Я иду по ночной улице и ботинками шаркаю по тонкому льду. Снег еще не растаял, хоть на дворе и март. Но в воздухе ощущается несвойственный этой поре холод, мороз бежит по коже. Я чувствую себя неуютно. Ветер задувает под куртку. Пронзительный ветер, в ушах шумит. Руки в карманах, я немного сутулюсь. Я съежился и иду дальше. Неспеша, размеренно. Желтый свет тусклых фонарей давит на меня сверху, поглощает меня. С каждой минутой, секундой я все более отчетливо ощущаю мерзкое одиночество, теряю связь с реальностью. Вся одежда пропитана одиночеством и пахнет им.
Как было хорошо, когда я еще мог заснуть спокойным, нетревожным сном. Как было хорошо, когда я не был знаком с алкоголем. Как было хорошо, когда не приходилось ни перед кем извиняться. Не было за что. Как было хорошо, когда я еще не знал, что значит сокращение «ЛАС» в лифте и как понимать трехбуквенные аббревиатуры на заборах. Как было хорошо, когда я мог любить и любил, как только мог. Как было хорошо, когда я знал, куда идти. Как было хорошо, когда мир был на моей стороне.
Бытие действительно оказалось слишком легким, чтобы его можно было отвергнуть. Оно оказалось легким, невыносимо легким.
Дороги уже пустые, лишь один раз в пятнадцать минут по шоссе проезжает заблудший водитель. Одинокая душа, ищущая своего исхода. Свою комнату в бесконечном отеле. Свою гавань среди затерявшихся океанов. Я чувствую себя раздавленным о кромку снега. Жизнь бросается на меня, но я бьюсь до конца. Я обрел себя в этих вечных поисках покоя. Увы, покоя не видать, но я продолжаю рыскать по притонам, рвать обветшалые обои.
Небольшой двор, важные грузные деревья, нависшие небесной проволокой над головой, жужжание трансформаторов, тихое-тихое, родное… Две кошки запрыгивают назад в подвал, там теплее. Они могут убежать от света, от холода, но только не от одиночества, которое поедает тебя заживо, ты начинаешь гнить, разлагаться. Безмолвно стоят машины, ни малейшего звука, только трансформатор тихонько жужжит. Вокруг мертвые машины, оживший металл, они мертво стоят друг рядом с другом, они мертвы под звездным небом, они в этом маленьком дворике, они чего-то ждут. Они мертво спят. Но я вижу, что они не мертвы. Они смотрят на меня, они внимательно наблюдают за каждым моим движением. Вот я пинаю камень, он отлетает от бордюра и снова вылетает на дорогу, пару раз отскакивает от покрытого гололедом асфальта и опять замирает. Машины ожили и смотрят на меня своими мертвыми глазами. Они мертвы и одиноки, они живы и одиноки. Они ждут.
Я жду. Я жду, когда снова вернется весна, когда я пойду по лестницам мира, когда снова поверю в чудеса и стану жалким мотыльком, несущимся по ветру. Я жду…
НЕУДОБНАЯ ЛИТЕРАТУРА это новый проект Толстого веб-журнала XXI века ПЕРЕМЕНЫ. Под этой вывеской мы публикуем книги, которые не решились бы публиковать другие журналы и издательства. Подробности и сам проект — здесь.
Мы уже более года думаем о том, чтобы открыть свое вещание через Винамп и Айскаст. Собственно, уже установили Айскаст на сервер и теперь уже периодически вещаем в тестовом режиме. Но пока никак не можем все это красиво оформить и вывести на отдельную страницу. Есть технические сложности. Если кто из читающих нас разбирается в том, как можно этот Айскаст выводить в нужном интерфейсе, напишите.
Сегодня мы начали публиковать на Переменах один из самых стильных текстов, читанных мной за последний год. «Блюз бродячего пса» Олега Стукалова. Книгу необычную по форме (не роман, не повесть, а «сочинение» — так определил жанр сам автор — имея в виду музыкальный термин).
