах), разрешите — в ограниченном режиме — и получайте большие налоги в казну. И хватит травить бедных афганцев и пакистанцев… Они жили этим и будут жить всегда. Это их национальная сельскохозяйственная культура.

В конце концов, от наркотиков меньше вреда, чем от нефти, это уж по-любому в масштабах вечности и всемирной экологии.

P.S. Конечно, они никогда этого не сделают… Потому что у них есть «совесть» (точнее слабоумный электорат).

Февр.2007. Ascher-Mittwoch (Ашер-Миттвох – среда Ашер: христианский праздник)

«Мир на целое поколение» отсюда уже вывозили… похоже не раз: и в бурно-лихие 30-е, а то вспомнить хоть февраль 2007 (реч ВВП)… Всякие шумучки на весь мир, уж по крайности на всю Европу по разным поводам и по сей день устраивают – жить в известности надо – иначе что это за столица… пусть и «карманная»

…Свиньями и навозом в Мюнхене ПАХНЕТ… И Н О Г Д А… как и обычной, простите, канализацией – причём в самом историческом центре! Однако повтрояю – не часто! Чаще здесь Ароматы… и какие – нет слов, таковых ещё не придумали и едва ли скоро это случится!

Вот в эти дни, деньки-денёчики, когда солныще владеет всем и вся с раннего утречка и до закату – и ни облачка! Фашинг-Цайт – гуляет народонаселение, пьёть-исьть (ест… порою жрёть)… Но уж приготовить это: еду-питие — тут умеют! И никаких тебе французских извращений и испано-италических инноваций – всё простое и здоровое, то есть крепкое, сытное и вкусное! Только слово «вкусное» в данном случае неуместно – мало, тесно, не впечатляет и не соответствует – ибо гениально это! Так вот чтобы прочувствовать, проникнуться, постичь эти явления – ароматы вкусной и здоровой… гастрономии, кулинарии (ибо даже слово «пища» недостаточно вдохновенно звучало бы) – надобно прежде всего окунуться в тот город… что попахивает иногда и весьма изрядно не тем, чем подобает!

Город по преимуществу… пока ещё – вопреки тенденции времени и Евросоюза и даже несмотря на праздники, чист – в сравнении с (пусть сколь угодно ерепенятся лжепатриоты и олиткоррекцисты) Берлином, Гамбургом, Франкфуртом, не говоря о Москве, Питере, Киеве, и уж совсем – о Лондоне, Париже… Да и провинциален Манахабад Изарский – ну не всем же уподобиться-опуститься-обезличиться «а-ля» пятирим, трипариж, шестийорк…!

И вот вы идёте залитыми таким несовременным, то есть настоящим природным сиянием, улицами, переулочками, малыми площадями-скверами и сияние это ощутимо заметно даже в тени – небо не кажется бескрайним и солнце не гнетёт тотальным своим присутствием, проникновением – всё это (и то и другое) – домашние, родные – не глобальные, не масштабные! Странным образом подчёркивается и тем возвеличивается и украшается всё провинциальное, старинное, порой явно тяжко обветшалое замшелое… (далее…)

12 октября 1875 года родился Алистер Кроули, один из главных оккультистов XX века, основатель учения телемы

«Его называли содомитом и колдуном (он побывал в своё время и тем и другим), но названия не соответствуют явлениям, которые они обозначают, — они выражают лишь отношение человеческого стада к этим явлениям».

Потусторонние силы, как правило, избегают прямого вмешательства в земные дела, предпочитая действовать через посредников – корыстных и добровольных, бездарных и талантливых.

Мистер Кроули ворвался в мое детство с первыми тактами Immigrant Song. Они были подобны перестуку колес экспресса, вылетевшего из Преисподней. Беспризорную душу пронзило острое желание запрыгнуть на подножку. Пусть не с первого раза, но – сделаться пассажиром «11-го маршрута», чья кривая проходит между звезд, если верить другой песне. У меня в городе 11-й маршрут троллейбуса делал остановку возле психбольницы, где нередко заканчивают свой путь искатели оккультных приключений.

