ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Это было весной – в марте двадцать девятого. Я хорошо запомнила тот день. Да все его запомнили. Март – двадцать девятое…

Мой телефон зажужжал под подушкой. «Алло». А потом быстро встала с кровати. Отдернула штору. Обычное мартовское утро. Прошла по холодному полу в ванную. Посмотрела в зеркало. Взрывы? Умылась, почистила зубы, вытерлась полотенцем. Снова посмотрела в зеркало. Взрывы? (далее…)

В июне в Центре Высоцкого прошла премьера спектакля «Русский репортер», по монологу Марины Ахмедовой. 16 декабря в 19.00 в Центральном Доме Журналиста в Москве вновь можно будет увидеть этот моноспектакль. Публикуем монолог, который лег в его основу.
admin

И тогда я улыбнулась ему в первый раз – немножко робко, но не заискивающе. Улыбкой я, как будто, приглашала его познакомиться со мной ближе, рассмотреть меня, всю, подружиться со мной. Я улыбнулась шире – вот так.

Сделала еще шаг. Интересно, какую часть моего тела он сейчас разглядывает? Опустила глаза, посмотрела под ноги. Неужели ноги? Неужели, он, правда, рассматривает мои ноги? Я тоже посмотрела на свои ноги. Ноги, как ноги. Я опустила уголки рта, но это только на секунду – чтобы он увидел меня девочкой – маленькой, одинокой, с грустной скобкой на лице. А потом я снова ему улыбнулась.

Ноги отяжелели под его взглядом – я с трудом отрывала их от земли. Я хотела остановиться. Я могла бы вот так встать и стоять в одной точке, но я знала, что не смогу вечно ему улыбаться. Потом я подумала, что лучше мне пойти назад.

Но «Стоп!», сказала я себе, впрочем, не останавливаясь. Если он, сказала я, будет смотреть тебе в спину, то твоя улыбка будет ему не видна. От этой мысли я вздрогнула и, кажется, пошла быстрей. Мне захотелось бежать. Я знала, если побегу, ему не понравиться – он решит, я бегу от него. Но ноги меня не слушались, что-то толкало меня в спину – прямо между лопаток – и я едва не сорвалась, но вовремя подумала о кровати. Да, я подумала о своей широкой кровати – белой с витыми головками. Я купила ее два дня назад, и еще в магазине она показалось мне слишком витой и слишком широкой, чтобы на ней спать. На ней спать… «Стоп…», еще раз сказала себе я. Стоп-стоп-стоп! Если я сейчас побегу, то так ни разу и не посплю на своей кровати – белой, широкой и дорогой! Я руганулась про себя – да, это я умею. Иногда скажу про себя или вслух что-нибудь такое – матерное. Что же это выходит, спросила я себя, руганувшись. Потратила столько денег на кровать, и так ни разу на ней не поспишь – витой-железной-белой-дорогой? Нет-нет – я замедлила шаг. Смотри, я не бегу, я ни от кого не бегу, я не сделала ничего такого, чтобы бежать. Потом я добавила: Хорошо, сказала я, признаю. Признаю – ты бог. От тебя зависит, спать мне на своей белой кровати или нет. Я признаю тебя! Я! тебя! признаю! А теперь опусти руку и, ладно, так уж и быть, смотри на мои ноги. (далее…)

О книге Михаила Елизарова «Бураттини. Фашизм прошел»

Однажды кривое зеркало злобного Тролля, в котором все отражалось шиворот-навыворот, разбилось на миллиарды осколков. Сверкающие стекляшки разлетелись в разные стороны и застряли в глазах целого поколения мальчиков и девочек. Это произошло приблизительно осенью 1989 года. Один из них попал в глаз Михаила Елизарова. Но в отличие от своих сверстников, он отчетливо осознал происшедшее и пошел по пути наибольшего сопротивления – предал искаженной картине бытия убедительную фундаментальность серьезного исследования. То есть довел ситуацию до абсурда.

