В издательстве «ВК» вышла книга «Лев Толстой. Последний дневник. / Игорь Волгин. Уйти ото всех» (580 с.). Почти сто лет не переиздававшиеся полностью (и вновь прокомментированные) дневники и записные книжки Л.Н. Толстого 1910 г. (в том числе «Дневник для одного себя»). Вторую (и весьма значительную) часть книги составляет большое исследование Игоря Волгина, отчасти посвященное дневникам Толстого, но и выходящее за рамки обычного комментария. По сути, это отдельная книга о Льве Толстом, автор которой, анализируя документы, дневники, письма и свидетельства современников, дает читателю возможность взглянуть на такого Толстого, который широкой публике до сих пор, может быть, не был известен. В частности, большой интерес представляет глава «Долгое прощание», в которой говорится о взаимоотношениях двух классиков русской литературы – Толстого и Достоевского. В первую очередь о том, что думал о Достоевском и его трудах Лев Толстой. Эту-то главу мы с любезного разрешения издательства «ВК» и опубликуем.

«Шекспир его раздражает»

В жизни они никогда не встречались: хотя возможность была. Умерев, автор «Бесов» так и не сможет занять в мире Толстого какого-то твердого и определенного места. Он то умиляет, то раздражает автора «Войны и мира» – причем порой это происходит одновременно. (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

19 апреля

Читал «Бесы», случайно попавший в руки второй том. Я этого «великого» писателя не люблю. Никто, как он, не навязывает читателю своего характера. Я не вижу унижения там, где он его видит. А он хочет, чтобы я разделял с ним его взгляд на унижение. Он предлагает мне оттенки, а мне даже и основной фон не понятен, чужд, не важен. Это меня раздражает, настраивает против. Он все-таки маньяк.

Интересно в отношении мебели у Достоевского. Сейчас вспоминаю три случая: комната Сони Мармеладовой не имела углов, одна стена; второе — Раскольников жил в комнате, более похожей на шкаф, нежели на комнату; третье — Кириллов перед самоубийством стоит в углу за шкафом (и на это описание, очень старательное и рельефное, отведено много места). Это внимание Достоевского к комнате, углам, мебели — именно к шкафу — мне почему-то неприятно знакомо и будит во мне тоже какую-то манию. Безусловно, здесь кроются начатки сумасшествия — в этом внимании к стене, углу, шкафу.

20 апреля

Вчера поздно вечером стук в дверь. Уборщица сообщает, что меня зовет к себе директорша. Эта директорша — маленькая туркменка, симпатичная, шепелявит по-детски, как они все. Ходит в красной шапке, в синей жакетке и в красной юбке, похожа на игральную карту. Да, на валета… Не пошел к ней, страшно. О чем говорить? Денег нет, платить надо, она права во всем. Оправдываться? Словом, не пошел. Второй стук. Кто стучит, не вижу, опять — слышу по голосу — та же посланная. Вероятно, это одна из тех страшных коротышек, которые ползают здесь по коридорам, считается, что убирают, — наглые, грубые, полуидиотки, ненавидящие жильцов. Я сказал, что болен и приду завтра утром. Через две минуты в дверях звук, на который я сперва не обратил внимания. В комнате было очень хорошо, горела лампа, а в окне светилась лунная ночь с несколькими звездами, неповторимо исчезающая апрельская лунная ночь, внушавшая душе спокойствие, здоровье и ощущение драгоценности мира. Я не обратил внимания на резкий звук в дверях. Потом понял, что это коротышка подкралась и вырвала из скважины ключ. Так оно и оказалось. Ключ отнимается у жильцов, которые не платят за номер. В чем смысл этой процедуры, мне не совсем понятно.

