Я живу на даче. Почти не читаю интернет и стараюсь не включать радио. Надо мной чинно покачиваются макушки берез, кузнечики яростно надрачивают в крапиве, кипятильник не спеша кипятит колодезную воду.

Я завариваю пуэр и наблюдаю за вечерними облаками. Никакой суматохи, никакого процесса – ни кафкианского, ни литературного, никакого. Только тишина и зелень и немного таджиков-гастарбайтеров, как грибы вырастающих за калиткой со словами «Хозяин, работать есть?».

Но вот по электронной почте (а ее я все же иногда проверяю) в редакцию «Перемен» приходит письмо от девушки по имени Катя Летова. Катя шлет нам поэму под названием «Я люблю Андрея Василевского». (Напомню, Василевский – это главный редактор журнала «Новый мир».) Читаю.

Написано хорошо, талантливо, но что-то тут такое с самого начала маячит не то. Чувствуется какой-то нехороший эстетический подвох. Например, сразу возникает вопрос к автору: как можно полюбить Василевского? Я, конечно, не девушка, и мне не понять этих материй, но, на мой вкус, главный редактор журнала «Новый мир» совсем неинтересен, тем более как мужчина (хотя вот моя подруга, прочитав мои слова, заметила: «Уж получше, чем гастарбайтер Лорченков и этот бородатый, как его там»). Ладно, допустим. Но зачем нести свои стихи в редакцию «Нового мира»? Ведь даже молодой девушке должно быть понятно, что в подобных изданиях никогда не напечатают хороших стихов. Даже если у тебя хороший вид сзади. Пообещать могут, и даже полюбуются видом, но вот напечатать – нет, на это их никогда не хватает. (далее…)

Марина Ахмедова не писатель. По крайней мере, сама она в своих нижепубликуемых ответах на анкету Неудобной Литературы сообщает именно об этом: «Я не писатель, я – репортер». Однако есть по этому поводу и другие мнения. Да и вообще, что такое писатель, что это за титул такой? Процитирую тут в связи с этим одну из книг Неудобной Литературы, «Побег» Суламифа Мендельсона, один из персонажей, напившись после того, как его запинали доморощенные литературные критики, говорит, обращаясь к главному герою:

«Тебе не надо оправдывать никаких званий — «писатель», бл! — ты сел, изучил язык: один, другой, третий… — и ты свободный человек, а сколько-бл времени мне пришлось потратить на этот проклятый марлинский!? — бляха муха! С твоим лицом ты можешь пойти куда угодно и что угодно сделать; а у меня не лицо — мошонка. Я не могу так больше жить, понимаешь? Я же знаю: они не роман мой ругали, а мои прыщи и морщины — мол, не лезь, мошонка, не в свое дело! — а кто они сами? что они сделали? Я — «не писатель вовсе», а они? — ублядки! — «писатели»?..

— Брось, Марли! — увещевал я его. — Ты совсем распустился! Что за мундир такой — «писатель»?.. или, может быть, риза? — брось, мы-то ведь знаем с тобой всему этому цену»

(Полностью см. тут.)

По образованию Марина лингвист, работает в журнале «Русский репортер». Часто бывает в рискованных командировках. Об этом и пишет. У Марины вышло две книги (причем одна из них — совсем недавно). Это «Женский Чеченский Дневник» и «Дом слепых». Обе про дела на Кавказе.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Среди моих таких нет, возможно, потому что я вращаюсь в журналистской среде, и многие мои друзья и коллеги – хорошо пишущие люди. Скорее, начинающие авторы страдают оттого, что их не издают. Думаю, действительно сложно, не имея знакомых в издательстве, обратить на себя внимание, просто пробиться к редактору и показать ему свой текст. К счастью, у меня все сложилось. Моя первая книга «Женский чеченский дневник» не была коммерческой и, тем не менее, я обратилась в АСТ, выслала туда рукопись, и через пару месяцев мы подписали договор. Не могу сказать, в чем причины отказов со стороны издательства, у меня нет такого опыта, но могу предположить, что это – либо хороший, но некоммерческий текст, либо не устраивающий редакторов по исполнению. (далее…)