Знаете ли вы, что добрая сказка о веселом деревянном мальчике Буратино – это история фашиствующего молодчика, восставшего против «жидовствующего» директора кукольного театра Карабаса Барабаса? А кто бы мог подумать, что суперпопулярный мультсериал про попугая Кешу – это хроника трех еврейских эмиграций (попугай Кеша, по мнению Михаила Елизарова, – собирательный образ либеральной еврейской интеллигенции, жившей в СССР во второй половине XX века) – внутрь себя, на Запад и в народ. Между прочим, козленок, который умел считать до десяти – это Антихрист, перевозящий зверей в Ад на своем пароме, «Снежная Королева» – гностический миф о всепожирающей ледяной пустоте, ну, а «Три поросенка» – аллегория истории мирового масонства… (далее…)

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

Мой взгляд устремляется в сторону теней… Людей-теней. Страшные ходячие секреты, проходящие мимо меня. Я так хотел бы верить в свою искренность, иначе, собственно, что я вообще здесь делаю? Кто я такой? Я – ПОЛУТЕНЬ. Зима, свечка горит, играет фоном что-то в духе Анжело Бадаламенти, а в голове полный срач, и всё совершенно не так, как тебе хотелось бы. Ибо ты – полноценный человек, насколько это пока что возможно, но ты уже в мире полутеней, почему – не знаю, не уверен, что знаю ответ. Это страшно, стучать им в двери, иногда даже изображая волка в овечьей шкуре. Секреты раскрываются, но это уже ни черта не значит. My Secret Garden Is Not So Secret Anymore — So what? Закономерность, не более. Скребет по башке всё. За окном неизменная зима, и полный бардак в башке, та же неопределенность. Не знаешь все уловки сегодняшнего дня. И музыка… Фоном играет музыка, такая, которую ещё даже не придумали. Да, чёрт, она действительно в духе Анжело Бадаламенти, но если тогда это была лишь Death Door от DM, то теперь это действительно Бадаламенти, Lux Vivens. (далее…)

5 декабря 1890 года родился Фриц Ланг — режиссер четырех десятков кинокартин, в том числе великих фильмов «Доктор Мабузе…», «Нибелунги», «Метрополис» и «М».

Фриц Ланг являет собой редкий пример классика мирового кино, к работам которого мало применимы собственно кинематографические понятия. Его фильмы имеют гораздо больше параллелей в старых искусствах — опере, балете, литературе, архитектуре и живописи — нежели в пространстве относительно молодой десятой музы.

Современники считали Ланга снобом — из-за происхождения (отец — венский архитектор), образования (Венская академия графических искусств, художественная школа Юлиуса Дица в Мюнхене, школа живописи Мориса Дени и академия Жюльена в Париже) и монокля, который Фридрих стал носить после ранения, полученного на фронте Первой мировой.

У него была репутация режиссера-деспота, который добивается своего, не считаясь с обстоятельствами и возможностями. В 1920-м, когда первая жена Ланга, Лиза Розенталь, погибла, получив выстрел в грудь, мало кто верил в то, что это самоубийство, а уж тем более — несчастный случай. Пикантность слухам придавала открытая связь Фрица с Теа фон Харбоу, известной немецкой писательницей и сценаристкой, на которой Ланг вскоре женился.

В США, куда Ланг эмигрировал после прихода Гитлера к власти, его считали тайным нацистом и коммунистом. На родине, в Германии, — еврейским «хамелеоном» и предателем. (далее…)

28 ноября 1881 года родился Стефан Цвейг

23 февраля 1942 г. газеты всего мира вышли с сенсационным заголовком на первой полосе: «Знаменитый австрийский писатель Стефан Цвейг и его жена Шарлотта покончили с собой в пригороде Рио-де-Жанейро». Под заголовком помещалась фотография, больше похожая на кадр из голливудской мелодрамы: мертвые супруги в постели. Лицо Цвейга умиротворенно-спокойно. Лотта трогательно положила голову на плечо мужа и нежно сжимает его руку в своей.

В то время, когда в Европе и на Дальнем Востоке бушевала человеческая бойня, ежедневно уносившая сотни и тысячи жизней, это сообщение не могло долго оставаться сенсацией. У современников поступок писателя вызвал скорее недоумение, а кое у кого (к примеру, у Томаса Манна) – так и просто возмущение: «эгоистическое презрение к современникам». Самоубийство Цвейга и спустя более чем полвека выглядит загадочно. Его причисляли к одному из всходов той суицидальной жатвы, которую фашистский режим собрал с нив германоязычной литературы. Сравнивали с аналогичными и почти одновременными поступками Вальтера Беньямина, Эрнста Толлера, Эрнста Вайса, Вальтера Газенклевера. Но сходства здесь (не считая, конечно, того факта, что все вышеперечисленные были немецкоязычными писателями – эмигрантами, а большинство – евреями) нет никакого. Вайс вскрыл себе вены, когда гитлеровские войска вошли в Париж. Находившийся в лагере для интернированных Газенклевер отравился, опасаясь, что будет выдан германским властям. Беньямин принял яд, боясь попасть в руки гестапо: испанская граница, на которой он оказался, была перекрыта. Брошенный женой и оставшийся без гроша в кармане Толлер повесился в нью-йоркском отеле.