Воздушное, синкопированное повествование о музыканте, жившем в Советском Союзе конца 70-х-начала 80-х годов.
Герой текста — сын народного артиста СССР (заслуженного советского кинорежиссера). Он играет в джазовой группе на трубе. Группа выступает в ресторанах и на закрытых частных комсомольских вечеринках (порой перерастающих в оргии), а по ночам, укрывшись на подмосковной даче, парни лабают для себя.
Мертвенный мрачный совок и естественная русская свобода (и то, и другое описано очень правдоподобно) переплетаются, но не сливаются, живут параллельно и почти не вступают в отношения, но – наблюдают друг друга. С оттенком брезгливости и понимания. И ни разу не вступают в схватку. И все было бы очень ровно, если бы не постоянно искрящая между этими двумя отторгающими друг друга мирами магия. То и дело в этих просветах открывается какая-то светящаяся бездна…
…И все время звучит музыка (музыкальные критики должны бы умереть со стыда и зависти, читая столь адекватную передачу музыки средствами языка).
Параллельно с этими легкими и надрывными звуками разыгрывается тяжелая партия отца. Кинорежиссер по заданию партии отправляется в Голливуд, на вручение Оскара, и там с ним происходят до того невероятные вещи, что, вернувшись, он медленно и необратимо меняется. Но вовсе не увиденная там американская реальность на него так повлияла, а те события, которые никто не может объяснить ничем, кроме как вмешательством потусторонних сил.
Момент перехода от застоя к перестройке — эта характеристическая точка перемен — передан в «Блюзе бродячего пса» очень точно. , книга настолько стоит того, что я, между прочим, не могу не удивиться: каким образом она до сих пор не была нигде издана?! Отчасти ответ на этот вопрос дает сын автора, Федор Погодин, предоставивший нам для публикации текст «Блюза». Цитирую его : «После смерти отца я пробовал опубликовать сочинение в журналах, но безуспешно. Лучшую рецензию я получил из «Знамени». Рецензент Александр Рыбаков отметил, что автор «не переосмыслил общую концепцию в соответствии с периодом гласности, открытости».»
Тут я всеми силами, конечно же, стараюсь удержаться от грубых слов. Это был, наверное, год 1987-1988… Но ведь ничего и сейчас не изменилось в этих литературных журналах… Я, к счастью, довольно далек от того, что называется у нас в Москве и в России «литературным процессом», но, если судить по публикациям безусловно заслуживающего доверия Виктора Топорова на Часкоре, коррумпированность и своячество в большинстве из этих изданий процветает по-прежнему. У живых текстов (подобных «Блюзу» и многим другим публикуемым на Переменах произведениям) нет никаких шансов на попадание на их страницы. (А ведь товарищ Путин собирается выделить бюджетные деньги на существование этих толстых оффлайновых журналов… И у меня есть короткий вопрос к товарищу Путину: зачем? Если они публикуют только своих друзей-графоманов и друзей друзей либо — полных бездарей, на фоне которых друзья смотрелись бы не так уж и плохо… А потом жалуются, что никто их не покупает и они, мол, не могут так больше жить, то зачем их поддерживать? Вообще, зачем поддерживать все эти отжившие институты, присвоившие себе громкое брендовое наименование «культурные», в то время как с подлинной культурой и настоящим искусством они не имеют уже давно ничего общего? Да их ведь читает один только отчаявшийся найти хоть что-то стоящее лит.критик Виктор Топоров, ну и, конечно, незначительная горстка самих всех этих «литераторов», которые там печатаются и печатают друг друга… А ведь эти люди давно уже не решают ничего ни на метафизическом уровне, ни даже в реальном культурном пространстве. Так пусть останутся они в прошлом! Пусть умрут проповедники смерти! Закрываю скобку.)