(посвящено Таде Маргарите Ионовной)

Фото: MedoRRa/Flickr.com

Родилось новое солнце. Это солнце никого не грело, кроме себя самого, и к себе никого-никого не подпускало…

«Мне хорошо, — говорило солнце. — Мне тепло и уютно, я грею себя, и я не желаю, чтобы тепло это распространялось на кого-то ещё».

И это было верно… Вокруг солнца действительно было тепло и уютно, но стоило к нему кому-то приблизиться — из нежного тепла тут же образовывалась испепеляющая ярость.

«Верно ты родилось в странном месте, — сказала как-то солнцу мудрая звезда. — Ты одиноко, вокруг тебя ни единой планеты, ни единой звёздочки… Тебе, наверняка, грустно и одиноко».

«Ничего подобного, — ответило солнце, — мне абсолютно никто не нужен, я вполне самодостаточно, у меня есть моё же тепло, и тратить свой свет и своё тепло на кого-то по меньшей мере глупо».

«И тебе нисколечко не скучно? — удивилась мудрая звезда, — неужели ты настолько эгоистично, что не возникает и желания согреть, приласкать кого-то своим теплом?»

«Если это кому-то необходимо, пусть обращаются к другому солнцу», — важным тоном ответило новое солнце, и ответ этот дал понять мудрой звезде, что такое солнце исправит лишь чудо. (далее…)

Михаил Гиголашвили родился в 1954 году в Тбилиси. Окончил филфак Тбилисского Университета. Преподавал в вузах Тбилиси. Кандидат филологии. С 1991 года живет в ФРГ, преподает русский язык в университете земли Саар. Его роман «Чертово колесо» (о развале СССР и о наркоманах в Грузии конца восьмидесятых) в 2010 году вызвал много разговоров, а также вошел в шорт-лист премии «Большая книга» 2010, однако в итоге премию дали почему-то не ему. (О неисповедимости решений большекнижников уже не раз говорил.) Что думает Михаил Гиголашвили по поводу всех этих тем, поднимаемых нами здесь, в Неудобной Литературе? Читаем.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Нет, таких людей сегодня среди моих знакомых и друзей нет, хотя раньше, во время моей советской жизни в Тбилиси, таких людей было немало.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Думаю, что никаких запретных тем и граней в литературе нет (имею в виду настоящую литературу, а не созданную на потребу, с целью успеха и т.д.). Даже наоборот – писатель как раз и должен освещать такие ниши и уголки сознания личности или общества, которые малоизвестны широким массам (или известны, но они этого не осознают). Всё зависит от того, как писатель решает задачу, в каком облике предстает перед читателем то или иное «преступление и наказание». Тут именно интонации очень важны: негатив можно смаковать, а можно и выворачивать наизнанку, обнажать до дна, страшного и пугающего.
Если привести пример с моим романом «Чертово колесо», то около полутора лет я не мог найти для него издателя, отказы были такие: «проблема наркотиков опасная, с ней лучше не связываться, разве это актуально для России» и т.д. А когда роман вышел, то мне стали приходить по электронке письма от людей, которые пишут, что они специально дают читать этот роман подросткам, чтобы те поняли, какое это смертельное болото, чтобы ужаснулись и отшатнулись, чтобы поняли, что это опасная болезнь, от которой лучше быть подальше, как от всякой болезни. (далее…)

Многоликий Мишенин. Фото: Даша Ястребова

На днях я получил письмо от Димы Мишенина, в котором он сообщал, что желает выйти из творческого кризиса и вновь начать писать для Перемен. Он в очередной раз выражал уже давно знакомые мне свои сомнения в необходимости писать (ведь, как он полагает, в наше время литература никому не нужна). И изъявлял желание снова поговорить об этом и, в частности, о Неудобной Литературе. (Напомню, Дима Мишенин — автор одной из первых книг Неудобной Литературы, мотоавтобиографического романа в новеллах «Мотобиография».)

