История – это выгодный бизнес. Новые исторические теории и их развенчания появляются с завидной регулярностью. Одни потребители охотно заглатывают наживку сенсации, другие ее отторгают. В результате горячие умы варятся в котле дискуссий, а подстрекатели скандалов стригут купоны. Книга Сергея Белякова не относится к категории «утка». Но она точно станет «красной тряпкой» для всех гумилевоманов, посягнув на их «святая святых» – идею «евразийства».

Владимир Гуга: Лев Николаевич Гумилев – фигура очень яркая. У любителей и знатоков истории его судьба и учение вызывают как негативные, так и позитивные эмоции. Так или иначе, имя Гумилева у всех на слуху. Не слишком ли самонадеян ваш поступок? Написать книгу о Льве Гумилеве — это все равно, что написать книгу, ну, скажем, о Наполеоне Бонапарте. Реакция, скорее всего, будет негативная, просто в силу того, что «какой-то» молодой исследователь взялся за то, за что опасаются браться маститые ученые. Представьте себе такую картину – на столе стоит торт. Голодные люди ходят вокруг и облизываются, но все боятся отрезать себе кусок. И вдруг самый молодой, этакий выскочка, «цапает» себе центральную, самую большую розу из крема. Как на это реагировать?

Сергей Беляков: Значит так: я – самый маститый ученый в гумилевоведении. Если вы мне покажете какого-нибудь другого подобного специалиста по Гумилеву, я буду очень рад. Нет, есть, конечно, ученики Гумилева, которые отлично знают и жизненный путь Льва Николаевича, и его теорию этногенеза. Но никто из них не написал полную биографию этого ученого. Возможно, счастье работать долгие годы с Гумилевым заменило им счастье запечатлеть его жизненный и научный путь на бумаге. Конечно, они будут недовольны этой книгой, потому что она разрушает тот «прекрасный» образ Гумилева, который возник и стойко держится в сознании поклонников. В книге много критики его «тюркофильства», которое обычно называют «евразийством». На мой взгляд, эта его любовь к народам Центральной Азии привела к многочисленным ошибкам, передержкам, которые в значительной степени и подорвали его репутацию как ученого. Именно по этой причине многие серьезные ученые смотрят на него скептически. Один мой знакомый, математик, кстати, сказал, что для многих образованных читателей Гумилев – мягкий вариант Фоменко (имеется в виду автор скандально-известной «Новой хронологии», математик Анатолий Фоменко, — В.Г.). Не случайно Лев Данилкин в своей рецензии посетовал, что я не сопоставил Гумилева и Фоменко. Хотя, что у них общего? Ничего. Но в сознании российских интеллектуалов эти имена связаны. И это говорит, к сожалению, о многом. В результате к фантазиям Фоменко приравниваются серьезные работы Гумилева. Но в отличие от Фоменко, Гумилев, прежде всего, историк. И историком всегда оставался. Это очень важно. А что касается ученых-гумилевоведов маститых и не маститых… Я уже двадцать лет читаю одно и то же: попытки выделить новый пассионарный толчок, определить «источник» пассионарности… Но все это, как правило, делается на уровне любительском. Чтобы связать теорию этногенеза с естественными науками, нужны не любительские исследования, а нужна настоящая, серьезная работа научных институтов. Такая работа никогда не проводилась. В ней необходима помощь историков. А среди историков сторонников теории Гумилева, кроме себя самого, я не знаю.

В.Г.: Вы сейчас сказали, что тюркофильство Гумилева отвратило от него много интеллектуалов. А чем это тюркофильство так уж плохо?

(далее…)

Дорогой Петр Бернгардович!

Надеюсь, Вы не станете отрицать, что проблема взаимоотношений народа и интеллигенции всегда чрезвычайно волновала Вас. Об этом свидетельствует ряд весьма значительных Ваших работ – взять хоть эпохальную статью «Интеллигенция и революция», которая была опубликована в 1909 году в сборнике «Вехи». Неудивительно, что всякий раз, когда речь заходит о российских интеллигентах, я вспоминаю именно Вас, как одного из главных экспертов по этому все еще животрепещущему вопросу.

