22 мая 1907 года родился Лоренс Оливье

Сэр Лоренс, лорд Оливье, барон Брайтонский, пожизненный пэр Англии прожил долгую жизнь, которой хватило бы на несколько жизней обыденных и ординарных. Для театроведоведов он – один из величайших английских актеров, основатель Национального театра, что-то вроде британского Станиславского. Для шекспироведов – создатель шекспировской трилогии в кино, первый режиссер, которому удалось адекватно перенести творения великого драматурга на экран. Для широкой публики – муж Скарлетт О’Хары, несравненной Вивьен Ли, участник одной из самый красивых и трагических любовных историй XX века. Для советских зрителей он был адмиралом Нельсоном в трофейной ленте «Леди Гамильтон» и Крассом в «Спартаке» — другом пробравшемся за железный занавес голливудском боевике. Этот список можно было бы продолжать и продолжать. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Акт третий. Конец романа

В марте 1961 г. судья маленького городка Уилтон (штат Коннектикут) оформлял брак. Лицо жениха ему показалось знакомым. В разрешении на брак значилось: Лоренс Оливье. Для самого актера, наверное, в происходящем был явный призвук дежавю: опять скромная свадьба, опять двое брошенных супругов и два с трудом полученных развода. Вот только о создании актерской пары, вроде Ланта-Фонтенн, мечтать уже не приходилось. Невеста, актриса Джоан Плоурайт, была на 22 года его моложе. Им уже впору было играть не влюбленных, а отца и дочь. Они, кстати, так и познакомились, играя Арчи Райса и его дочь в пьесе Осборна «Комедиант». (далее…)

НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩАЯ ИСТОРИЯ — ЗДЕСЬ.

Представьте себе, что я под танки с гранатой не бросался, в немцев не стрелял, в атаки не ходил. Я – военный сапер. Нас учили минировать и разминировать. И в этой связи я хотел бы сказать то, чего вам, наверное, никто никогда не говорил… Я тут – практически самый молодой ветеран, двадцать шестого года рождения, а двадцать седьмой год уже не воевал. Так вот… То, что я хотел сказать… Обратите на это внимание. Выделите это как-то… Ну, вы сами знаете, как. Зачем я вас буду вашей же работе учить. Говорю – нас пацанов сохранили взрослые мужчины. Кто-кто… Лонгвинов такой был. Конечно, милая моя, ты о нем не слышала и слышать не могла. И второй еще – из немцев Поволжья. Его фамилии я уже не помню. Они меня разминировать не пускали. Взрывать иди, взрывай. Потому что у немцев были мины, которые прыгали на полтора метра вверх, если на них наступишь. А ее ж не видно. Ее ж нужно штырем щупать и так попасть, чтоб не во взрыватель. Сейчас я, как старый сапер, говорю: так мины уже никто не извлекает. Сейчас полосами взрывают на полях под детонацию. Но раньше этого не было. Была вот такая палка длиннющая. Штырь. И каждые пять сантиметров ею прощупывались, пока не наткнешься на мину. Ставишь флажок, и идешь дальше. Я хочу тебе показать. Вот смотри: вот тут вот, где моя рука, мина, зарытая в землю, а вот тут вот – взрыватель. Если на нее наступишь, она взорвется. Вокруг мины выкапывали ямку и лезли подо дно. Почему саперы ошибаются один раз? Знаешь? Малейшая оплошность, и все летит. Надо было найти взрыватель. Терпение для этого требовалось адское. Поэтому нас пацанов не допускали. И так сохранили нам жизнь. И сейчас я должен отдать этим людям благодарность. Ну, как я тебе их опишу? …Это были простые люди. Один из Архангельской области, очень осторожный, сутулый старик такой. Логвинов. А второй… фамилии не помню, он из немцев Поволжья, еще более опытный, всего боялся. Он вокруг мины всегда рыл. Когда дорывался до взрывателя, мы, пацаны, должны были уйти в укрытие. Чтоб если б он ошибся, только б его одного… Какого года рождения эти люди? А я почем знаю? Наверное, восемнадцатого или девятнадцатого. Да, правильно говоришь, им было всего двадцать шесть к концу войны… Так, ты послушай меня… Ведь солдат Великой Отечественной – это восемнадцатилетний пацан. А все остальные – старики… И вы знаете, это ведь нужно быть таким… понимающим человеком… Это ведь знаете как? Ефрейтор скажет, ты берешь такой квадрат, а ты – такой. И ему будет все равно… а ему, Логвинову, и тому, другому старику, фамилию которого я забыл – нет. А я и на кухню за них шел, и бревна за них таскал. Но там, где нужно было разминировать, только они. Но этого почему-то никто не заметил. Об этом почему-то никто не говорит. А они вот как по человечески относились к молодой поросли. Вот в такой вот… организации я служил. Это очень важно, я бы хотел, чтобы вы это отметили. Вот и все. Больше мне нечего рассказать… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