Я пребывал в некотором цейтноте по причине скоропалительного отъезда на дачу и совершенно не имел времени вести диалог, однако решил взять у Димы интервью, зная, что от него всегда можно ожидать нового поворота темы и необычного взгляда на, казалось бы, уже известные и уясненные вещи. В том числе, рассудил я, Дима мог бы внести интересные ноты и в разговор о Неудобной Литературе. Чтобы не терять времени, я без предупреждения задал первый вопрос:

— Дима, а что такое Неудобная Литература, как ты это понимаешь?

— То, что печатают по максимуму в интернете и по минимуму в бумажных СМИ.

— Я думаю, что это не так. В интернете ведь действительно полно всякой ерунды, которую авторы этой ерунды гордо называют «литературой» (или хотели бы называть, но немного стесняются). А Неудобная Литература — это не ерунда, а действительно хорошая проза, по тем или иным причинам обойденная вниманием издателей, критиков и в итоге — многих читателей. Откуда у тебя такое странное представление, которое ты озвучил? Получается, ты совсем не читал то, что я пишу в Хронике Неудоблита, и не в курсе, как я объясняю этот проект?

— У меня свой взгляд и весьма практичный. Это определение мое и для меня. Я не претендую на объективность. Только идиот или человек, который никогда не ел наркотиков, может на нее претендовать в нашей вселенной, полной парадоксального хаоса. В бумажном издательском деле также издается масса ерунды. Он ничем не отличается от интернета. Это братья близнецы. И в неудобной литературе, которую собираешь ты, ее не меньше. И я не исключение.

— Ну то есть ты считаешь, что пишешь ерунду? Ну, а зачем тогда пишешь? (далее…)

Алиса Ганиева удивительна. Богиня современной российской литературы, так я бы предложил именовать ее отныне всем литературным критикам и прочим литературным людям. Потому что только боги умеют так удивлять. В 2009 году в номинации «Крупная проза» премии «Дебют» победил Гулла Хирачев. Его повесть «Салам тебе, Далгат!» о современном Дагестане весьма впечатлила членов жюри, заставила их если и не облиться слезами, то по-хорошему удивиться уж точно. Еще больше они были удивлены, когда во время церемонии награждения вдруг выяснилось, что автор повести — прекрасная юная девушка Алиса. Сегодня почитаем ответы этой прекрасной юной девушки на вопросы Неудобной Литературы. Наверняка, своими ответами она тоже кого-нибудь приятно удивит. Да и вообще, я уверен, что Алиса Ганиева еще не раз удивит нас всех и покажет себя в своих самых невероятных аватарах.

Фотосессия для журнала «Сноб». Фото предоставлено Алисой Ганиевой.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Труднее всего писателям, стертым сначала возвращенной, а потом коммерческой литературой. Писателям с сильно задержавшимся, а то и несостоявшимся дебютом. Один критик поколения Льва Аннинского (его зовут Владимир Козаровецкий) настоящий нонконформист, конфликтовавший с советской цензурой, а потом не вписавшийся в литературную элиту новой России, долгое время собирал рукописи таких вот непечатных писателей. На сегодняшний день у него набралась целая стопка. Авторы текстов – уже старики, без всяких амбиций, закаленные годами работы в стол. Впрочем, кое-что сдвинулось, кого-то из них (фамилий я, увы, не помню) собирается печатать «Новый мир». Дойдет ли дело до книг – не знаю. Конечно, сейчас намного актуальнее литература «молодая» — речь даже не о возрасте авторов, и даже не о степени злободневности (которая только губит), а об адекватности времени. То, что скандально-андеграундная литература, относительно популярная в 90-е (Егор Радов, Игорь Яркевич и др.) сейчас абсолютно не востребована, вовсе не трагедия, а закономерность. Соответствие, а вернее, интуитивное предугадывание литературного контекста, эпохи, доминирующего большого стиля – все это порой играет гораздо бОльшую роль, чем словесное мастерство в чистом виде. (далее…)