А потому не могу не поделиться с Вами своими впечатлениями от некоей знаменательной притчи, не столь давно виденной мною в синема. Фильм называется «Портрет в сумерках» (реж. Ангелина Никонова). Вообразите себе, милейший Петр Бернгардович, интеллигенцию в виде красивой, образованной, молодой еще женщины, с которой произошел несчастный инцидент: ее грубо, по-скотски, изнасиловал народ. Так и вижу, как Вы понимающе качаете головой – нет-нет, она была вовсе не из тех народниц, которые по своей воле «шли в народ», и которых действительно, случалось, насиловали крестьяне с молчаливого благословления уездных урядников. Тут же история иная: женщина шла не в народ и даже не в деревню, а всего лишь по тротуару городского проспекта; народ же, напротив, проезжал мимо, но именно (Вы будете смеяться) в форме полицейского урядника. Ну и, чтоб зря не ездить, изнасиловал, да и бросил в канаве. (далее…)

«Преемство от отцов»: Константин Леонтьев и Иосиф Фудель: Переписка. Статьи. Воспоминания / Сост., вступ. ст., подготовка текста и коммент. О.Л. Фетисенко. – СПб.: Владимир Даль, 2012. – 750 с. – (Прил. к Полному собранию сочинений и писем К.Н. Леонтьева: в 12 т. Кн. 1).

«Леонтьев — глубокий мыслитель и никуда не годный политик. Есть многое в политике, что можно делать и о чем нельзя говорить. <...>
По французской поговорке, бывают в семьях «страшные дети», которые говорят взрослым правду в глаза. Леонтьев — страшное дитя русской политики. Человек последних слов, он сказал несказанное о русском государстве и русской церкви. Выдал тайну их с такой неосторожностью, что может иногда и союзникам казаться предателем».
Д.С. Мережковский. Страшное дитя. (1910)

«<…> для борьбы с В. Соловьевым нужна иная почва, здесь нужна в противовес ему такая же ясность мысли и желаний. <…> Мало кроме того знать, в чем ошибка В. Соловьева; надо еще противопоставить ложному идеалу Соловьева – такой же ясный свой идеал. А у кого из нас он есть? В этом вся беда»
о. И. Фудель – К.Н. Леонтьеву, 16.V.90.

Вышедшая в петербургском издательстве «Владимир Даль» переписка Константина Николаевича Леонтьева (1831 – 1891) с Осипом Ивановичем Фуделем (1864/65 – 1918) примечательна во многих отношениях. Известно, что книги имеют свою судьбу – так, о переписке Леонтьева с Фуделем было известно давным-давно и уже сто лет назад, при публикации (с сокращении) о. Иосифом двух писем к нему К.Н., Розанов сетовал, как мог тот держать подобную ценность под спудом. Однако целиком они оказались опубликованы только сейчас – причем опубликованы вместе с собранием статей о. Иосифа, посвященных К.Н., нескольких его писем разным адресатам и писем к нему на темы, связанные с Леонтьевым, и уникальными воспоминаниями о Леонтьеве, написанными Фуделем по просьбе С.Н. Дурылина менее чем за месяц до смерти, в сентябре 1918 г.

Опубликованная переписка ценна в первую очередь тем, что вводит в самое средоточие поздней мысли Леонтьева – с о. Иосифом тот делится самым важным, что занимает его, стремится объяснить саму суть своего учения, делится замыслами и вновь и вновь разъясняет наиболее вдумчивому из молодых учеников из окружавших его в последние годы жизни то в своей мысли, что окружающие не желают или не могут понять – и что объяснить печатно у него уже не хватает ни времени, ни сил (сил пробивать общее невнимание, пристраивать в изданиях, подлаживаться к моменту – словом, выносить все тяготы периодики, уготованные непопулярному публицисту во второсортных изданиях).