О романах Антона Уткина «Дорога в снегопад» и Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы»

Нам неизвестно, знаком ли Антон Уткин с творчеством Мишеля Уэльбека, но роман «Дорога в снегопад» похож на роман «Элементарные частицы» приблизительно так же, как «Золотой ключик» Алексея Толстого на «Приключения Пиноккио» Карло Коллоди. То есть мотив один – нюансы разные.

В «Элементарных частицах» – четыре главных персонажа: учитель и публицист Брюно, его сводный брат – научный корифей Михаэль, одинокая стареющая женщина Кристиан и давняя несбыточная любовь Михаэля – Аннабель. Всем им в районе сорока лет. Действие романа происходит в конце 90-х. Научные интересы Михаэля – возможность «размножения живых организмов при отсутствии сексуальных» контактов». Иначе говоря, он занимается разработкой метода клонирования, исполняя излюбленный мотив Уэльбека о сверхэгоизме современного западного человека, о его стремление к максимальному телесному удовольствию без малейшей ответственности. (далее…)

Я никакой не учёный, а мирозритель (Weltschauer).
Х.С. Чемберлен

Чемберлен Х.С. Основания девятнадцатого столетия / Вступ. ст. Ю.Н. Солонина; пер. Е.Б. Колесниковой. – В 2 т. – СПб.: Русский Миръ, 2012. – Т. 1. – 688 с.; Т. 2 – 479 с.

Есть книги с настолько устойчивой репутацией, что мы судим о них, не читая. Есть слова, которые мы употребляем, не задумываясь о том, что они означают. Если первое сочетается со вторым – то мы крепко забронированы от всякой возможности понимания.

Примером подобного рода являются «Основания…» Чемберлена – всем известно, что это один из ключевых текстов в интеллектуальной истории нацизма, все знают, что это одна из главных книг расовой теории, упоминаемая обычно следом за Гобино. Каждый образованный человек, прочитавший пару-тройку книг по истории нацизма и какую-нибудь биографию Гитлера, напр., Иоахима Феста или Алана Буллока, знает о преклонении фюрера перед Чемберленом – причём двойственным, во-первых, как перед ключевой фигурой в байретском движении, и во-вторых, как автора пресловутых «Оснований…»

Чуть поднапрягши память – вспомнится знаменитое посещение Гитлером Чемберлена, когда последний дал фюреру свое духовное благословение – и затем похороны Чемберлена в 1927 г., на которые приехал Гитлер, проводившиеся по нацистскому сценарию: «перед катафалком <…> несли огромную свастику. Над процессией реяли чёрные флаги, а вокруг гроба шли бравые штурмовики. Они же обеспечивали и охрану шествия» (т. 1, стр. 175 – 176).

В этих расхожих и готовых образах всё верно – равно как и расхожие рассуждения о фашизме и нацизме во многом воспроизводят uzus’ы, функционировавшие еще в 1920-е – 1930-е гг. Однако, как и в случае с расхожими словами о «фашизме» и «нацизме», разговор утрачивает всякую конкретность – и тем самым смысл, отсылающий к обозначенному предмету разговора. Ведь когда сейчас мы говорим о «фашизме», то, как правило, мы говорим о чём угодно, кроме как о самом историческом феномене, обозначаемом данным термином, и речь наша много говорит о наших эмоциональных оценках, о том месте в интеллектуальной политической диспозиции современности, которое мы занимаем или стремимся занять – но никак не о прошлом, с которым формально должны вроде бы соотносится наши слова. (далее…)

ПРЕДЫДУЩАЯ ИСТОРИЯ — ЗДЕСЬ.