От редакции:
Как и было обещано, Перемены публикуют рассказ Юрия Милославского «Последний год шестидесятых», вошедший в книгу «Возлюбленная тень», выпущенную недавно издательством «АСТ» (в редакции Елены Шубиной). В книжной версии публикуемого рассказа из него изъяты особые примечания, т.к., по словам автора, в книге они были бы неуместны: «они представляют собой нечто вроде дополнительного документального рассказа-спутника в виде ‘ученой статьи’. Все вместе выглядит иначе». И действительно, сам рассказ, лишенный этих комментариев, содержит для неосведомленного читателя (а именно, для большинства читателей младше 40 лет) много неясного. В то время как комментарии раскрывают дополнительное историческое, историко-культурное расширение рассказа и позволяют читателям моложе сорока не только воспринять нюансы повествования, но и узнать много нового об эпохе 60-х. С другой стороны, тем, кому за сорок, эти саркастичные комментарии будут, несомненно, интересны тоже — если не с познавательной точки зрения, то с «узнавательной». Поэтому мы настоятельно рекомендуем при ознакомлении с рассказом не пренебрегать расположенными сразу под ним комментариями, а также авторским предисловием к ним. Кстати, в Сети комментарии (как и основной рассказ) никогда не публиковались, так что в своем роде это премьера.

ПОСЛЕДНИЙ ГОД ШЕСТИДЕСЯТЫХ

Ехали с неудобствами. — Всякий раз, когда поезд останавливался, — грубовато, с преизбытком непоглощенного хода, который тотчас же и разрешался во взаимных толчках вагонов, — от арьергардного к головному, — купе Г. В. Анциферова непременно оказывалось в таком соотношении с одним из перронных фонарей, что исходящий от него луч, проходя сквозь расселину оконных занавесок, в точности упадал на лоснящийся принц-металл подстаканника, отражаясь при этом от барельефной виньетки с изображением восточного полушария Земли, над которой парили искусственные спутники; свет отбрасывало прямо на раздражительно зажмуренные глаза Геннадия Васильевича. И в самое же мгновение остановки принимались громко шуршать, двигаясь по столешнице, упакованные в особенную, «эмпээсовскую» /1/ бумагу, порции прессованного сахара; а во время пути то и дело побрякивала не извлеченная ложечка, проворачиваясь и смещаясь в пустом стакане. (далее…)

Поэт Наталья Романова, фото: VTORCHERMET

Подались мы с Лёкой Ж. в клуб «Танцы» на «Русский слэм» — так обозвали живой турнир живых поэтов. Анонс был многообещающим: «Будущие звезды против заслуженных пердунов. На сцене «Танцев» сойдутся в бою опытные бойцы, в том числе гиперчемпионы — московский Андрей Родионов и питерский Евгений Мякишев. Организаторы будут рады, если победит кто-то третий». (далее…)

Иногда система дает самоубийственные, но в результате ее же и оживляющие сбои. Нет-нет, да просочится сквозь преграды психологической цензуры какой-нибудь текст, на сто процентов неудобный и дающий публике нежелательную пощечину. И вот след от этой пощечины болит еще десятилетиями, побуждая публику (критиков, издателей, читателей) хоть немного изменить свои «представления о прекрасном» и бодро делать вид, что все так оно и должно быть. Либо – другой вариант – публика жестоко мстит ударившему, надолго ввергая его в мнимое забвение. Однако слово сказано, и все равно рано или поздно автор из забвения выбирается.