Но при всем многообразии поднимаемых тем и упоминаемых лиц, один персонаж, Владимир Сергеевич Соловьев, занимает в переписке безоговорочно центральное положение, к размышлениям о нем постоянно, с разных ракурсов, возвращается Леонтьев. Причем в отличие от любых прочих имен, Соловьев единственный, с кем непосредственно сопоставляет себя Леонтьев – он выступает в роли своеобразного «двойника», того, кто не просто значим для него (как значимы Катков или Аксаков, Толстой или Достоевский, Данилевский или Филиппов), но чью мысль он воспринимает как вызов себе и проблему. Не страдающий недооценкой своего ума и дарования, Леонтьев мало перед кем испытывал преклонение, и уж тем менее был склонен к подобному чувству в зрелом возрасте – однако к Соловьеву его отношение близко к этому. (далее…)

Эту книгу я начинала читать не из интереса к стихам Ольги Берггольц и не из любопытства к материалам следственного дела. Хотелось попытаться понять, какая она, эта женщина, такая красивая, такая талантливая.

Женщины, читающие дневники или воспоминания другой женщины, редко удерживаются от соблазна посмотреть на ее жизнь сквозь призму своей судьбы, своей биографии. Обычно так бывает, когда только начинаешь читать. В дальнейшем же, если тексту удалось захватить и увлечь, мы уже напротив, словно оборачиваемся на свою жизнь, думая о том, что говорит нам судьба Другой. (далее…)

Не так давно пообщались с публицистом, автором отличного труда «Возвращение масс» Александром Казинцевым. Выступая на традиционных «кожиновских чтениях» в Армавире, он отметил, что выход из сегодняшней крайне печальной ситуации состоит в том, что массы должны заявить о себе, должны выйти на площади. Хоть я и мыслю в схожем ключе, но в том момент это резануло слух. В его высказывании «улица», «площадь» были единственной панацеей. Когда мы за чашкой утреннего кофе стали обсуждать этот вопрос, оказалось, что принципиальных различий в восприятии у нас нет. Призыв выйти на улицу – вовсе не является подстрекательством к крушению всего и вся, это не средство к производству хаоса из которого может быть что-то вылепится новое, а может быть и нет. Что, кстати, произошло на рубеже 80-90 годов прошлого века. Этот призыв продиктован желанием сделать людей включёнными в историю, в современный общественно-политический процесс. Ведь сейчас основные массы находятся в стороне от магистральной дороги нашего сегодня, они самозамкнуты на своих личных проблемах и зачастую попросту не выглядывают за пределы очерченного круга собственных жизненных интересов или же становятся попросту безучастными наблюдателями. А в этот момент жизнь проходит мимо, и человек проскальзывает по ней, как по катку, куда-то в сторону. (далее…)

Приехав в Москву три десятка лет назад, я начал осваивать этот город через музеи и библиотеки. Музеи первыми гостеприимно распахнули свои двери: Пушкинский, Третьяковка… Тогда я не знал о существовании Литературного музея. В музеях изобразительного искусства живут картины, а вот в литературных… Кто там живёт? Что там собрано, как можно вообще музеефицировать литературу, которая обитает где-то в небесах, – или в душах? К ответу на эти вопросы я шёл долгие годы: через вечера в музеях, выставки и презентации книг. Недавно мне предложили представить Государственный Литературный музей на конкурсе, где сотни музеев со всей страны соревновались, чтобы войти в престижный каталог. (далее…)

23 июня 1910 года родился Жан Ануй, величайший французский драматург XX века.

«У актера всего три часа, чтобы быть Яго или Альцестом, Федрой или Глостером. В короткий промежуток времени, на пятидесяти квадратных метрах подмостков все эти герои рождаются и умирают по его воле. Трудно найти другую столь же полную и исчерпывающую иллюстрацию абсурда. Эти чудесные жизни, эти уникальные и совершенные судьбы, пересекающиеся и завершающиеся в стенах театра на протяжении нескольких часов – найдется ли еще более ясный вид на абсурд?» (Альбер Камю. Миф о Сизифе).