Утром смотрю в зеркало и поражаюсь старости. Как странно! Всю жизнь неодолимо держится уверенность в том, что она еще будет в тех формах, которые уже давно прошли и, конечно, не повторятся. Кажется, что я еще буду не седой и такой, как был лет десять назад. Между тем этого не будет. Однако сознание с совершенной легкостью не то что допускает эту возможность, а прямо-таки шутливо воображает себе эти приятные картины, в которых видишь себя и темноволосым, и элегантным, и примеривающим одежду, которую носят только молодые… Откуда же эта уверенность, этот оптимизм? И чем он питается? Ведь ничто не возникает, если нет физиологической основы, ни одна мысль не может родиться, так сказать, чисто душевно, она обязательно — в этом я твердо убежден — рождается из физической ячейки. Каким же образом рождается эта вера в возврат или, во всяком случае, в задержку молодости? Значит, есть в организме физические ячейки, которые могли бы задерживать развитие старости и сам приход гибели. Иначе не рождался бы этот оптимизм.

Из зеркала смотрит на меня некто — похожий на Ибсена, коротколицый, с челом, окруженным высоко стоящими седыми волосами, довольно злой, с презрительными, поблескивающими глазами педагога, который мог бы держать в руках линейку. Что же общего имеет это отражение в зеркале гостиничного шкафа в Ашхабаде с тем мальчиком в разноцветной одежде футболиста, который стоял в комнате папы и мамы в твердых белых башмаках, отражаясь белым столбом в паркете?

Когда-нибудь я обязательно напишу рассказ о том времени — о самой большой тревоге, которую я пережил в своей жизни.

Неужели пойдет дождь? Вот в.нем было содержание этой тревоги.

Неужели пойдет дождь и испортится спортивный праздник, уже ставший, благодаря мечтам и сновидениям, чем-то огромным, пронизанным любовью, сладострастием. Неужели пойдет t дождь? Это серое утро, набрякшее от готового пролиться дождя, как бы в раме зеленых, готовых лопнуть почек, стоит передо мной до сих пор во всей своей нежности и тревоге. Серое утро одесской весны на футбольном поле, расчерченном белыми полосами, которые в минуту может смыть дождь…

Здесь я преклоняю колени перед тенью Джойса, написавшего рассказ о мальчике и испорченном празднике. Может быть, один из лучших рассказов литературы, называющийся «Аравия».

Внес за гостиницу 460 рублей. Туркменка-директорша очень хорошая. Я говорю: «Я не жулик». Она говорит: «Я тоже хорошая женщина».

В них что-то есть очень милое, в туркменах. А я вообще имел очень туманное представление о их существовании. Никогда не забуду момента, когда, сойдя с теплохода «Дагестан» и очутившись по ту сторону Каспийского моря, в первые дни движения русских людей на Восток, я увидел сквозь пароходы и строения пристани желтое пространство и движущуюся по нему фигуру в красных одеждах. Я не дал себе отчета в том, что передо мной пустыня. Фигура в развевающихся красных одеждах шла как бы над горизонтом, царственно и волшебно. Я не знал, что это туркменская женщина. Видение желтого пространства и красной фигуры поразило меня, и мне показалось, что вокруг стало тихо и все, кто стоял рядом со мной, смотрят в таком же очаровании, как и я.

«Где мы?» — спросил я, не оглядываясь, вполголоса, уверенный, что мой вопрос услышат и ответят на него.

«Туркмения», — ответил кто-то.

Хочется сказать, что дневник — это все-таки литература, все-таки стараешься писать получше, как будто боишься, что кто-то, случайно прочтя эти страницы, подумает, что это написано плохо, — примерно так, как эта фраза.

Еще нужно вернуться к Ибсену в зеркале и мальчику на паркете.

Что же писал Стендаль? Дневник? Записывал просто мысли? Статьи? Странный Стендаль, такой реальный и близкий, такой современный и вместе с тем человек, видевший Наполеона и проделавший с ним поход в Москву. Он был влюблен в Наполеона. Поймем, что это значит, если иметь в виду ум Стендаля. Кто же был Наполеон? Стендаль оставил описание наружности Наполеона, написанное в абсолютно реальной манере, без всякого романтизма. Я прочел его только один раз, спеша и волнуясь, по многу раз перечитывая строчки и ничего не запоминая. Помню только описание широкого лба.