Недавно вся литературная и просто читающая общественность наблюдала (и создавала) одно из таких действ. Я имею в виду эпический вой, последовавший за присуждением «Русского Букера» роману Колядиной «Цветочный крест» (о чем немало уже было сказано в Хронике Неудобной Литературы, см. ссылки). Это был как раз тот случай, когда система живо переварила удар и сделала писателя своей частью («Крест» был немедленно издан в «АСТ», Колядина стала членом жюри «Национального бестселлера» и с ее существованием свыклись). Счастливая история.

С Юрием Милославским и его романом «Укрепленные города» случился второй вариант.

Юрия Милославского легко можно причислить к классикам Неудобной Литературы. В России его не печатали лет двадцать. Как раз по причине неудобности его текстов. Во-первых, он пишет непросто и совсем не так, как пишут сейчас почти все литераторы, желающие «вписаться в процесс». И пишет при этом мастерски. Что, конечно, не может понравиться всем процветающим нынче многочисленным середнякам и их издателям. А, во-вторых, содержание его текстов почти всегда идет вразрез с мнением определяющего литературную погоду большинства (редакторов, издателей, критиков да и читателей тоже).

В статье «Прижизненный дом» критик и литературовед Виктор Топоров писал о Милославском как о возвращенном невозвращенце, о писателе, который во времена бума «возвращенной литературы» так до конца и не был «возвращен». «Несколько лет прожил в Израиле, переехал потом в США, где в настоящее время и профессорствует по русской литературе. Друг (и в известной мере протеже) Иосифа Бродского. Автор замечательного романа «Укреплённые города» и сборника столь же прекрасных рассказов. Сильный поэт. Оригинальный и резкий мемуарист. Тонкий исследователь отечественной классики. Как получилось, что мы его прозевали? Да вот так и получилось. Журнал «Дружба народов» начал публиковать его роман ещё в 1992 году, да так и не закончил». Далее Топоров объясняет, что роман «Укрепленные города» до того взрывал устоявшуюся картину мира «прогрессивной общественности» (то есть всякого рода интеллигенции и диссиды), что она, общественность, этого стерпеть не могла и буквально «навела порядок» звонками и гневными письмами в «Дружбу народов». И все. С тех пор Милославского издавали только за рубежом.

Я решил уточнить у Виктора Топорова в фейсбуке, как это все же так «получилось, что мы его прозевали?» И он написал:

«Ни в один из форматов не укладывается, причем, я бы сказал, опасно не укладывается. То есть каждый про Ю.М. думает: 1) не наш; 2) чужой; 3) нетравоядный; 4) пусть лучше он сам по себе, а я сам по себе».

В ответ на мое узнающее восклицание «Неудобная Литература!» Топоров почти согласился: «Скорее, неудобный автор. «Они любить умеют только мертвых»».

Теперь ситуация исправляется, – благодаря издательству АСТ (а именно – редакции Елены Шубиной, и, кстати, эта женщина, в глазах которой застыли стальная воля вечности и безапелляционное презрение к бренным людишкам, издала и «Цветочный крест»). Недавно вышла книга Милославского «Возлюбленная тень», в нее попали избранные рассказы, повести и тот самый роман «Укрепленные города».

Сегодня читаем ответы Юрия Милославского на вопросы Неудобной Литературы. А также на Переменах публикуется полная версия рассказа «Последний год шестидесятых» (тоже вошедшего в книгу «Возлюбленная тень», но в сокращении). (далее…)

10 июля 1871 года родился Марсель Пруст

«Longtemps, je me suis couche de bonne heure» («Давно уже я привык укладываться рано») – так начинается одна из величайших книг мировой литературы – «В поисках утраченного
времени». Странный роман странного автора и странного человека.

В книге современного шотландского писателя Эндрю Круми «Мистер Ми» профессор французской литературы читает лекцию о Прусте: он был гомосексуалистом и наполовину евреем, страдал от бессонницы и астмы, отдал мебель умершей матери в любимый гей-бордель. В заключение студентам предлагается почитать отрывки из романа о смерти Бергота и о борделе.