Лед Зеппелин – образец психоделического альпинизма. Когда Роберт Плант произносит: «Валгалла», мы не сомневаемся, что он ее увидел, хотя бы на миг. Алистер Кроули владел этим опасным видом спорта в совершенстве, подавая пример желающим проникнуть в запретные места, даже если речь идет вовсе не о горных вершинах. «Он помахал рукой, и зашагал по склону холма прямой и упругой походкой опытного скалолаза» (Steady and swinging step of a practiced mountaineer). Чтобы заглядывать в недоступные рациональному глазу глубины, нужны железные нервы, а где их взять в наше время? (далее…)

27 сентября (9 октября по новому стилю) 1874 родился художник, мистик, писатель, путешественник Николай Рерих

Борода лопатой, черная феска – имидж скорее подходящий безумному ученому, академику Павлову, кромсателю собачьих шей, а не мистику, оккультисту и философу. Впрочем, Рерих Николай Константинович всегда был гораздо более академичен, чем требовалось для соискания почетного звания Гуру и наставника поколений.

Выбирая место для своего будущего заточения и самадхи, Николай Рерих был весьма старателен. Штат Химачал Прадеш, Индия. Долина Кулу. Вневременная, не имеющая ни начала, ни конца метафизическая составляющая Гималаев застыла в странном симбиозе с чеховской дачной Россией. Ландшафт напоминает скорее вековой русский лес, нежели характерные для Химачал Прадеша горные долины, обрамленные яблочными садами. Лес Кулу выглядит грозно, величественно. В окрестностях резиденции Рерихов, Урусвати – чувствуется тяжесть, необъяснимая стагнация. Мощные дубы стонут под тяжестью миллионов кальп, перерождений и не изжитой кармы, трава зелена, но как-то искусственно, и лишь порывы мощного, по-настоящему северного ветра напоминают о том, что все бренно и непостоянно. В соседней долине Парвати воздух легок и прозрачен, краски играют, все преломляется ежесекундно, изменяется легко, пространство словно хрустальный горный поток, прекрасно абсолютно все, ибо – динамично. В Кулу – всё словно застыло…

Сама усадьба (а именно – десяток разрозненных строений) выглядит безжизненно, хотя, приглядевшись, можно заметить: что-то происходит и в этих стенах. Вот, к примеру, припаркованный под нелепым углом у забора белый Амбассадор, гордость индийского автопрома, машина одновременно и уродливая, и прекрасная – и бессмысленная, конечно (как все индийское). Амбассадор, судя по номеру, принадлежит администрации штата. И правда, невдалеке болтается неприкаянный шофер – высокий, молодой индус с роскошными сталинскими усами. Чуть левее некая моложавая экзальтированная особа истошно орет на очередного индийского оболтуса в помятом кафтане, отчитывает его за нерадивость. У дамы явный русский акцент. Далее встречаю томных русских юношей с кокетливыми бинди во лбах, прикормленных индусов – смотрителей мертвого музея, нескольких ошарашенных европейских туристов, да, пожалуй, вот и все, что осталось от некогда мощной оккультной, культурологической, сектантской империи Рерихов. (далее…)

Очередной поэт, этакий франт в старой посеревшей майке с множеством непонятных дырочек, в совдеповских трениках с отвисшими коленями отметит следующее: большинство соплеменников — свиньи, а остальные – это он сам. И он сам – тот самый непризнанный гений, о котором потомки нынешних поросят заговорят с почтительным восторгом и его полное собрание сочинений будет пылиться на многих книжных полках, если таковые ещё останутся как явление природы.

Самое поразительное в этой ситуации то, что подобным образом всё может и произойти. Так может случиться, если, конечно, этот рифмоплёт будет способен на сущую безделицу – на настоящее искусство. На правду о себе.