Точно так же нет у живых текстов шансов быть опубликованными и в виде отдельных книг, в крупных, например, издательствах. Потому что там тоже все построено исключительно на клановой системе. Я тут читал некоторое время назад «Креативную редактуру» все того же Топорова (отрывки из которой мы ), и Топоров там — всех сдал. Ему, повторю, можно верить, он знает эту систему изнутри, сам был главредом какого-то большого питерского издательства.
Впрочем, я хочу обрадовать вас, дорогие читатели: все меняется — к лучшему (и на этом я вот-вот уже завершу свою затянувшуюся речь). Про бумажные журналы я говорил и снова скажу: их сейчас уже почти никто не читает. И не только потому что они не публикуют ничего заслуживающего читательского внимания. Но и потому, что большинство из них сегодня представлены в интернете. Читателю достаточно забрести в какой-нибудь Журнальный зал на русс.ру, чтобы понять, насколько это заросшее тиной и водорослями болото топко и безжизненно (и даже клюква там не растет). И точно также бумажные книги — читают все меньше и меньше. И будут читать еще меньше с распространением е-буков и интернета. И это — хорошо, экологично! Пусть деревья растут!
Средний тираж изданной на бумаге книги сейчас, ну, скажем, 5 000 экземпляров. (Редкие исключения постоянно допечатываемых бестселлеров вроде книг Дарьи Донцовой и Минаева не в счет). Для сравнения — блог-книгу «Побег» за три года (с момента ее открытия в августе 2007 г.) прочитали более 11 000 человек (можете проверить, статистика у нас открыта). Прочитали. И продолжают читать. Для интернета 11 000 человек это не особо много, но зато это абсолютно реальные читатели (в отличие от многих культурных порталов, Перемены не пользуются всякими порно-технологиями, все наши читатели — действительно читают нас, а не просто случайно забредают к нам, шаловливо кликнув какую-нибудь привлекательную кнопку). Больше ли людей прочитали бы «Побег», если бы какой-нибудь «Ад Маргинем» издал его тиражом 3 000 экземпляров? Не факт…
ОК, насчет того, что изданная на бумаге книга — это твердый материальный объект, который очень приятно держать в руках и который является осязаемым свидетельством вложенного в произведение труда (не только писательского, но и прочего)… я слышал все эти возражения, но все еще не готов к ним серьезно относиться. Книга, конечно же, станет предметом роскоши и в этом виде останется. Но это уже совершенно другая история, которую нужно рассматривать не в контексте культуры и искусства, а в контексте общества потребления и красивой жизни. Спасибо.
26 марта 1949 года родился писатель Патрик Зюскинд, автор нашумевшего романа «Парфюмер»
В порядке зависимости
Мы говорим Зюскинд, подразумеваем «Парфюмер», и с этим, видимо, уже ничего нельзя поделать. Скорее всего, перед нами и впрямь автор одной книги. Надежды на новый, не обязательно даже равнозначный «Парфюмеру», а просто новый роман практически нет. Писатель вообще молчит как минимум последние лет пятнадцать. Если не считать киносценария о Россини (1997), его последнее собственно литературное произведение — не что иное, как завещание: «Завещание мэтра Мюссара». Оно о том, что весь мир превращается в раковину.
В подобной же раковине (футляре, флаконе, как угодно) прячется и сам Патрик Зюскинд.
Его биография никогда не была чем-то особенно интересным. Школа, гимназия, занятия музыкой из-под палки, армия, Мюнхенский университет. Что потом? Тапёр в баре. Тренер по настольному теннису. Работник патентного бюро. Наконец, свободный писатель. Собственно, уже на этом этапе, в начале 70-х годов прошлого века, человеческая биография Зюскинда завершилась. Литературная, та по большому счёту завершилась в 1985-м с выходом «Парфюмера». Автор едва ли не главного интеллектуального бестселлера последних десятилетий интервью не даёт и встреч с читателями не устраивает. Невозможно даже сказать, где он в точности живёт. По одним слухам, в Мюнхене, по другим — будто бы в Париже. Отчего всё так получилось? (далее…)
Истинным фанатам бит-литературы в марте нелегко. За женским праздником следует день рождения Джека Керуака (12 марта), затем — Лоуренса Ферлингетти (24) и, не давая опомниться, — Грегори Корсо (26). «А кто эти люди? — спросит не фанатеющий от бит-литературы читатель. — Чем могут быть мне интересны?»