Это все же не дневник — то, что я пишу. Просто фиксация мыслей, следующих не по творческой и гармонической связи, а, скорее, по тому способу, который в психиатрии называется скачкой идей. Так я могу писать целый день. Вероятно, для чтения это тягостно, и если есть крупинки, то они размалываются и пропадают.

Ничего, я научусь писать дневник!

* * *

Главное: необразованность. А великие смущают. Толстой сказал, что вряд ли ум и образованность совместимы. Тот ум, поэтический, мудрость, — китайский ум.

Поэты – китайцы. Китай – вечность, неподвижность.

* * *

Я не хочу быть писателем. Быть человеком искусства, художником – большое несчастье. Это проклятье, и ни богатство, ни слава, ни удовлетворение не искупают беспокойства, оторванности от обыкновенных людей и постоянной устремленности в себя, которая обязательно приводит к мысли о смерти, к страху смерти и желанию поскорей избавиться от этого страха, — т.е. к пуле в лоб.

* * *

Ветер войны дует нам в лицо.

Это был разговор в гостинице, простой разговор в ожидании чаепития.

— Ты знаешь, будет война.

И я смеюсь.

И потом разговор о таинственных изобретениях.

А вечером таял снег, пахло, как в марте, вечером я стоял над Невой, положив ладони на чугун ограды. Я ощущал две холодные чугунные ладони.
Вдали чернел купол. Он делал громадную пустоту. Это был мир, масштаб мира, пустое звонкое поле столкновений.

Ветер шевелил волосы на обнаженной голове. Я испытывал очень чистую гордость. И я подумал вдруг, что в этой наступающей войне я хотел бы быть убитым.

* * *

Багрицкий шел не оглядываясь.

— Ну, хоть оглянитесь, мой друг. Ну, хоть оглянитесь! Багрицкий оглянулся и помахал профессору рукой.

— Простите меня! — кричал профессор. — Я верю вам! Верю! Хоть и трудно поверить, но верю! Трудно поверить, трудно! Непревзойденный Данте…

Багрицкий, не дослушав, повернулся и пошел дальше. Все дальше и дальше. Все дальше и дальше. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Джеральд Мартин «Габриэль Гарсиа Маркес. Биография» (Издательство «Слово/Slovo», 2011, 624 с.). Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Бытует представление — с подачи самого Маркеса, — что он не покидал своего прокуренного кабинета, пока не закончил роман, но это не так. Когда представилась возможность съездить в Колумбию за чужой счет, он, взвесив все за и против, решил не упускать удобного случая. Он уговорил Рипштейна отправить на Картахенский кинофестиваль фильм «Время умирать» и сам на теплоходе отплыл из Веракруса в Картахену, куда прибыл 1 марта 1966 г. (спустя две недели после того, как погиб в бою его друг Камило Торрес, примкнувший к партизанскому движению Колумбии). Фильм на фестивале получил первое место, хотя у Гарсиа Маркеса были большие сомнения относительно качества работы Рипштейна. 6 марта он отмечал сразу несколько событий в кругу родных в Картахене: победу фильма на фестивале, предстоящий успех своего романа, свой тридцать девятый день рождения. Он съездил ненадолго в Боготу, потом полетел в Барранкилью, где теперь жил Плинио Мендоса. Позвонил Мендосе на работу.

— Габо, рад тебя слышать. Ты где?

— У тебя дома сижу, чертяка. Пью виски. (далее…)

Джеральд Мартин «Габриэль Гарсиа Маркес. Биография» (Издательство «Слово/Slovo», 2011, 624 с.). Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Несколько месяцев спустя отдел культуры министерства иностранных дел Мексики предложил Гарсиа Маркесу прочитать лекцию. При обычных обстоятельствах он бы отказался, но сейчас согласился, хотя подчеркнул, что предпочел бы выступить не с докладом, а устроить литературные чтения. Неизменно самокритичный, обеспокоенный качеством своей работы, он боялся, что оторвался от жизни, живя в некоем своем мире вместе с Альваро и Марией Луисой, которые с огромным воодушевлением реагировали на все его идеи, что, возможно, мешало ему адекватно оценивать реальность.