Узкое, удлиненное, очень французское лицо: длинный нос, аккуратно подстриженные усики, скептический прищур глаз за круглыми стеклами очков, сигарета в руке, строгий твидовый костюм. Жан Ануй, вероятно, величайший французский драматург XX века. Пожалуй, никто из его современников и соперников – ни Жироду, ни Кокто, ни Сартр, ни Камю – не написал для сцены так много и не пользовался таким успехом у публики. Он был чистым драматургом: только пьесы, инсценировки и киносценарии, ни романов, ни стихов, ни философских трактатов. Он любил только театр и жил только сценой. И какой же странной оказалась его театральная судьба!

Вообще-то, на первый взгляд здесь все просто. Одни драматурги считаются классиками, их ставят всегда и везде, в аутентичных костюмах, и осовременивая, и приноравливая к любой эпохе, и сокращая, и дописывая, и переделывая. Другие – однодневки, имевшие бешеный успех пару лет или даже десятилетий, но затем так прочно забытые, что разве что какой-нибудь старый театрал с удивлением натыкается на их имена в пожелтевшей программке, вынутой из пыльного чулана. Но на самом деле жизнь – и театральная в том числе – непредсказуема, и вот в «веселые 20-е» в Англии напрочь забывают Шекспира, который для англичан «наше все», а вовсю ставят второстепенных драматургов эпохи Реставрации, вроде Конгрива или Фаркера. Или вот недавно в «Табакерке» сыграли вроде бы забытого всеми, «советского» Розова – и успешно. Почему? Да так. Просто совпали они с духом времени. Кто-то совпал, а кто-то – нет. Против Zeitgeist’a не попрешь. (далее…)

О книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва», изд. «Время», 2006 г.

На современных книжных комбинатах, производящих постапокалиптическую фантастику, трудятся сотни человек: генераторы новых проектов, авторы, «негры», pr-менеджеры, копирайтеры. Ежегодно на любителей подобного рода чтива обрушиваются десятки толстенных томов, кишащих крысами-мутантами, бандами садистов, зомби и супергероями, сумевшими в одиночку противостоять этим ужасам «жизни после жизни». Постапокалиптические саги тянутся годами, переходя от одного автора к другому, как эстафетная палочка. Издатели выдают на-гора новые тонны макулатуры, а читатели охотно впиваются жадными глазами в убористые тексты «страшилок». «Постапокалиптика» — это уже не жанр, а масштабная индустрия: тексты, кино, игровые программы. Ни один из нынешних лауреатов престижных литературных премий не может похвастаться популярностью и тиражами фантастов, сочиняющих про «конец света». Прилепин, Пелевин, Быков и даже Акунин – это просто карлики у ног циклопических фигур авторов романов-клише про «сумеречный мир».

Однако постапокалиптический кошмар романа Светланы Алексиевич перевешивает все собранные вместе труды фантастов. Если бы существовал прибор, дающий возможность определить уровень «жести» художественного произведения, то книга Алексиевич его просто бы вывела из строя, как сверхповышенная радиация дозиметр. Тираж романа Алексиевич не указан. Но скорее всего, он не больше 5000. Ничтожная цифра на фоне гор постапокалиптики. И все же эта книга «ставит крест» на одном из самых популярном течении буквотворчества. (далее…)

Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный…
А. Пушкин. Евгений Онегин

И да не померкнет мир приключений, украсивший вечной новизной мою жизнь! Ещё в юности я увлеклась чтением приключенческих книг, и, как я потом осознала, в таком чтении обретались и логика, и некий этический знаменатель, закаливший душу, сыгравший немалую роль в развязке той драмы, о которой ниже пойдёт речь.

Вначале я увлеклась сочинениями Уэллса, Мелвилла, Киплинга и Честертона. А затем (не помню, что послужило толчком к такому повороту, вероятно, страстное желание постижения некоей тайны) принялась за русские книги, разумеется, в переводе. Вскоре я заинтересовалась русским языком и стала его изучать.