Начнём с того, что деятели «разбитого поколения» изменили мир, смело и широко раздвинув его горизонт. Именно благодаря битникам популярными стали нонконформизм, артистические претензии, интерес к изменённым состояниям сознания. До битников переоценкой ценностей и поиском озарений увлекались мелкие группки сдвинутых маргиналов от искусства, известных прежде всего культурологам. После битников этим занялось чуть ли не всё поколение 60-х. Мода на мощные психоактивные вещества привела к доступности ЛСД, что в свою очередь помогло реализоваться создателям компьютерных технологий. Так что вы находитесь сейчас в глобальной информационной Сети отчасти благодаря далёким от электроники литераторам середины прошлого века.
Сын полка и батяня-комбат
О Керуаке здесь недавно был рассказ. К тому же книги Керуака издаются у нас с 90-х годов.
Это относится и к другой иконе бит-культуры — Уильяму Берроузу. Вот только творчество Аллена Гинзберга мелькает лишь в некоторых литературных изданиях и редких поэтических сборниках. Но его имя давно на слуху благодаря дружбе с советскими поэтами-шестидесятниками.
Ушедшая в иной мир хрестоматийная троица до сих пор неразлучна: пишут о Керуаке — обязательно упоминают Гинзберга с Берроузом и т.д. Зарубежные публицисты иногда используют для удобства броскую аббревиатуру KGB и прибегают к метафоре «трёх мушкетёров».
Ну а упомянутые в самом начале Корсо и Ферлингетти? — спросит успевший запутаться в именах читатель.
А они — д’Артаньян бит-литературы и её де Тревиль.
Дерзкий, импульсивный Грегори Корсо был младше своих знаменитых товарищей. И он ярче всех воплотил образ одарённого бунтаря, плюющего на условности общества. Увенчанный поэтическими лаврами Гинзберг говорил, что Корсо талантливей его. А Керуак рядом с искромётным, неподдельно социопатичным Корсо выглядел банальным алкоголиком.
Лоуренса Ферлингетти нельзя отнести к настоящим битникам. Пока одиозная троица богемно рефлексировала в Нью-Йорке, Ферлингетти охотился на немецкие подлодки. Затем серьёзно изучал литературу, получил докторскую степень в Сорбоннском университете. И в конце концов стал успешным предпринимателем. Но кто знает, как сложилась бы судьба бит-движения без участия Ферлингетти. (далее…)
В воскресенье, 9 января 1905 года царь Николай II отдал приказ расстрелять демонстрацию рабочих в Санкт-Петербурге. Это событие вошло в историю под названием «Кровавое воскресенье». Этот день прочертил невидимую границу между прошлой Россией и той, которая начала строится после 1917 года. Водораздел был обозначен не только в политическом мире, но и в эстетике (и еще неизвестно, где раньше). В период революции 1905 года, когда произошел распад цензурных институтов, на поверхность вылезло более 300 артистических, сатирических и арт-политических журналов. Большинство из них дошли до наших дней в крайне ограниченном количестве и плохом состоянии (цензура все же не была тогда окончательно уничтожена и хотя с опозданием, но работала). Кошмарные сцены кровопролития и репрессий, жуткий символизм и политическая эзотерика – все это выглядит как-то очень близко и понятно сегодня, не так ли? Эти (и другие – всего в количестве 309 журналов) обложки были отсканированы библиотекой Beinecke (библиотека редких книг и манускриптов при Йельском Университете, США). Журналы были полностью переведены на английский и, разумеется, изучаются научными сотрудниками Университета. Ну и нам досталось посмотреть кое-что из этой гениальной коллекции:
Она рыжая. Если пойти по той улице прямо, прямо, мимо елок, а потом свернуть в арку, вы окажетесь во дворе, где стоит ее дом. Он стоит в тишине деревьев, в тишине сирени и еще чего-то. Возле ее подъезда растет куст белой розы, который с каждым годом расхватывают и расхватывают. Но это весной. Или летом. А зимой, как и в любом дворе, здесь пусто и не очень красиво. (далее…)
18 марта 1874 года родился русский философ Николай Бердяев.