«Я вышел на ярко освещенную сцену и сел, приготовившись читать; ряды кресел с «моей» аудиторией находились в кромешной темноте. Я начал читать — не помню, какую главу. Я читал и читал. В зале стояла полнейшая тишина, а я сам был так напряжен, что запаниковал. Перестал читать и принялся всматриваться в темноту. Через несколько секунд мне удалось разглядеть лица тех, кто сидел в первом ряду, и я увидел, что они, напротив, внимают мне с широко открытыми глазами. Тогда я успокоился и продолжал читать. Слушатели и впрямь ловили каждое мое слово; даже мухи не жужжали. Закончив, я сошел со сцены, и первой, кто меня обнял, была Мерседес. У нее было такое лицо… Думаю, тогда впервые после женитьбы я понял, что она любит меня, ибо она так смотрела на меня!.. Она целый год, фактически не имея средств, в одиночку тянула семью, давая мне возможность писать, и в тот день, увидев ее лицо, я проникся уверенностью, что книга моя движется в верном направлении». (далее…)

14 апреля 1965 года у памятника Маяковскому прошла первая демонстрация смогистов

СМОГ: Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Леонид Губанов, Аркадий Пахомов. 1965 г. Фото взяты с сайта gubanov.yarus.aspu.ru

Розовощекий мальчик объявил программу СМОГа, закончив призывом идти к Дому литераторов. Они хотели, чтобы СМОГ признали самостоятельной творческой организацией, дали помещение для выступлений и т.д. А еще они требовали свободы творческого слова и освобождения Михаила Нарицы, Владимира Буковского, Владимира Осипова, Иосифа Бродского…

С плакатами по Садовому

По воспоминаниям Владимира Батшева (это он выступал с программой), было их в тот день человек 12. Да еще 40—50 «малых шефов» — сочувствующих; это люди, которые устраивали вечера смогистов, держали салоны, помогали. Леонида Губанова не было — его, спасая, не пустил на площадь Владимир Алейников.

Смогисты двинулись по Садовому кольцу. Они несли смешные плакаты: «Мы будем быть»; «Оторвем от сталинского мундира медные пуговицы идей и тем»; «Будем ходить босыми и горячими». Самый лихой плакат — «Лишим соцреализм девственности» Марк Янкелевич придерживал для конечной точки – для ЦДЛа. За недолгий путь от Маяковки до Герцена (ныне Большая Никитская) демонстрантов изрядно потрепали крепкие, спортивные, коротко стриженые ребятки. Кого-то оттеснили в сторону, плакаты порвали. Особую ярость гэбистов вызвал почему-то плакат Саши Васюткова: «Русь! Ты вся поцелуй на морозе!» (Потом Васютков напишет поэму о площади Маяковского, и ее долго не будут печатать.) (далее…)

Джеральд Мартин «Габриэль Гарсиа Маркес. Биография» (Издательство «Слово/Slovo», 2011, 624 с.). Начало — здесь. Предыдущее — здесь.

Полоса удач в жизни Маркеса вовсе не закончилась; в каком-то смысле она не закончится никогда. В конце июня Луис Харсс покинул Мексику. Он посетил столичные города многих стран Латинской Америки и в конце концов прибыл в Буэнос-Айрес, где находилось престижное издательство «Судамерикана», которое будет готовить к печати его сборник интервью. По поводу издания своей книги Харсс вел переговоры с представителем «Судамериканы» Франсиско Порруа, прозванного Пако. Тот позже признается: «Я сроду не слышал про Гарсиа Маркеса, пока о нем не упомянул Харсс. И вот пожалуйста, он в одном ряду с Борхесом, Рульфо… другими великими мастерами. Естественно, у меня сразу же возник вопрос: “А кто он такой?”». Портуа написал Гарсиа Маркесу, спрашивая про его книги. Через несколько месяцев они заключат договор. (далее…)

Джеральд Мартин «Габриэль Гарсиа Маркес. Биография» (Издательство «Слово/Slovo», 2011, 624 с.). Начало — здесь.