Для русских книг в оригинале я приобрела массивный дубовый шкаф. Содержимое этого священного ковчега и в самом деле было редчайшим – он и притаился в углу, поблескивая таинственными, заманчивыми дверными овальными стёклами-очками. Даже авторам русского биокосмизма с их стремлением к спектральному анализу души нашлось в нём место. Я умудрилась приобрести Валериана Муравьёва «Переселение душ» и «Русские ночи» князя Одоевского, которые он создавал в чёрном одеянии до пят и в чёрном колпаке, подобно Гофману, с котом Мурром на коленях. У меня ещё были «Аскольдова могила» Загоскина, «Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию земли» Булгарина и «Рукопись Мартына-Задеки» Вельтмана. Кроме того, я приобрела книгу «MMMCDXLVIII год» и, разумеется, «Фантастические путешествия барона Брамбеуса» Сенковского – увлекательный, авантюрный роман о том, как сей барон читал на стенах пещеры повесть, начертанную иероглифами, расшифрованными им по системе и которые оказались не иероглифами, а сталагмитами.

Однако катализатором этого повествования явится сейчас сообщение о моей родословной, которое, надеюсь, создаст настроение и очертит некоторые темы, одна из которых состоит в том, что я из литературоведческих изысканий и догадок прорываюсь в изящную словесность, что вполне импонирует моей азартной натуре. Итак: в моей родословной обреталась страшная запутанная тайна. По материнской линии я – потомок лорда Ротвена – не литературного героя новеллы Байрона «Вампир», а настоящего, реально существовавшего человека, ставшего прототипом героя знаменитой новеллы-мифа.

Многим из нас известно, что швейцарским летом 1816 года Байрон рассказал некую историю о Вампире, которую записал его домашний врач Джон Вильям Полидори. Эпизод остался бы не столь замеченным в мире людей, если бы Полидори не опубликовал рассказ под авторством Байрона, что возмутило и оскорбило поэта; а Полидори, ошарашенный успехом «Вампира», из зависти отравился. Между тем, «вампирная» история проникла в разные уголки земли, стала достоянием публики, вовсе не интересующейся литературой, а увлекающейся, допустим, химией, или алхимией, или же ничем не увлекающейся, или же принципиально избегающей кровавую тематику. (далее…)

О книге Маргариты Хемлин «Дознаватель». АСТ, 2012

«Еврей – это не национальность, а диагноз». Такой вывод можно сделать, «проглотив» на одном дыхании энергичный роман Марины Хемлин «Дознаватель». Впрочем, мусолить «еврейский вопрос», ясно обозначенный в тексте, скучно. Для этого охотники всегда найдутся. Гораздо интереснее рассмотреть другие особенности, выделяющие книгу в пестром и бурном потоке современной российской прозы.

Возможно, «Дознаватель» — лучший нелинейный, многоголосный, если хотите «полифонический» русский роман последних лет. Героев в книге – вагон и маленькая тележка. И все они задействованы, все они много говорят, вернее, шепчутся и шипят, громогласно молчат и совершают непредсказуемые действия. Маргарита Хемлин смастерила некий «комод» или «буфет» со множеством выдвижных ящичков, в которых лежат коробочки. А в коробочках – шкатулки. А в шкатулках медальончики, в которых находится что-то совсем таинственное… Но чтобы добраться до этого «таинственного», сначала придется «перерыть» весь шкаф, обследовать все ящички и коробочки. А их в «Дознавателе» — великое множество.

Никто из персонажей не остается вне поля зрения автора. Все, как в оркестре, исполняют свою партию. Помимо этой «полифонической» особенности, с наследием Достоевского, а, конкретнее с «Братьями Карамазовыми» роман Хемлин роднит наличие мешочка с «еврейским золотишком» (кивок в сторону трех тысяч брата Дмитрия), переходящего из рук в руки и заканчивающего свое существование в топке печи. (далее…)

Эссе-сон, или Экскурсия жизнь спустя

«Добавь сюда рязанское Шоссе Энтузиастов, которое упирается в кладбище, первый автобус до психбольницы и рекламу погребальной конторы на боку реанимации – и сложится вполне стройная картинка…»¹

***

Что, в самом деле, может сказать человек о некой точке на карте, само название которой почти полжизни разглядывает исключительно с помощью оптики, которая подавляющему большинству не по зрачкам? Если само название давно пишет с подвыподвывертом (выговорите-ка сие «уездное» с первого раза), а при упоминании, скажем, об «историко-культурном музее-заповеднике» неизбежно прищуривается? То-то и оно.
Февраль 2007