Наследие Бердяева обширно, но с какой бы стороны его ни рассматривали, очевидно, что едва ли не главное место в нём занимает тема творчества. «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» — быть может, самая сокровенная книга философа. Речь в ней идёт о переходе к новой религиозной эпохе, эпохе Третьего завета, когда человек раскроется как творец.
Поразительно, но Бердяев основывал свою теорию на том, что в первых двух заветах — Ветхом и Новом — о творчестве нет ни слова. Это, мол, великое умолчание, смысл которого нужно раскрыть. Возьмём и мы на себя смелость раскрыть смысл одного великого умолчания самого философа: в «Смысле творчества…» нет ни слова о скуке — чувстве, с которым до интимности близко знаком всякий творец (не исключая, видимо, и того, что на небе).
Несколько слов о философии скуки
Народ разучился скучать — в этом вся проблема. (далее…)
Ко дню св. Патрика — о том, как происходила христианизация Ирландии.
В чём разница между днём св. Патрика и днём Мартина Лютера Кинга? В день св. Патрика все хотят быть ирландцами.
У этой неполиткорректной шутки печальная предыстория. В эпоху британского расизма ирландцем быть не хотел никто. Имперские заведения тогда украшали таблички: «Вход собакам, ирландцам и неграм запрещён». Вместе с чернокожими рабами ирландские невольники гнули спины на первых американских поселенцев. В век ещё не пуганого большевиками капитализма ирландским иммигрантам случалось насмерть биться с неграми за рабочие места.
Сегодня мало кто вспоминает те суровые времена. Нынче популярна другая табличка: «17 марта каждый — ирландец!»
Зелёный Санта
Легко понять, почему день св. Патрика отмечают в странах, чьи территории входили когда-то в состав Британской Империи. На протяжении нескольких столетий они принимали с Изумрудного острова сначала заключённых, потом иммигрантов.
Но день св. Патрика уже давно перерос границы национального религиозного праздника. Вырядиться 17 марта в зелёный костюм, украсить себя листочком клевера и принять участие в жизнерадостном торжестве могут все желающие, независимо от вероисповедания и расы. Порою не знает границ и праздничное веселье – в Чикаго изумрудной становится даже река.
В такой атмосфере нет места нудным историческим реминисценциям. Ни к чему вспоминать ушедший в прошлое антагонизм с неграми. И тем более – совсем уж мелкие казусы вроде батальона Святого Патрика из ирландских католиков-дезертиров, перешедших на сторону врага в американо-мексиканской войне 1846-48гг. Добрейший, как и его коллега Клаус, святой давно уже всех примирил.
Популярность московского парада в честь крестителя Ирландии (40 тысяч участников в прошлом году) тоже объяснить несложно. Ирландцы ведь нам почти как родные. Вспомним их кинообразы. Это весёлые, удалые парняги из «Святых Бундока», умеющие и гульнуть по-нашему, от души, и жестоко отстоять справедливость. Это и загадочный как Штирлиц мафиозо Том Рейган из «Перекрёстка Миллера», алкоголик с бездонною русскою тоскою во взоре. Ну и, конечно, милые, как Чебурашка, герои «Страны фей».