Мне помнится случай, произошедший со мной в одной ничем не примечательной маршруте, коих пока великое множество в Санкт-Петербурге. Все знают, что каждая обожающая себя девушка заходит вовнутрь этого средства передвижения, не только грациозно изгибаясь, как лань, но и невольно представляя на обозрение большинству пассажиров свои трусики-стринг. Подобное с завидной периодичностью случается и со мной. И этот раз не стал исключением. Сев на переднее сидение, спиной к водителю, я увидел(а) перед собой изумлённый взгляд девочки лет семи-восьми, которая тут же показала пальчиком в мою сторону и обратилась к сидящей рядом женщине, оторвав её от чтения: «Мама, а почему у этого дяди такие же трусики, как и у тебя?!».

Другая мамочка обязательно бы одёрнула руку девочки и что-нибудь зло прошипела ей на ухо. Эта же — нет. Она оценивающе посмотрела на меня, широко улыбнулась и достаточно громко произнесла: «Ксюня, это не дядя, а неправильная тётя, так бывает». И затем, выдержав паузу, добавила: «Я тебе об этом дома расскажу, хочешь?». Ксюня в ответ согласно кивнула и, потеряв ко мне всякий интерес, отвернулась к окну, а её мама опять погрузилась в чтение своего романа в мягкой обложке, лишь изредка бросая в мою сторону заинтригованный взгляд. А я же вспомнил(а) слова одного старого философа с весьма свойственной для русской интеллигенции фамилией – Шестов, а именно: «…человек, потерявший надежду искоренить в себе какой-нибудь недостаток или хотя бы скрыть его от себя и других, пытается найти в этом недостатке своё достоинство. Если ему удаётся в этом убедить окружающих, он достигает двойной цели: освобождается от угрызений совести и становится оригинальным».

Мои недостатки  огромны: во-первых — я не настоящий мужчина, а во-вторых, совершенно не поэт. И как превратить эти недостатки в достоинства я не знаю. А очень бы хотелось…

А ещё мне хотелось бы быть моделью для Никаса Сафронова в его композиции № 9. Быть той самой читающей – значит быть настоящей женщиной. И мне нравится то ощущение, которое я испытываю, когда смотрю на эту картину… Мне нравится это отсутствие члена. Я вижу в этом поэзию бытия.

Ну а Андрей Малахов мне не нравится, он мне крайне несимпатичен: от всего в мире отмахивается зазубренной фразой – «Пусть говорят» и мнит себя великим литератором. Его небритость и очки навивают беспросветную педерастию, и от этого становится тоскливо. Наверное, от подобного чувства влез в петлю Борис Рыжий, “Наступая на брюки и крылья с трудом волоча”.

Борис Рыжий – поэт, Андрей Малахов навивает тоску, а я до ужаса желаю чего-то восхитительно розового, и чтобы под этим были чёрные колготки в крупную сетку. Я желаю быть соблазнительной. И уже полтора часа это бредовое желание затмевает собой и бунт в Пикалёво, и вечно нудные речи нашего наидемократичнейшего президента.

Наш президент апоэтичен. Тем более сегодня – 13 июня 2009 года, как впрочем, и 14,15,16… Он апоэтичен навсегда. Апоэтичность не диагноз — это состояние кошелька.

А поэзия – это когда и с 1926 профессионально занимаешься нищенством и у тебя есть «собственное» место на углу Невского и Литейного проспектов… Это когда ты подыхаешь в одной из ленинградских больниц в 1934 году. Поэтичность – это обладание фамилией Тиняков и именем Александр.

Он писал в своей автобиографии: «Природа, политика, любовь, алкоголь, разврат, мистика — все это глубоко захватывало меня и неизгладимые следы оставляло в уме и душе». Всю эту замысловатость своего существования, на мой взгляд, он озвучил следующим образом:

Существование беззаботное
В удел природа мне дала:
Живу – двуногое животное, —
Не зная ни добра, ни зла…

После прочтения этих строк становится понятным и насмехательство Ходасевича над Тиняковым в «Неудачниках», и то, что именно после прочтения сборника Тинякова «Ego sum quisum» Даниил Хармс  записал в своём дневнике знаменитое: «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворение в окно, то стекло разобьётся».