Мне сказали «Беги!», я и побежала. Я активная была, с пионерами дружила. Мне было семнадцать, и я сказала – «Передайте маме, буду жить, приду». Но когда я пришла, никого уже не было. Шестнадцатого августа сорок первого года… шестнадцатого августа сорок первого года с ними… В Скодосе жило тысяча двести пятьдесят евреев… Я потом вам расскажу. Потерпите. Сейчас не могу… Меня взяли на телегу – соседи литовцы, они тоже бежали, потому что снабжали Красную Армию мясом. А в Литве ждали немцев, они были им преданы. А мы так бежали, что постоянно меняли лошадей мокрых. Прошли Латвию. Это была не простая дорога, поверьте мне.

В один из дней мы остановились в сарае. Началась бомбежка, и одна бомба задела крышу. Мы уже прощались с жизнью, но бомба попала в пруд, который был за сараем… Зачем вам непременно надо знать, как их убивали? …Я так не могу… Вы же видите, я вам все рассказываю… Мне нелегко… Просто подождите… Сейчас я смогу… Сначала собрали мужчин, их повели в такое место… для театра… концертов… Там зал большой был. А за ним – река. Там их расстреляли. И литовцы рассказывали, что вода в реке от их крови красная бежала. От крови евреев… В этой реке каждый год кто-нибудь тонул – места глубокие были. Мы ходили купаться туда… А женщин семнадцатого июля в пять часов утра выгнали, они прятались в синагоге. Их выгнали, и гнали семьдесят пять километров до Димитраве. Там они пробыли до шестнадцатого августа. Одну группу убили вечером пятнадцатого, а другую – шестнадцатого утром… И не то, что убили… Когда фронт там прошел, и Красная Армия открыла могилы, они увидели, что из пятисот женщин, которые дошли… А их путь назвали «дорогой мучений»… потому что стреляли, убивали, насиловали девчонок тринадцати лет… Это не немцы, а литовцы делали… ой… Ой… подождите… я не могу… Подождите, и я расскажу… Вы же видите, я не отказываюсь… Они увидели, что двести восемьдесят семь из них были живыми закопаны в землю. И тридцать один ребенок… И под землей живые младенцы ручки вокруг шеи матерей держали… Что вам еще сказать? Спросите, я вам отвечу. Вы же видите, что я отвечаю. Мне тяжело, но я отвечаю… (далее…)

Я родился городе Умань. Мы с сестрой ходили в школу, все было нормально, семья жила, папа работал, мама была домохозяйкой. Но в тридцать седьмом году начались аресты, арестовали нашего дядю, и папа нас быстренько собрал, выехали на Донбасс, в Красный Луч.

Я закончил семь классов, и в сорок первом началась война.

Наша семья эвакуировалась. Оказались в Казахстане. Там мне исполнилось семнадцать лет. Меня пригласили в военкомат и призвали в армию. Это был сорок третий год, уже шла война, наши уже кончили отступать. Нас повезли на Урал. Я попал в запасной полк.

В двух словах хотите расскажу про условия? Не в помещении мы жили, а в землянке. Там нары – первый ярус, второй. Кормили ужасно. Голод был. В столовой стол стоял – на десять ребят. Приносили одну булку хлеба, ее резали на десять частей. А наш запасной полк находился за колючей проволокой. С той стороны стояли башкирские женщины, они меняли домашнюю еду на хлеб. Хлеба у них не было. Мы рвались на фронт, так жить было невозможно. Простите, я глуховат… Что вы спросили? Только ли поэтому? Представьте себе, что в основном поэтому… Каждый рвался. Случай вам расскажу, и вам сразу все станет ясно…

У нас в полку была караульная служба у постов – у знамени, еще где-то и у помойной ямы. Чтоб голодные в ней не рылись, объедки не собирали. А там два брата служили с Украины. Один стоял в карауле, второй пришел, и идет к нему. Тот – «Стой! Кто идет?!». А он ему так слабо – «Коля… это я… Коля-я-я…». Тот – «Стой! Кто идет?!». «Коля-я-я…». Тот и выстрелил. И убил брата… Ну, конечно, не узнал! Интересные вы вопросы задаете. А-то если б узнал, стал бы он в брата родного стрелять… Что с ним было потом не знаю… Я вам просто рассказываю – как было. (далее…)

Эмоциональные заметки. Импровизация

Слышите? Звон мечей не утихает. Война сто лет уже как идёт с переменным успехом, война родовая, непримиримая. Власть на Аппенинах делят две политические группировки – за императора Священной Римской империи (гибеллины) и приверженцы Папы Римского (гвельфы). Но речь не о них – пусть себе бьются! – речь о Средневековье, ещё точнее, о Возрождении. А звон мечей пусть будет фоном. Посмотрим, куда выведут нас размышления под такой пронзительный стальной шум и безумство криков…