Сложнее понять другое. Почему мы столь же весело и ярко не празднуем день своего святого, крестившего нашу собственную отчизну – князя Владимира Святославовича? Почему в сибирских городках есть бары «Дублин», «Святой Патрик» и даже «Shamrock», а простые забегаловки называются в лучшем случае «Самовар», а не «Красно Солнышко»? И пусть в доморощенных провинциальных «дублинах» не найти настоящего эля, легендарной медовухи в «самоварах» тоже не нальют. Неужели св. Владимир, защитник исконно русского питейного веселия, не достоин всенародного почитания хотя бы через алкогольные традиции?
Конечно, Владимир Святославович был прежде всего князем, олицетворял государственное насилие. Рядом с ним св. Патрик выглядит ласковым Гэндальфом. Память нашего народа хранит неприглядные эпизоды христианизации Руси. Мы знаем, что уничтожались не только языческие истуканы. Доставалось и волхвам, и всем, кто им открыто симпатизировал.
Деятельность же св. Патрика почти полностью мифологизирована. Между ним и Владимиром – пятьсот лет. Что знают о Патрике далёкие от истории люди? То, что он изгнал из Ирландии пресмыкающихся и мирно, с божьей помощью обратил весь остров в истинную веру. Когда Патрика преследовали убийцы-язычники, он не стал изгонять их с острова как ползучих гадин. В смертельной опасности он предпочёл притвориться оленем.
Но дело не только в том, что Патрик был полумифическим священником, а Владимир – грозным монархом. И не в том, что католические агиографы могли вымарать тёмные стороны деятельности Патрика, превратив жизнеописание святого в сплошную сказку.
Есть все основания полагать, что христианизация Ирландии действительно проходила по очень особенному пути. (далее…)
В ночь на 23 февраля 1928 года, в Париже, в нищенском отеле нищенского квартала, открыв газ, покончила с собой писательница Нина Ивановна Петровская. Писательницей называли ее по этому поводу в газетных заметках. Но такое прозвание как-то не вполне к ней подходит. По правде сказать, ею написанное было незначительно и по количеству, и по качеству1. То небольшое дарование, которое у нее было, она не умела, а главное — вовсе и не хотела «истратить» на литературу. Однако в жизни литературной Москвы, между 1903-1909 годами, она сыграла видную роль. Ее личность повлияла на такие обстоятельства и события, которые с ее именем как будто вовсе не связаны. Однако прежде, чем рассказать о ней, надо коснуться того, что зовется духом эпохи. История Нины Петровской без этого непонятна, а то и незанимательна.
***
Символисты не хотели отделять писателя от человека2, литературную биографию от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история. Это был ряд попыток, порой истинно героических, — найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства. Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино. Мы знаем теперь, что гений такой не явился, формула не была открыта. Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции.
Процент этой «утечки» в разных случаях был различен. Внутри каждой личности боролись за преобладание «человек» и «писатель». Иногда побеждал один, иногда другой. Победа чаще всего доставалась той стороне личности, которая была даровитее, сильнее, жизнеспособнее. Если талант литературный оказывался сильнее — «писатель» побеждал «человека». Если сильнее литературного таланта оказывался талант жить — литературное творчество отступало на задний план, подавлялось творчеством иного, «жизненного» порядка. На первый взгляд странно, но в сущности последовательно было то, что в ту пору и среди тех людей «дар писать» и «дар жить» расценивались почти одинаково.
Выпуская впервые «Будем как Солнце»3, Бальмонт писал, между прочим, в посвящении: «Модесту Дурнову, художнику, создавшему поэму из своей личности». Тогда это были совсем не пустые слова. В них очень запечатлен дух эпохи. Модест Дурнов, художник и стихотворец, в искусстве прошел бесследно. Несколько слабых стихотворений, несколько неважных обложек и иллюстраций — и кончено. Но о жизни его, о личности слагались легенды. Художник, создающий «поэму» не в искусстве своем, а в жизни, был законным явлением в ту пору. И Модест Дурнов был не одинок. Таких, как он, было много, — в том числе Нина Петровская. Литературный дар ее был невелик. Дар жить — неизмеримо больше.