Местом действия романа является Аракатака — Макондо, однако Макондо теперь олицетворяет всю Латинскую Америку. Латинскую Америку Гарсиа Маркес знал прекрасно, но он также побывал в Старом Свете и своим глазами видел разницу между старыми либеральными демократиями капиталистического мира и новыми социалистическими странами, включая СССР. Он некоторое время жил в городе, который считался символом государства, исторически являвшегося соперником СССР, — государства, бросившего вызов будущему планеты и уже более полувека державшего в своих руках судьбу Латинской Америки: США. Этот человек посмотрел мир, много о нем знал. И все это он знал еще до того, как мы начали вспоминать о том, что ему известно о литературе.

Итак, Макондо, типичный захолустный городок, каких уйма в Колумбии и вообще в Латинской Америке (или в странах третьего мира, как потом подтвердят читатели из Азии и Африки), станет символом вся кого небольшого поселения, живущего во власти исторических сил, ко торые не поддаются контролю его обитателей и даже находятся за гранью их познания. (далее…)

Издательство «Слово/Slovo» предоставило Переменам возможность опубликовать главу из биографии легендарного колумбийского «магического реалиста». Книга профессора Питтсбургского университета Джеральда Мартина «Габриэль Гарсиа Маркес. Биография» (624 с.) — результат 17-летнего труда, бесед с самим писателем, его родными, переводчиками и ближайшими друзьями. В итоге Маркес назвал Мартина своим официальным биографом, и книга стала первой биографией, официально признанной писателем. Самым сложным, по словам биографа, было разобраться в хитросплетениях многочисленных мифов, которыми окружил себя писатель, ведь «почти каждое значимое событие в своей жизни Маркес описывал то так, то эдак», прибегая к «мистификации и наглому интриганству, чтобы пустить журналистов или литературоведов по ложному следу». Биография Маркеса дана на фоне истории Латинской Америки, и это вполне логично, ведь многие тексты писателя — это свод мифов, лежащих глубоко в коллективном бессознательном латиноамериканцев. Мы публикуем главу, рассказывающую о процессе создания самого знаменитого произведения Маркеса, романа «Сто лет одиночества». О той магии, которая проявлялась во время создания этого текста.

Спустя годы Гарсиа Маркес скажет, что на следующий день по возвращении домой он, как обычно, сел за печатную машинку, только «на этот раз я не вставал восемнадцать месяцев». На самом деле писать книгу он будет — с небольшими перерывами — не больше года, с июля 1965-го по июль — август 1966 г., но всегда будет утверждать, что работал над ней восемнадцать месяцев, быть может потому, что в действительности на ее создание ушло восемнадцать лет. Плинио Мендосе он признался: «Я отчетливо помню, как, сев за работу, с огромным трудом закончил первое предложение и со страхом спросил себя: а что же, черт возьми, дальше? В сущности, пока в джунглях не был найден галион, я даже не надеялся, что книга получится. Но с того момента я начал работать как одержимый и с превеликим удовольствием».

Иными словами, лишь написав десять страниц и дойдя до эпизода, в котором первый Хосе Аркадио Буэндиа натыкается в тропическом лесу на испанский галион, он понял, что на этот раз магия не исчезнет и что теперь он может вздохнуть свободнее. Это произошло в первую неделю его работы над романом, когда он еще находился в отпуске. Все тяготы последних пяти лет начали отступать. Он собирался написать восемьсот страниц, но в итоге уложился примерно в четыреста — не так уж и просчитался, как оказалось. На тех четырехстах страницах он изложит историю жизни четырех поколений рода Буэндиа. Первые из них прибывают в городок под названием Макондо где-то в XIX в. и становятся участниками событий ста лет колумбийской истории, которые они переживают со смесью растерянности, ожесточения, одержимости и черного юмора. Род Буэндиа от детской невинности переходит к этапам развития мужчины и женщины и в итоге угасает: на последней странице романа последнего из них сметает с лица земли «библейский вихрь». С тех пор как книга вышла в свет, критики бесконечно спорят о значении этой концовки. В книге шесть центральных персонажей, с которых начинается роман (они доминируют на протяжении всей первой половины повествования): Хосе Аркадио Буэндиа — основатель поселка Макондо, по натуре легко возбудимый человек; его жена Урсула — стержень не только своей семьи, но и всего романа в целом; их сыновья Хосе Аркадио и Аурелиано (полковник Аурелиано Буэндиа считается главным героем книги); их дочь Амаранта (она в детстве страдала, а став женщиной, озлобилась); и цыган Мелькиадес (время от времени он приносит в Макондо новости из внешнего мира и в конце концов остается в городке). История Колумбии рассматривается сквозь призму двух важных событий: Тысячедневной войны и расправы над рабочими банановых плантаций в Сьенаге в 1928 г. На фоне этих двух исторических событий протекало и детство самого Гарсиа Маркеса. (далее…)