Когда-то, в XV веке, одна неаполитанская королева по сомнительному закону престолонаследия завещала свой трон и земли французскому королю Рене Доброму, названному вследствие этого императором Восточной Римской империи. «Добрый» король так никогда и не вступил в незаконное обладание чужой страной, но с тех пор французские венценосцы стали считать некоторые итальянские территории достоянием французской короны. Карл VIII по прозвищу Любезный, а потом Франциск I истощали силы народа и государства бессмысленными походами в Италию. (далее…)

Вот она и настала, эта эпоха колоссального сдвига – фундаментальный кризис ценностей, всеобщий постмодернистский релятивизм, тоска по традиции и, похоже, никаких перспектив. А мы, тем не менее, мы все еще хотим быть счастливы. Хотя все яснее и яснее понимаем – несчастье укоренилось в нас гораздо глубже, чем это казалось в прошлые века. Тогда еще была надежда, сейчас становится ясно, что зло органически присуще нашей природе. Ад внутри. И дело не только в политике, не только в идеологии. Никакая социальная система не в силах помочь нам избавиться от некоего фундаментального невроза. Быть может, мы все рано или поздно сойдем с ума?

Мы, собственно, с этого и начинали, когда природа отпускала нас в свободное плавание. В основе самой жизни заложен разрыв. Психологи говорят о травме рождения, мы начинаемся с болезненного отделения от матери, с разрыва пуповины. Но травма даже гораздо глубже – ведь когда-то разрыву было подвержено и само неорганическое, когда из него вычленялась органическая жизнь. И все живые организмы, вероятно, должны хранить память об этом. Похоже, само становление природы есть как бы некая изначальная шизофрения. А расщепляться, разделяться всегда больно. Получается, что мы – шизофреники и мазохисты по своей природе. Хорошее начало, не правда ли? А для размышлений о счастье, в особенности.

Первым во всей полноте экзистенции об этом помыслил наш русский писатель Федор Михайлович Достоевский. Он исходил не из знаний психоанализа, которые появляются значительно позже, а из своих гениальных интуиций. Вот как, например, описывал мгновения перед самоубийством или эпилептическим припадком Кириллов, персонаж романа Достоевского «Бесы»: «Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. <…> Это… это не умиление. <…> Вы не то, что любите, о – тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость». Конечно, выбирая эту экстремальную цитату, мы намеренно сгущаем краски – мы хотим, чтобы наш тезис выглядел рельефнее. (далее…)

^{В новостях CNN я черта, за которой провал.
Борис Гребенщиков. «Навигатор» (1995)}

Банальность – это избитая истина. Её проблема в том, что она перестаёт быть истиной – стёртость смыслов, исчезающих от повторения без задержки над тем, что, собственно, мы повторяем, приводит к тому, что истина становится ложью – банальность это ведь предательство той самой истины, которая когда-то существовала в словах. Мы пробегаем по словам, отмечая знакомое, слышанное, читанное – а раз так, то оно необязательно, ведь то, что нам знакомо, мы склонны расценивать как то, что нам принадлежит, нами и освоено. Но здесь – в случае с истинами, не важно высокими или низкими – никакое присвоение невозможно, мы не можем ими обладать, и нам хватает протеза знакомого, избавляющего от необходимости возвращаться вновь и вновь: повторение работает как избавление, как невроз навязчивых состояний уводит от действительной проблемы.

Мы погружены в сиюминутное – а прежние механизмы, помогающие вырваться из сиюминутности, либо исчезли, либо сами стали составной частью «сиюминутного», не извлекая нас из него, но сами погружаясь в него: всё чаще это единственный способ для них быть замеченными, обрести «реальность». Нет, разумеется, есть то, что вспоминаем мы все, как «несиюминутное» – семья, дети, родные и близкие. Выкладываем на Facebook’е или ВКонтакте их фотографии – в продолжение их «постя» цветы и котов. Это быт – то, за что мы цепляемся. Но зацепиться за него можно только в том случае, когда есть нечто больше его. Быт тогда держит нас, когда через него просвечивает бытие, сам по себе он беззащитен перед напором времени. (далее…)