Из жизни бедной и случайной
Я сделал трепет без конца4 —
она с полным правом могла бы сказать это о себе. Из жизни своей она воистину сделала бесконечный трепет, из творчества — ничего. Искуснее и решительнее других создала она «поэму из своей жизни». Надо прибавить: и о ней самой создалась поэма. Но об этом речь впереди. (далее…)
12 марта 1922 года родился писатель, который возвёл словцо Beat из уличного жаргона на уровень религии. Его роман «На дороге» называют «евангелием поколения».
Джек Керуак рос в католической семье. Его родители, канадские французы, приехали в Лоуэлл (штат Массачусетс) из Квебека в поисках лучшей доли. Его брат Жерар умер в возрасте девяти лет, Джеку тогда было всего четыре. Брату посвящено самое его трогательное сочинение – роман «Видения Жерара» (1963).
Отец Джека владел небольшой типографией, издавал газету. Он был человеком экстравагантным, любил бары и скачки, пил. Главной в семье была мать, властная женщина, истовая католичка. Сын подчинялся матери во всём. Или – почти во всём.
В старших классах Керуак, благодаря достижениям в лёгкой атлетике и футболе, стал знаменитостью Лоуэлла.
В семье говорили на квебекском французском (joual). Английский Джек начал учить только в шесть лет. После окончания колледжа он решил осуществить свою мечту – стать писателем – и отправился в Колумбийский университет изучать литературу. Но вскоре поссорился с футбольным тренером и – бросил университет.
Он ходил матросом на кораблях торгового флота, а в 1942 году записался в ВМФ – шла Вторая мировая война. Однако через полгода его комиссовали с диагнозом «шизоидное расстройство личности». Керуак говорил потом, что диагноз ему поставили из-за того, что он сказал, что не будет убивать. Впрочем, среди битников многие были с диагнозом. А то и с тюремным сроком.
Вниз по лестнице, ведущей вверх
В 1944 году Керуак появился в Колумбийском университете в надежде восстано-виться. Новый приятель, «белокурый ангел» Люсьен Карр, познакомил его с Алленом Гинсбергом и Уильямом Берроузом (тот был на 10 с лишним лет старше остальных, но вряд ли взрослее). Составилась компания, литературная и интеллектуальная. Но рядом постоянно крутились проститутки обоих полов, драгдилеры и прочие сомнительные личности. И литераторы-интеллектуалы мчали вниз по лестнице, ведущей вверх, — на дно, которое они осваивали с восторгом и упоением. Там они искали и находили хипстеров, у которых учились пробиваться к «высшей реальности» (как выражался Гинсберг). «Органичную святость» «естественного человека» — хипстера — они противопоставляли ценностям нормальных американцев – squares, то есть обывателей, поражённых конформизмом и консьюмеризмом.
Пили, курили травку, закидывались, кололись. И говорили, говорили, говорили, ночами напролёт, обо всём, и больше всего – о литературе.
Притом Керуак был самым правильным (если так можно сказать о человеке с диагнозом и алкоголике, принимающем к тому же наркотики). Окружающих он удивлял работоспособностью и пунктуальностью, с которой считал, сколько слов написал за день (терзаясь сомнениями, имеет ли он право на творчество, когда его мать работает на фабрике).