***

Экскурсовод: В рЯзани, как и в других городах необъятной R, определенно что-то есть: Кремль, автобусы, помойки, аптеки, кафе и проч.: голуби, люди, скамейки. Есть и нечто, не сразу вставляющееся (сказали, термин из психиатрии) в мозги приезжих, а также родных и близких покойных: о том-то, господа, и поговорим. Во-первых, конечно, пресловутое кладбище у Шоссе Энтузиастов. Во-вторых – остановка «Памятник Павлову», аккурат за которой – Концертный зал имени Есенина (разумеется, чтобы все спрашивали, почему не Павлова): впрочем, как Циолковский, Салтыков-Щедрин и К*, С.А. – «Приокское Всё», а потому no comments. А в-третьих – и это уже несуразность непросвечивающая, непрозрачная – рождение автора приводимых зд. и далее строк. И нет бы, явиться ему на свет, к примеру, в старой доброй Европе или, на худой конец, на питерском ее «подоконнике», так нет же. С чего начинается р-р-родина?

Голос: «С рЯзани. Сами мы не местные…»

Автор: Как занесло, так и вынесло – гут, не вперед ногами; впрочем, поводов для именно такого exit’a оказывалось в местечке, дюже понравившемуся некогда монголо-татарам, оказывалось предостаточно: начиная роддомом (подробности рождения в выходной опускаем) и заканчивая… нет-нет, совсем не тем, о чем вы только что.

Экскурсовод: население рЯзани составляет, согласно данным последней переписи, более полумиллиона жителей. Расположен город на правом берегу Оки при впадении в нее реки Трубеж. Средняя зарплата жителя нашего города составляет…

Голос, заглушающий экскурсовода: рЯзань, о сколько в этом звуке!.. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Остановка аккурат против книжного: уже «их», мое-то прошлое на этом самом месте вырезали: «моего» книжного (с толстой кассиршей, работавшей там со времен Царя Гороха до начала нулевых гг., то есть когда меня в рЯзани уж «не водилось»), след простыл… А ведь именно там были куплены когда-то те самые книги, в том числе и «макулатурные» (совсем младое племя уж об этом, к счастью, не ведает). Дорого можно заплатить за подобное путешествие! Попасть во чрево того самого провинциального магазинчика (в скобках: оценить ассортимент и полюбопытствовать на предмет пипл, одежда которых вполне сойдет уже для винтажной коллекции, подумать о тексте для…). Увидеть у стеллажа девочку – сначала с косой, потом с каре, никогда не «на шаре» – листающую, скажем, стихи. Подойти к ней: «Привет!» – усмехнуться… Или не усмехнуться? Или просто взять за плечи, встряхнуть хорошенько и, посадив на ковер-самолет, отправить-таки хоть куда-нибудь отсюда?… Чтобы не было потом «невыносимо больно» за «бесцельно», еtc.?… Но Европа в рЯзани не упоминается всуе, а до белокаменной – двести километров: делоff-то, впрочем… Тсс… Ли-ри-ка… Лирику – ДОЛОЙ! ДАЁШЬ! УРА! Наступаем на горлышко песне: а раньше в рЯзани винно-водочная тара не отличалась изысками. Пьют же там, как и везде в России, всё, что горит. Не больше – но и не меньше. (далее…)

Ремизов А. Кукха. Розановы письма / Изд. подготовила Е.Р. Обатнина. – СПб.: Наука, 2011. – 609 с. – (серия: «Литературные памятники»).

Прочел интересную книгу Ремизова “Кукха”. О прошлой петербургской жизни и, главное, о В.В. Розанове. Страшно много похабщины, но очень умело сказанной.
К.А. Сомов – сестре, А.А. Михайловой, 29.XII.1924.