В архивной рубрике колонки Димымишенина «Ценные бумаги» сегодня появилось интервью с Олегом Костровым и другими участниками проекта Supersonic Future, взятое для журнала «Собака» в 2004 году. Тогда Олег как раз только что придумал этот электро-проект и готовился выпустить первый альбом. Проект действительно был (да и есть) гораздо больше достоин внимания, чем тот русскоязычный кал, который звучит и звучал на большинстве радиостанций. И раз уж сегодня на Переменах день Supersonic Future, привожу полностью свою статью для журнала BRAVO, которую я написал в августе 2005 года, незадолго до того, как покинул сей благословенный орган массовой коммуникации.

Supersonic Future. Экология трэша
Женщины на грани нервного срыва

Олег Костров – легендарный московский джаз-треш-электро-коллаж-композитор, один из основателей и лидеров проекта «Нож для фрау Мюллер». Человек-игра, человек-креатив, вся жизнь которого построена на каком-то сиюминутном прорыве в неизвестное.

Я встретился с Олегом Костровым, чтобы для проекта Peremeny.ru расспросить его о том, как он жил в Берлине. Заодно была цель узнать кое-что об его новом музыкальном проекте Supersonic Future. Неделю назад Олег дал мне послушать диск с песнями будущего альбома суперсоников – «Сладкая молния». Отличный электро-глэм-панк!

Мы нашли свободную скамейку в сквере напротив театра им. Моссовета. Шумел фонтан, тут же рядом притаились бомжи с батоном белого хлеба и бутылкой дешевого вина. Мы с Олегом уселись поудобнее и завели довольно долгий и сумбурный разговор о Берлине. Олег Костров в Берлине провел очень много времени – зависал в легендарных немецких техно-клубах (в которых были запрещены деньги), жил в заброшенных замках вместе с друзьями-художниками, был свидетелем глобальных движений и перемен в транснациональной арт-секс-богеме… Разговор об этом полностью можно прочитать здесь. Параллельно с Берлином мы говорили и о новом музыкальном проекте Олега – Supersonic Future. (далее…)

22 марта 1905 года родился Григорий Михайлович Козинцев, один из создателей советского киноавангарда, один из авторов народной кинотрилогии о Максиме, академик и шекспировед.

Козинцев был канонизирован еще при жизни. Не властью, которая побаивалась живого классика с мировым именем, не коллегами, которые считали его снобом и сухарем, не зрителями и даже не киноведами. Канонизация произошла как бы сама собой, по умолчанию. В шестидесятых-семидесятых мнение Козинцева, не имевшего никаких парадных должностей, имело гораздо больший вес, чем дворцовые интриги партийных бонз. Оно могло сломать карьеру бездарю, могло спасти гения (именно Козинцев вытащил с «полки» фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев»).

Козинцев перестал подавать руку Всеволоду Пудовкину после того, как режиссер «Матери» и «Суворова» публично назвал его «космополитом». Он прервал всяческие личные отношения с Иннокентием Смоктуновким, имевшим неосторожность сказать, что сыграл Гамлета не под руководством Козинцева, а вопреки ему. Он называл многочисленных советских чинуш «гопниками из заведующих» и всегда отвечал ударом на удар.