Что для Ходасевича недостойно и провально, для Хармса – проявление жизни: чёрное на чёрном.  Тиняков, сам того не желая, стал в поэзии Серебряного Века «Чёрным Квадратом» Малевича. (далее…)

15 сентября 1930 года родился Мераб Мамардашвили

Он мог бы ещё быть нашим современником – если бы ещё при жизни не чувствовал себя не принадлежащим ни одному из времён. Если бы не смотрел на каждое время и место – извне, из точки абсолюта.

Когда его – за «невыполнение плана» – уволили из Института истории естествознания и техники, а потом лишили и кафедры во ВГИКе, его приглашали и в Милан, и в Париж… Нет, отказался, поехал в Грузию. Просто уже потому, что там он был гораздо нужнее. Свою первую лекцию на философском факультете Тбилисского университета он начал словами – его тогдашние слушатели вспоминают их до сих пор: «Я выхожу из своего одиночества к вашему сиротству и обворованности».

Ещё неизвестно, кстати, как он вписался бы в контекст в той же Европе. С контекстом – не говоря уже об условностях и авторитетах – у него всегда были сложные отношения. (далее…)

Прямая обязанность художника — показывать, а не доказывать. Приступая к своему ответу на доклад Вячеслава Ивановича Иванова, я должен сказать, что уклоняюсь от своих прямых обязанностей художника; но настоящее положение русского художественного слова явно показывает, что мы, русские символисты, прошли известную часть своего пути и стоим перед новыми задачами; в тех случаях, когда момент переходный столь определителей, как в наши дни, мы призываем на помощь воспоминание и, руководствуясь его нитью, устанавливаем и указываем, — может быть, самим себе более, чем другим, — свое происхождение, ту страну, из которой мы пришли. Мы находимся как бы в безмерном океане жизни и искусства, уже вдали от берега, где мы взошли на палубу корабля; мы еще не различаем иного берега, к которому влечет нас наша мечта, наша творческая воля; нас немного, и мы окружены врагами; в этот час великого полудня яснее узнаем мы друг друга; мы обмениваемся взаимно пожатиями холодеющих рук и на мачте поднимаем знамя нашей родины.

Дело идет о том, о чем всякий художник мечтает, — «сказаться душой без слова», по выражению Фета; потому для выполнения той трудной Задачи, какую беру на себя, — для отдания отчета в пройденном пути и для гаданий о будущем, — я избираю язык поневоле условный; и, так как я согласен с основными положениями В. Иванова, а также с тем методом, который он избрал для удобства формулировки, — язык свой я назову языком иллюстраций. Моя цель конкретизировать то, что говорит В. Иванов, раскрыть его терминологию, раскрасить свои иллюстрации к его тексту; ибо я принадлежу к числу тех, кому известно, какая реальность скрывается за его словами, на первый взгляд отвлеченными; к моим же словам прошу отнестись, как к словам, играющим служебную роль, как к Бедекеру, которым по необходимости пользуется путешественник. Определеннее, чем буду говорить, сказать не сумею; но не будет в моих словах никакой самоуверенности, если скажу, что для тех, для кого туманен мой путеводитель, — и наши страны останутся в тумане. Кто захочет понять, — поймет; я же, раз констатировав пройденное и установив внутреннюю связь событий, сочту своим долгом замолчать.

Прежде, чем приступить к описанию тезы и антитезы русского символизма, я должен сделать еще одну оговорку: дело идет, разумеется, не об истории символизма; нельзя установить точной хронологии там, где говорится о событиях, происходивших и происходящих в действительно реальных мирах.

Теза: «ты свободен в этом волшебном и полном соответствий мире». Твори, что хочешь, ибо этот мир принадлежит тебе. «Пойми, пойми, все тайны в нас. В нас сумрак и рассвет» (Брюсов). «Я — бог таинственного мира, весь мир — в одних моих мечтах » (Сологуб). Ты — одинокий обладатель клада; но рядом есть еще знающие об этом кладе (или — только кажется, что и они знают, но пока это все равно). Отсюда — мы: немногие знающие, символисты. (далее…)

«Я открыл глаза. Еще немного – сейчас отпустит. Я стал немного покачиваться на стуле. Вдох – выдох. Вдох. Выдох…

Наконец-то».