То, что книга Ремизова вышла в серии «Литературные памятники – необыкновенно удачно и умно. Поскольку «Кукха» и есть литературный памятник – единственный, который по силам воздвигнуть писателю – и «памятник» сразу в нескольких смыслах:

– памятник как монумент надгробный, память о недавно умершем близком человеке, едва ли не друге – о том, кто дорог «по-человечески», всеми своими бытовыми чертами, тем, с кем рядом жилось, думалось, писалось – говорилось о важном и неважном, о повседневном и о том, о чем мало с кем можно поговорить, по крайней мере, поговорить так, как можно было с Василием Васильевичем, где важны не «значения слов», существующие и сами по себе, но важная интонация, говорок, вечная папироска;

– памятник как общекультурная память, фиксация значения того, о ком памятуют или того, о чем через него памятуют – собственно, в этом смысле книга и издается, в отличие от того, для чего или, скорее, ради чего она пишется, зачем претендует на внимание посторонних, простых читателей, может быть и тех, кто почти ничего и не слышал о каком-то Василии Васильевиче Розанове и уж тем более не могущих оценить радость или печаль узнавания бытовых деталей, словесных припоминаний;

– памятник как память времени – тому, которое уже безвозвратно ушло, но которое остаётся вместе с нами в припоминании или забвении – забвении того, что оно ушло, когда мы разговариваем с теми, с кем поговорить здесь никогда больше не доведется, собираемся еще что-то досказать тому, для кого наши разговоры закончились. (далее…)

Сто лет назад ученые уже составили весьма точные карты видимой части Луны, достаточно подробно описали рельеф Марса, а между тем на юге нашей собственной планеты оставалось огромное белое пятно. Никто не представлял себе, что это – материк, покрытый льдами, лед над морем или над группой островов, и что таится в центре этого огромного ледяного массива.

Страна Героев, Англия послала Роберта Скотта провести научные исследования и водрузить английский флаг над Южным полюсом. Представляется важным тот факт, что Скотт лично выбрал каждого члена экспедиции из восьми тысяч добровольцев.

Они шли на подвиг, и венцом их порыва стала героическая смерть полюсной партии. Пятеро не вернулись домой. Но они были на Полюсе! (далее…)

В.В. Бибихин, в ответ на вопрос, стоит ли обучать детей с малых лет иностранным языкам, сначала ответил «нет», а затем продолжил: «какая разница, на каком языке не понимать?»
Из частного разговора

Перцев А.В. Фридрих Ницше у себя дома. (Опыт реконструкции жизненного мира.) – СПб.: Владимир Даль, 2009. – 480 с. – (серия: «Мировая Ницшеана»).

Ницше – один из тех немногих философов, о которых каждый не только слышал, но и «своё суждение имеет», причем нередко (о чём говорит количество изданий) даже на основании самостоятельного ознакомления с переводами.

Собственно, с разговора о последних и начинает свою книгу Александр Перцев. Всякий перевод есть интерпретация, истолкование – и как часто бывает, истолкование идёт раньше знакомства с самим текстом: переводчик уже заранее «знает», кого он будет переводить, он ожидает встречи с «Ницше», великим нигилистом, ниспровергателем, бунтарём, тем, кто «философствует молотом». Соответственно он и переводит, подгоняя переводимый текст под свои ожидания, склоняясь к выбору того варианта перевода, который уже соответствует сложившемуся образу, а полученный перевод становится еще одним его подтверждением. Этот образ столь прочен, что даже если в результате получаются несообразности, они неспособны остановить переводчика и комментатора – ведь от нигилиста можно ждать всего, что угодно – и, разумеется, в это «что угодно» входит и насилие над здравым смыслом. Так и получается, что если следовать переводу «Сумерек идолов» Н. Полилова, отредактированному для издания 1990 г. К. Свасьяном, Ницше намеревается бить молотом людей по животам, при этом получая в результате «знаменитый глухой тон», а переводчик «Переоценки всего ценного» убеждён, что Ницше считает достоинством некоторых людей способность развязывать языки и пробивать бреши даже «в самых сцепленных зубах». Несообразности перевода не смущают – ведь от Ницше можно ждать всего, даже самых бесчеловечных или диких желаний, ну а если смущают и они «не могут справиться с переводом», то «всячески пытаются запутать следы и напустить туману, чтобы абсурд не слишком бросался в глаза» (стр. 125). (далее…)