Его бескомпромиссность страшила. Будучи председателем жюри Московского кинофестиваля 1971 года, Козинцев отказался присудить главный приз посредственному гэдээровскому фильму. В ответ на возмущение руководителя восточногерманской делегации советские чиновники лишь развели руками: «Да, мы, функционеры, с вами обо всем договорились. Но попробовали бы вы договориться с Козинцевым!» (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

В 1995 году наша семья создала в Берлине культурно-политический журнал «Зеркало Загадок» на русском языке. Главным редактором стал мой сын Игорь Полянский, тогда студент Свободного Университета Берлина, а ныне доктор философии, заместитель директора института истории медицины при Ульмском университете. За техническую редакцию отвечал мой муж Борис Антипов. Позднее к редакции присоединился славист Маттиас Шварц (тогда ещё студент, а теперь преподаватель в Свободном Университете Берлина). (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

С одной стороны, поэту, художнику, как бы даже положено романтически странствовать, скитаться по свету. Но с другой стороны… С другой стороны, конечно, настораживает, если странствие чересчур затянулось.

За год до приезда, в 1979 году роман Горенштейна «Искупление» был переведён на немецкий язык и опубликован в Берлине весьма солидным издательством «Люхтенгарт». Однако талантливого романа оказалось недостаточно. Необходимо было авторитетное слово. А где же взять такого, безусловно авторитетного человека, который мог бы поручиться за талант, своё веское слово сказать, к которому бы прислушались? Такой человек, к счастью, нашёлся – им оказался рыцарь литературы, во имя неё неоднократно пострадавший, Ефим Григорьевич Эткинд. Горенштейн познакомился с Эткиндом ещё в Вене осенью 1980 года, когда перед переездом в Берлин жил в пансионе на Кохгассе неподалеку от Собора святого Стефана. Рекомендация Эткинда возымела действие. В девяностых годах издательством «Ауфбау» было опубликовано семь книг Горенштейна, издательством «Ровольт» – три. Среди них произведения, написанные уже в Берлине на Зэксишештрассе: повести «Улица Красных Зорь», «Последнее лето на Волге», пьеса «Детоубийца», несколько рассказов, а роман «Летит себе аэроплан» издавался на немецком языке три раза. О Горенштейне тогда много писали во влиятельных немецких газетах и журналах, попеременно называя его то «вторым Достоевским», то «вторым Толстым». (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

В 1962 году Горенштейн поступил на Высшие сценарные курсы в Москве и, будучи «курсантом» советского кинематографа, написал легендарный рассказ «Дом с башенкой». «Новый мир» отказал, отнекивался вначале и редакторский коллектив «Юности». Руководитель сценарной мастерской, слушателем которой был Горенштейн, Виктор Сергеевич Розов отдал рассказ напрямую, минуя редакторский коллектив, главному редактору «Юности» Борису Полевому, и рассказ был опубликован. Горенштейн вспоминал, как проснулся однажды знаменитым: рассказ читался «некоторыми именами», его собирались ставить на сцене, экранизировать и многое другое. Однако все начинания с рассказом разваливались. (далее…)

1994 год. Я заканчивал школу. Вместо уроков мы с одноклассником поехали на Преображенку, в гости к нашему приятелю-наркоману. Уже по запаху можно было определить, что здесь прошла чудесная ночь. Одна из тех канонических ночей середины 90-х, когда буквально за два часа люди изменяли себя до неузнаваемости, а вселенная приобретала наутро какие-то ядовито зеленые, красно-желтые в разводах, яркие и сочные цвета. На журнальном столике стояли стаканы, наполненные красноватой ватой, бычками и использованными шприцами. Еще на столе стояло блюдце. На блюдце лежала компакт-кассета без коробки. На диване спал в одежде какой-то клубный перец. Я взял кассету и прочитал: Nirvana «Nevermind». «Нееет! – простонал наш приятель. – Этого мы уже переели. Давайте-ка лучше заслушаем новый Дубовый Гай!»