Мужчина за столом склонился над чашкой с чаем. Казалось, он вот-вот нырнет в нее.

«Чай все еще горячий. Люблю вдыхать его тепло – оно успокоительно. Заледеневшая кровь словно оттаивает и разливается по жилам. Мысли, путаясь друг с другом, сбиваются в равнодушие. Все тело разваливается, как хлебный мякиш – будто в нем и вовсе нет костей.

Люди так часто говорят о желанном покое, но вопреки себе все время увязают в суете. С самого рождения человек стремиться к спокойствию, но никто не признается, что больше всего боится когда-нибудь получить желаемое. Все наши решения – лишь бег от самих себя, бегство от уныния. Никто из нас так до сих пор и не готов оказаться наедине с самим с собой, взглянув в лицо собственным страхам. И мы спасаемся бегством. Мы скорее упиваемся городским шумом, погрязая в суете, вслушиваемся в пустословие, терзая в напряжении обостренные чувства и без того воспаленный слух – лишь бы не слышать невыносимый глухой крик, рвущийся изнутри. Лишь бы не слышать собственного голоса.

Так много слов о губительном воздействии внешней среды уже было сказано. Так часто мы пытаемся оправдаться, спасаясь в лицемерной лжи, придумывая, как от него защититься. А на самом деле, именно внешняя среда защищает нас от самих себя – иначе мы бы, наверное, были бы обречены сгинуть в бездне собственных недостатков…

Окна моей квартиры выходят прямо на окна соседнего дома. Сейчас они пусты, а раньше я часто любил наблюдать за жильцом напротив. Ворчливый старик, живший в полном одиночестве, кажется, всю свою жизнь, провел ее, постоянно жалуясь на то, что окружающие причиняют ему беспокойство. Бывало, он днями просиживал на кухне за чашкой чая и замасленной газетой – что бы уже давно извело обычного человека, – только изредка открывались окна и хриплый голос ругался впустую, надеясь распугать дурачащуюся шантрапу. Вскоре он захлебнулся очередным глотком горячего чая.

Совершенно безвкусная оранжевая кружка из толстой керамики, принесшая смерть своему хозяину, стояла на столе. На дне ее были остатки нерастворившегося сахара. В густой сладкой жиже почти наполовину погрязла комнатная муха.

…Еще одна утонула в собственной нелепости…

Последнее время меня часто одолевает чувство нездоровой тревоги. Порой оно перерастает в истерику, и тогда я становлюсь будто глух и слеп – теряю способность трезво рассуждать. (далее…)

Опустись же. Я мог бы сказать —
Взвейся. Это одно и то же.
Фауст, вторая часть.

Я дышу. Может быть, этот воздух отравлен? Но это единственный воздух,
которым мне дано дышать. Я ощущаю то смутно, то с мучительной остротой
различные вещи. Может быть, напрасно о них говорить? Но нужна или не нужна
жизнь, умно или глупо шумят деревья, наступает вечер, льет дождь? Я
испытываю по отношению к окружающему смешанное чувство превосходства и
слабости: в моем сознании законы жизни тесно переплетены с законами сна.
Должно быть, благодаря этому перспектива мира сильно искажена в моих глазах.
Но это как раз единственное, чем я еще дорожу, единственное, что еще
отделяет меня от всепоглощающего мирового уродства.

Я живу. Я иду по улице. Я захожу в кафе. Это сегодняшний день, это моя
неповторимая жизнь. Я заказываю стакан пива и с удовольствием пью. За
соседним столиком пожилой господин с розеткой. Этих благополучных старичков,
по-моему, следует уничтожать. — Ты стар. Ты благоразумен. Ты отец семейства.
У тебя жизненный опыт. А, собака! — Получай. У господина представительная
наружность. Это ценится. Какая чепуха: представительная. Если бы красивая,
жалкая, страшная, какая угодно. Нет, именно представительная. В Англии,
говорят, даже существует профессия — лжесвидетелей с представительной
наружностью, внушающей судьям доверие. И не только внушает доверие, сама
неисчерпаемый источник самоуверенности. Одно из свойств мирового уродства —
оно представительно. (далее…)