Надо мной можно смеяться, да, я фанатик идеи Выготского, что художественность есть противоречивость элементов художественного произведения. Но мне очень редко удавалось найти художественность в архитектуре. Это потому, наверно, что архитектура прикладное, а не идеологическое, искусство, «искусство для», для применения обособленно-конкретного. Дом – для жилья, крепостная стена – для защиты города… Функциональность (ДЛЯ) сильна. А идеологическое искусство предназначено для испытания сокровенного мироотношения. Из-за сокровенности оно полуподсознательно. А из-за наличия подсознательного – невозможно найти средства для прямого выражения этого неосознаваемого. И что тогда делать? – Выход – стихийный – всегда один: выражаться противоречиво. Это Выготский и открыл. До него технологический аспект художественного творчества был неизвестен, и потому думали, что бог внушил художнику сделать, как он сделал. Верующие так думали. (Атеисты теперь, не знающие про открытие Выготского, относят успешность к вдохновению, озарению и т.п.) И в практике не было в ходу слово, обозначающее то переживание, которое случается с воспринимающим произведение искусства. Слово это предложил Выготский же – катарсис*.

Это – полуосознаваемое явление, относящееся непосредственно к действию искусства. Выготский же предложил различать и последействие искусства – переведение из подсознания в сознание в виде вербализации, словесного оформления того, что хотел сказать художник своим произведением. И до Выготского всё это благополучно стихийно всеми исполнялось. И историк искусства оперировал уже готовыми, сложившимися в обществе словесными формулами осознанного, оформленного словами, катарсиса, не применяя слов «катарсис», «подсознание», «сознание». Вся технология, точнее психология, восприятия искусства для историка не существовала. И его дело было группировать осознанные катарсисы от конкретных произведений в бо`льшие образования, во временны`е связные цепи этих образований – в историю духа. Получалась история искусства как история духа. (далее…)

без права на амнистию

Скоро никого не останется.
Будут биться до последнего, как тогда, –
но сил мало, силы уже не те.
Их расстреливали, взрывали, жгли…
Потом сажали, пытали, прощали, кого успели, кто выжил.
Восхваляли-почитали, выводя раз в год под оркестр на городские площади.
Вновь забывали до срока. Шестьдесят семь…
прибавить двадцать тех, юных, –
стало восемьдесят семь плюс много ли ещё? –
два, три, десять… хорошо бы.
В итоге юбилейная медаль да заслуженная пенсия,
что в пересчёте на хлеб меньше пайки, выделяемой в тюрьмах.
Всё равно борются, словно на той войне.
Сколько их, ветеранов?
Да сколько б ни осталось – каждому по жилплощади, слыхал?
А до этого, где они обретались, как?
Не так уж и много потребуется квартир…
через шестьдесят семь лет после Победы,
всего ничего квартирок-то.

Что теплится в выплаканных,
выпотрошенных судьбах солдат Великой Отечественной?
Кто б знал…
Боль, гордость, успокоение, обида?
Они давно уже равны – победившие и реабилитированные
в честь большого всенародного праздника.
Одни за Родину воевали, вторые за неё сидели,
порой меняясь ролями, такое было время.
А сейчас оно какое, время, другое?
Может, не тех амнистировали, не ту страну спасали,
не тогда родились, не за то гибли?..

Опять бой.
За квадратные метры, дорогие награды,
копеечные накопления из-под кружевных накидок на шифоньере,
за золотые звёзды на старых выцветших кителях,
кучами сваленных в подвалах ночных скупок.

Кто ж привёл-привадил вас в страну эту, черти-недруги?
Откуда взялась ты, вражья нечисть,
в городах, на улицах, душах наших?
Аль другой крови, коли нипочём тебе страданья стариковские,
али вовсе выгнать тебя некому за стены русские?
С какою же силой впиталась нечисть вражья в нас самих,
что стала сутью, кровью?
Нет ответа…
Только смотрят безутешно на гранитные постаменты «новые» правители,
дети детей войны, поминая павших,
виновато кланяясь Вам,
ветеранам Великой битвы за безоблачное будущее,
которое ещё не наступило…
И вряд ли наступит, хочется добавить,
но это больно слышать, особенно им,
пожилым, немощным, но гордым, твёрдых духом,
с горящими до сих пор глазами, широким сердцем,
готовым, несмотря на возраст помогать людям,
требующим участия… всем:
дочерям, сыновьям, внукам-правнукам, зятьям-невесткам,
только не им самим, – зачем? –
они же до сих пор в бою. Без права на жалость.
Без права на амнистию.