Гинсберг говорил, что узнал о поэзии больше всего от Керуака, нежели от кого-то ещё. Берроуз называл Керуака главным источником своего вдохновения. Кстати, именно Керуак придумал названия для их сочинений, ставших знаменитыми, — «Вопль» и «Голый завтрак». (далее…)
Люблю я наши, советские, поезда. Красота-то какая, не то слово, в общем. Ночь, февраль, мороз под минус двадцать точно есть, потому что кусается, как бы ты ни был одет, да хоть печку с собой притащи – один черт. Второй вагон, и вам добрый вечер. Идешь себе, идешь, и не знаешь, где локомотив остановится, и такое впечатление, что уже вечность идешь, а потом еще и бежишь за вагоном.
И вот ты внутри. Красота опять. Красота простая – тепло. Можно еще чайку тяпнуть. Не в полдвенадцатого, ночи, конечно, что может расстроить. Сидишь на чемоданах ждешь, пока поезд тронется, все помашут провожающим и наконец усядутся. Затем пойдет движение в сторону проводника. Это есть нашествие за постелью. Вот и постель дали. А вот постели я наши, советские, не люблю. Сырые, странные, да и вообще!.. И тут начинается явная ненавистная любовь к поездам.
Забравшись на свое место, вы начинаете осознавать всю соль. Вы в поезде, в двенадцать часов ночи, в плацкартном вагоне, со странной сырой постелью, на второй полке, которую с вами разделили ваши самые ценные вещи – не дай Бог кто утащит! Ноги не выдвинешь, потому что тот, кто споткнется о лежавший (и никого не трогавший оказывается!) коврик на полу, будет хвататься за ваши ноги, за одеяло, да за что угодно, но точно за ваше. Такие законы в этом мире. В итоге вы возмутитесь, подпрыгните, дабы отомстить, но вы забыли, что вы в поезде, в двенадцать часов ночи, в плацкартном вагоне, со странной сырой постелью, на второй полке главное – и шлепнитесь о нее лбом. (далее…)
Без особых доказательств очевидно, что психология — будучи наукой о душевных процессах — может быть поставлена в связь с литературоведением. Ведь материнское лоно всех наук, как и любого произведения искусства,— душа. Поэтому наука о душе, казалось бы, должна быть в состоянии описать и объяснить в их соотнесенности два предмета: психологическую структуру произведения искусства, с одной стороны, и психологические предпосылки художественно продуктивного индивида — с другой. Обе эти задачи в своей глубинной сущности различны.
В первом случае дело идет о «предумышленно» оформленном продукте сложной душевной деятельности, во втором — о самом душевном аппарате. В первом случае объектом психологического анализа и истолкования служит конкретное произведение искусства, во втором же — творчески одаренный человек в своей неповторимой индивидуальности. Хотя эти два объекта находятся в интимнейшем сцеплении и неразложимом взаимодействии, все же один из них не в состоянии объяснить другой. Конечно, можно делать умозаключения от одного из них к другому, но такие умозаключения никогда не обладают принудительной силой. Они всегда остаются в лучшем случае догадками или метками, apercus. Разумеется, специфическое отношение Гёте к своей матери позволяет нам уловить нечто, когда мы читаем восклицание Фауста: «Как — Матери? Звучит так странно имя!» Однако нам не удается усмотреть, каким же образом из обусловленности представления о матери получается именно «Фауст», хотя глубочайшее ощущение говорит нам, что отношение к матери играло в человеке Гёте существенную роль и оставило многозначительные следы как раз в «Фаусте». Равным образом мы не можем и, наоборот, объяснить или хотя бы с логически принудительной силой вывести из «Кольца Нибелунга» то обстоятельство, что Вагнер отличался склонностью к перевоплощению в женщину, хотя и в этом случае тайные пути ведут от героической атмосферы «Кольца» к болезненно женскому в человеке Вагнере. Личная психология творца объясняет, конечно, многое в его произведении, но только не само это произведение. Если же она могла бы объяснить это последнее, и притом успешно, то его якобы творческие черты разоблачили бы себя как простой симптом, что не принесло бы произведению ни выгод, ни чести. (далее…)
Журнал "Перемены" в ВК >>
Вы можете поблагодарить редакторов Перемен >>