Эта пародия содержит в себе почти все клише, заполняющие в массовом сознании образ Пруста (плюс огромный и неудобочитаемый роман). И не то чтобы они не соответствовали действительности. Вот только сам Пруст подобные пустые факты вообще не считал подлинной реальностью, каковой для него было лишь искусство. (далее…)

Сегодня — ответы Виталия Амутных, автора романа «Русалия», писателя самобытного и сугубо русского. Более подробную информацию о Виталии Амутных и его опубликованную на Переменах пьесу «Всю жизнь в травести, — не с кем время провести…» см. здесь (в пьесе этой, кстати, отчасти предсказан конфликт, сложившийся сейчас в Театре на Таганке).

Хочу здесь заметить, что большую часть писательских ответов на предлагаемые вопросы я получил в одно и то же время, в период с 10 по 27 мая (в том числе тогда же были присланы и ответы Виталия Амутных, то есть еще до публикации остальных). И сейчас я только постепенно публикую все эти ответы, так что все совпадения, пересечения и переклички в ответах разных писателей можно считать проявлением синхронии. Или чего-то назревшего, что носится в воздухе.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

В некотором учебном заведении педагогический состав был образован, можно сказать, исключительно представителями одной только национальности. Это был творческий ВУЗ, и труд педагогов там, прежде всего, состоял в оценке артистических усилий вверенных их попечительству студентов. С удивительным постоянством те творческие наставники расточали похвалы своим кровникам, в то время как с представителями иных наций они обходились если не сурово – тогда апатически. Через какое-то время работы студентов не находящихся в фаворе действительно становились хуже. Потом – еще хуже… И время спустя институт мог расстаться с данным студиозусом, вполне справедливо сославшись на его «профнепригодность». Безусловно, натурам педагогов хватало вероломства, но, вероятно, не в той превосходной степени, как могло бы показаться. Скорее всего, им действительно нравилось то, что демонстрировали сородичи, и казались неприятными, неталантливыми работы чужаков.

Сия преамбула призвана обратить внимание на то, что талант, «достойный текст» создаются усилиями не одного человека, способного стучать по клавишам компьютерной клавиатуры, но напряжением, трудом больших сообществ. И какие бы там интеллигентские реверансы и куртуазные мадригалы не расточали подчас в СМИ друг другу работники противоборствующих идеологических фронтов, мировоззренческой войны никто не отменял. И не было еще таких времен, чтобы кто-то из супротивников подобру захотел оставить занятые им позиции. В этой войне такие понятия как «талант», «совершенный текст» не принимаются во внимание. Ну, можете вы представить себе некое произведение Александра Андреевича Проханова напечатанным в журнале «Октябрь»?! Разве это бездарный автор? Плохой текст? Но вряд ли и строфы какого-нибудь иудофашиствующего пиита, будь они трижды с точки зрения гармоничности совершенны, найдут пристанища на страницах «Нашего современника».

Так что, сегодня, как и во все времена, не печатают (вопрос одаренности вынесем за скобки) тех, кто неправильно понимает политику партии и правительства. (Это касается не только писателей, но и глав государств, сколь бы то ни было крупных торговцев, учителей, режиссеров… и даже уборщиц в телецентрах). То основополагающий принцип! Однако «Наш современник» один, а «Октябрей» несметное количество. Оттого всякому, кто намеревается подвизаться на литературной ниве, имеет смысл обратить на сей феномен внимание и сделать полезные своей природе выводы. (далее…)

Об Александре Мильштейне хорошо написал Дмитрий Бавильский в предисловии к интервью с ним на Часкоре: «Мюнхенский писатель Александр Мильштейн кажется мне одним из самых недооценённых писателей последнего десятилетия. И титанические усилия вменяемой критики ничего не могут с этим поделать: вышедшие небольшим тиражом романы и переводы с украинского и немецкого Мильштейна оседают где-то без следа и последствий для отечественной литературы». А писатель Александр Иличевский назвал Мильштейна в ответе на первый вопрос текущей анкеты Неудобной Литературы. Какой это первый вопрос? А вот читаем как раз ответы Александра Мильштейна, а заодно вспоминаем первый вопрос.