8 мая 1903 года умер художник Поль Гоген

«Невезение преследует меня с самого детства. Я никогда не знал ни счастья, ни радости, одни напасти. И я восклицаю: «Господи, если ты есть, я обвиняю тебя в несправедливости и жестокости», — писал Поль Гоген, создавая свою самую знаменитую картину «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?». Написав которую, он предпринял неудачную попытку самоубийства. Действительно, над ним будто бы висел всю жизнь какой-то неумолимый злой рок.

Биржевой маклер

Все началось просто: он бросил работу. Биржевому маклеру Полю Гогену надоело заниматься всей этой суетой. К тому же в 1884 году Париж погрузился в финансовый кризис. Несколько сорванных сделок, пара громких скандалов – и вот Гоген на улице.

Впрочем, он давно уже искал повод погрузиться с головой в живопись. Превратить это свое давнее хобби в профессию.

Конечно, это была полнейшая авантюра. Во-первых, Гогену было далеко еще до творческой зрелости. Во-вторых, новомодные импрессионистские картины, которые он писал, не пользовались у публики ни малейшим спросом. Поэтому закономерно, что через год своей художнической «карьеры» Гоген уже основательно обнищал.

В Париже стоит холодная зима 1885-86 года, жена с детьми уехала к родителям, в Копенгаген, Гоген голодает. Чтобы хоть как-то прокормиться, работает за гроши расклейщиком афиш. «Что действительно делает нужду ужасной — она мешает работать, и разум заходит в тупик, – вспоминал он позже. – Это прежде всего относится к жизни в Париже и прочих больших городах, где борьба за кусок хлеба отнимает три четверти вашего времени и половину энергии».

Именно тогда у Гогена возникла идея уехать куда-нибудь в теплые страны, жизнь в которых представлялась ему овеянной романтическим ореолом первозданной красоты, чистоты и свободы. К тому же он полагал, что там почти не надо будет зарабатывать на хлеб. (далее…)

6 мая исполняется 25 лет со дня смерти Марлен Дитрих

В начале мая 1992 г. вся Франция, казалось, была обклеена постерами с фотографией Марлен Дитрих. Кадр из фильма «Шанхайский экспресс» выбрали символом открывающегося 8 мая 45-го Каннского кинофестиваля. Но за два дня до открытия стало известно, что « символ фестиваля» ушел в мир иной.

Смерть Марлен в тот момент не вызвала никаких подозрений. Ей было уже 90 лет, и последние 15 из них она почти безвылазно провела в своей парижской квартире на авеню Монтень. Лишь десять лет спустя Норма Боске, секретарша Дитрих, высказала догадку, что причиной смерти звезды был не инфаркт, а самоубийство. После очередного кровоизлияния в мозг она больше не могла оставаться без постоянного присмотра, денег на сиделку не было, а переезжать в дом престарелых Марлен категорически не хотела. И она приняла смертельную дозу снотворного. (далее…)

5 мая 1818 года родился автор «Капитала»

Он писал о деньгах, которых у него не было, и о пролетариате, которого в глаза не видел. Его идеи были сколь грандиозны, столь и провальны. Но в громадье его трудов всегда можно найти что-то остроумное и креативное. Его личная жизнь тоже не вписывается в обычные рамки.

Мальчик из Трира

Родина Маркса – Трир, город в Рейнской провинции, которая за три года до его рождения перешла из-под власти Франции к Пруссии. Предки его отца были раввинами, сам же Гершель Маркс Леви выбрал юридическую стезю. При французах он успел стать преуспевающим адвокатом, однако прусские законы не разрешали евреям замещать государственные должности и заниматься частной практикой. Тогда он принял лютеранство и стал Генрихом Марксом.

Своих четверых детей Генрих Маркс крестил в 1824 году, Карлу тогда было шесть лет. Он был любимцем семьи и маленьким тираном. Ездил на сестрах, как на лошадках, на большой скорости с горы Маркусберг. Хуже того, заставлял девочек есть «торты», слепленные из грязи… Они – ели. В награду Карл сочинял для них увлекательные истории.

В роду его матери, Генриетты Пресбург, мужчины тоже были раввинами. Сама она, приняв вслед за мужем лютеранство, все равно ходила в синагогу и учила сына ивриту. Принято считать, что мать Маркса, в противоположность отцу, была необразованна и неумна. Но Генриетта (судя по письмам) вовсе не была дурой. (далее…)