В 90-х годах «Дубовый Гаайъ» были культовой группой. Один из создателей – Дельфин. Он писал тексты с банальными рифмами, которые, однако, можно назвать настоящей поэзией. И начитывал эти тексты под безбашенный аккомпанемент живых гитар, каких-то электронных изысков и то живых, то электронных барабанов. В кругах продвинутых наркоманов «Дубовый Гаайъ» были основными и главными в этой стране рупорами потерянного поколения. Половина из которого к настоящему моменту сдохла от передозировок, а вторая – банально спилась. В трезвой памяти остались совсем не многие. Среди них, кстати, и сам Дельфин (хотя какая уж там трезвая память?). Что стало с остальными участниками группы – неизвестно.

А в 2002 году ко мне попал диск «Дубового гаайя» «Best DJ In The World Vol. 1 “Personal Jump”» (он доступен сейчас для скачивания в интернете, воспользуйтесь гуглом). Кто именно сделал данный диск – оставалось загадкой. Скорее всего, Ганс Хольман, один из основателей «Гаайя». Хотя на обложке можно было прочитать имя: Виктор Селях. Звучит этот диск – как приветствие с того света. Потрясающе звучит, сильно, гипнотически. Время исчезает буквально с первыми же звуками. И совершенно непонятно – сколько часов ты уже сидишь и слушаешь это. Как во время прихода.

Никакого рэпа – только электронная инструментальная музыка — дип-хаус, транс, брэйк-бит, эйсид-фанк, эмбиент и прочее. С вкраплениями оригинальных сэмплов и скрэтчей. Но эта музыка настолько детально, настолько ярко и достоверно передает дух 90-х, что становится иногда просто не по себе. Как будто все они живы. Как будто вот-вот приедешь в клуб «Птюч», закинешься бумагой, будешь лежать на полке в чиллауте и видеть бескрайний подвал с неоновыми больничными койками и передвижными капельницами. Будет звучать какой-нибудь Coil. А с утра вместо школы приедешь в гости к приятелю. Будешь слушать новый «Дубовый Гаайъ» и втыкать в слова типа «Перед смертью становишься птицей». Вдыхать аромат саморазрушения и волшебства. И думать, что жизнь – это большой бесконечный мультфильм. (Через год хозяин квартиры умер от разрыва сердца, а мой одноклассник оказался в психушке.)

Сейчас в интернете на удивление много всякого звукового материала группы Дубовый гаайъ и проектов, с ней так или иначе связанных. Например, послушайте Alien Pat. Holman. Мощь! Такое впечатление, что у нас действительно был великий психо-андеграунд, а не какая-то торчащая бездарная размазня! Всяческой мифологии относительно происходившего вокруг, внутри и около группы «Дубовый гаайъ» в интернете сейчас тоже навалом, поэтому перестаю тут вносить свою лепту. Добавлю только, что чувство у меня после всех этих воспоминаний и прослушиваний упомянутых аудио-артефактов такое, будто «Дубовый гаайъ» — это была такая вот подпольная нарко-музыкальная секта со степенями посвящения, измеряемыми количеством принятого на кишку и по вене… Мистическая инопланетная сеть, с которой я соприкоснулся тогда на излете ее существования. Помню еще толстого одутловатого парня по имени Максим Фофан (в нелепой тельняшке и оранжевом балахоне), который уверял меня между двумя паравозами, что именно он играет в «Дубовом гаайе» на барабанах. Я всерьез это принять не мог (как и вообще весь этот Гаайъ). Но теперь я читаю интернет и вижу, что, кажется, он не врал… Сейчас его тоже нет в живых…

P.S. скачать Дубовый гаайъ и кое-что из Alien Pat. Holman можно тут.

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

17 марта, Ленинград

Вчера был удар по мне. Выступал в зале Филармонии с писателями. По-моему, успеха не имел. Правда, выступал в начале, третьим номером и после прозаика — обычно следует между двумя прозаиками вставлять поэта.

Успех-то, конечно, был, и порядочный, но могло бы быть лучше. Я читал сцену из пьесы — первую, наиболее разговорную. Однако слушалась хорошо. Успокаиваю себя, таким образом, ссылками на объективные причины: дескать, после прозаика, дескать, сцена разговорная и т.д. Не в том дело. (далее…)