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Отношения писатель – издатель, или – редактор, в целом настолько сложные, что мне не хочется не только приводить тут какие-то конкретные примеры, но и пускаться в общие рассуждения. Очевидно, что в любом случае существуют, как минимум две точки зрения, т.е. писателя и, условно говоря, издателя, и они не всегда совпадают, или всегда – в случае отказов, не совпадают, и если я это буду комментировать, то неизбежно встану на одну из этих точек… Ну, если в самом общем виде: конечно, я знаю немало писателей, и русских, и немецких, книги которых не спешат публиковать, хотя рукописи, на мой взгляд, этого достойны. Причины отказов, впрочем, в большинстве случаев вообще не объясняются.

Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? (Если да, то приведите, пожалуйста, примеры.)
Или, возможно, существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Не знаю. Про темы мне трудно сказать, кажется, что всё, что не интересует одних, интересует других, а иногда и тех же самых людей – в их другом настроении, состоянии, возрасте в конце концов. С интонацией примерно так же. Одна и та же дико раздражает одних и полностью завораживает других. И что такое «потенциально успешный текст» я не понимаю, если мы говорим не о синопсисах, и даже не о сценариях, а о текстах, где форма неотделима от содержания, т.е. о литературе как таковой.

Если такие темы и интонации, по Вашему мнению, существуют, то держите ли Вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

Я сейчас как раз нахожусь внутри этого эксперимента — пытаюсь уйти от интонации, возникшей в моих предыдущих вещах. Но не потому, что она мне кажется отталкивающей читателя, и даже не потому, что она мне самому не нравится… А потому, что мне просто не хочется писать слова всех своих песен на одну и ту же мелодию. Насколько это во власти «человека пишущего», надеюсь выяснить эмпирически – покажет новое произведение. (далее…)

Мёд, молоко, хлеб, бумага, масло сливочное, капли для носа, лимоны, куриные лапы.

Это всё, что мне нужно, ни больше-ни меньше. Ничего другого я не признаю, никогда не признавал, хотя и довольно долго выявлял эту формулу счастья. Люди мечтают о миллионах, набивают себе пузо всякой дрянью и тратят кучу денег на шарлатанские лекарства. Мне же хватает лишь меда с молоком, ну и капли для носа, конечно же, волшебные, чудодейственные капли. Пара дней привычных процедур – и я здоров!

Я живу один, хотя мог бы быть уже 10 раз женат. И не подумайте, что я такой эгоист-одиночка, культивирующий холостяцкий образ жизни. Я просто всё больше склоняюсь к тому, что моя жена – это и есть моя формула, с чудесными куриными лапами по вечерам. Мы создаем гармонию, и всем хорошо, пусть мне и не чужды мысли о женщинах порой.

Что тут говорить – о горечи совместной жизни я знаю не понаслышке. Была у меня одна, сначала встречались, и все было замечательно, как-то раз я ей даже подарил замороженные куриные лапы, и ей понравилось. Я и друзьям рассказал об этом, и они тоже были в восторге от моего нехитрого поступка.

«Ты молодец! — сказали они — В этом есть суть возвращения к первобытному! Это сейчас все дарят бесполезные и глупые цветы, которые уже через неделю летят в помойный мешок, а раньше первобытный человек дарил именно мясо, чтобы показать, какой он прирожденный охотник и способен добыть пищу».

Конечно, когда я дарил ей куриные лапы, я не думал об этом, но выявленная идея мне понравилась.

Так вот, а потом она и говорит мне: «Давай-ка я у тебя поживу, перееду, будем вместе чаще, вести хозяйство!»

Эта затея мне очень понравилась тогда, и я с радостью согласился, но в скором времени об этом очень пожалел. (далее…)

Сон — это частичка смерти, которую мы занимаем заранее,
сохраняя и возобновляя ею истощившуюся за день жизнь.
Сон — заем, сделанный у смерти для поддержания жизни,
иначе говоря «процент со смерти», причем сама смерть — это
уплата всего капитала, уплата, отсрочиваемая тем дальше, чем
выше проценты и чем правильнее они вносятся.

После ужина, как обычно, я вышел прогуляться. Рекомендация №4 санаторно-курортной книжки гласит:

«После приема пищи ходите. Ходьба для вас — могущественный лечебный фактор».
Конечно же, я гулял после ужина не только по причине соблюдения этой рекомендации, но в этот вечер я чувствовал сильную слабость, и мне пришлось побороть себя, чтобы выйти из номера. К тому же во время ужина я нарушил рекомендацию №2: «Выходите из-за стола с чувством легкого голода», поэтому прогулка была просто необходима – меня подташнивало, и я чувствовал тяжесть в животе.

Я решил пойти к расположенному вблизи санатория озеру, полюбоваться красотой пейзажа, блуждая по берегу, и не спеша вернутся к себе в комнату. В мыслях моих не было ничего особенного, я медленно шел, наслаждаясь свежим воздухом и слушая разнообразные звуки, издаваемые многочисленными птицами, витавшими вокруг. Следуя по тропинке, ведущей к озеру, по левую сторону от себя я заметил небольшие белые цветочки, они показались мне очень красивыми, и я присел возле них на корточки, чтобы разглядеть их подробнее. Так я просидел какое-то время не шевелясь, затем мне показалось, что от цветков исходит приятный запах, и придвинул поближе к ним свой любопытный нос, но тщетно: я ничего не разнюхал. Ноги начали затекать, и я медленно поднялся, чтобы продолжить свой путь, но не прошел я и десяти метров, как мне пришлось остановиться. Я почувствовал какую-то резкую перемену внутри себя, и эта перемена была не в лучшую сторону. Я не знал, что мне делать дальше. Мне уже не хотелось идти к озеру, но тяжесть и тошнота еще не ушли, поэтому я стоял несколько минут на месте, размышляя о том, как выбраться из этой ловушки. Я начал перебирать в голове причины, которые могли вызвать такое самочувствие: перемена погоды, скачек артериального или внутричерепного давления, усталость, или может быть, попавшийся в утреннем салате лук, который мне противопоказан? Но все эти причины все-таки не давали ответа на вопрос, почему все вдруг так странно переменилось. Я продолжал стоять, мысли быстро превращались в густую и липкую кашу, и, ко всему прочему, в голове моей начала надоедливо повторятся одна и та же фраза из песни, которую я слушал неделю назад: «You don’t love me, you just hate to be alone». Какое отношение эта строка имела к данной ситуации, понять я не мог, тем не менее, она повторялась без остановки, доставляя мне мучение. (далее…)

на улице жара. и чем дольше я думаю об умопомрачительной, нежной красоте розовых стринг, тем интереснее жить дальше. это нормальное проявление шопоголизма. здорового такого, жирного!
в сей психологической каверзе, как в ларце, таится сокровенное желание быть собой или ещё что-то более живое.
но это так, к слову…

«Андалузский пёс» – только дурак или дура не увидит в этом синематографе выпад гениального дарования художника против изумительнейшей гениальности поэта.

Антилорковская выходка Сальвадора подтверждает догадку любого здравомыслящего человека о завистливости Дали. Дали был чертовски завистлив. Особенно к Фредерико Гарсии Лорке. Лорка был гением прекрасного, Дали – гением разложения. А разложение всегда желает быть прекрасным, но никогда им не будет (хотя блеск разложения и слепит похлеще сварки). Отсюда и зависть!

Дали визуализировал в «Андалузском псе» собственную зависть. (далее…)