У Цвейга же никаких очевидных, обыденных причин для того, чтобы свести счеты с жизнью, не имелось. Ни творческого кризиса. Ни финансовых затруднений. Ни смертельной болезни. Ни проблем в личной жизни. До войны Цвейг был самым успешным немецким писателем. Его произведения издавались во всем мире, переводились не то на 30, не то на 40 языков. По меркам тогдашней писательской среды он считался мультимиллионером. Разумеется, с середины 30-х годов германский книжный рынок оказался для него закрыт, но оставались еще американские издатели. Одному из них Цвейг за день до смерти отправил два последних своих произведения, аккуратно перепечатанных Лоттой: «Шахматную новеллу» и книгу мемуаров «Вчерашний мир». В столе писателя позднее обнаружились так и незаконченные рукописи: биография Бальзака, очерк о Монтене, безымянный роман. (далее…)

26 ноября 1881 года родился выдающийся русско-татарский эмигрант, художник Николай Фешин

Николай Фешин – выдающийся русский живописец, рисовальщик и портретист мировой величины. Его картины экспонируются в крупнейших музеях мира и в престижных частных коллекциях. Работы именитого мастера высоко ценились в разные годы минувшего столетия. Сегодня на аукционах стоимость отдельных картин зашкаливает за миллионы американских долларов. Так, в прошлом году на аукционе МaсDougall’s полотно «Маленький ковбой» было продано за 10,8 миллиона долларов.

Николая Ивановича Фешина чаще всего называют «художником двух континентов». Искусствоведы США прочно связывают мастерство художника прежде всего с Таосской школой (штат Нью-Мехико, США), правда, отдают должное также нью-йоркскому и калифорнийскому периоду его творчества. Однако многих ценителей живописи Николай Фешин в большей степени поражает своей «русскостью», «верностью глаза и поразительной силой чувства» художника, «проецирующего на зрителя формируемое в его душе вдохновение». Очень точно об удивительной атмосфере фешинского творчества сказал наш соотечественник С.Т. Коненков, знаменитый художник, скульптор и добрый знакомый Фешина: «Красота, заключенная в его полотнах, русский дух, не растраченный им до последних дней, сеют добро и добрые чувства и в Америке, и в Европе». (далее…)

Граф де Лотреамон, настоящее имя Изидор Дюкасс, писатель, поэт, автор знаменитых «Песен Мальдорора», шокировавших читателя бесконечными преступлениями, перверсиями и проклятиями в адрес Творца. Родился 4 апреля 1846 г., умер 24 ноября 1870 г.

«Я заменяю меланхолию отвагой, сомнение — уверенностью, отчаяние — надеждой, озлобленность — добротой, стенания — чувством долга, скептицизм — верой, софизмы — холодным спокойствием и гордыню — скромностью».
Граф де Лотреамон

Мальдорор – бог. Ибо кто же еще может утверждать, что он жил всегда, перевоплощаться, принимать разные обличья, совокупляться с акулой, вошью и вступать в схватку с самим Творцом? Мальдорор – злой бог.

Неисчислимы его злодеяния против рода человеческого. Он отвергает любовь, предает своих друзей, насилует и убивает невинного ребенка, вступает в противоестественные связи, коварно умерщвляет тех, кто хотел бы верить в него. И при этом Мальдорор не отождествляет себя с Сатаной. Скорее он – сам принцип негативности, последний постулат свободы, отвергающий закон человека и его Творца. Или, выражаясь на языке нашей психоаналитической эпохи, Мальдорор – это принцип воображения, стремящийся взять верх над принципом реальности. Мальдорор как последний бастион человека пишущего, для которого бог является через слова. Но чтобы написать Песни Мальдорора надо не просто «оторвать голову своей совести», надо суметь и самому отомстить себе за это право, надо и самому себе растерзать грудь, ведь такие песни пишутся «на смертном одре».

Сейчас уже не так важно, кем был Лотреамон в действительности. Его след, след его кометы важнее для нас его личности, скрывающейся под псевдонимом некоего графа Лотреамона, о которой нам, впрочем, кое-что известно: малоразговорчивый, стремящийся к уединению молодой человек по имени Изидор Дюкасс, чья мать умерла, когда ему исполнилось всего полтора года. Для нас важнее, кто есть и кем будет Лотреамон в своих последующих воплощениях. И если он вновь появляется сейчас – как принцип, ищущий своего автора и своего персонажа – и если уже сейчас он расправляет где-то свои крылья, то какой облик принимает он на этот раз, чтобы снова сразиться с Драконом, порождающим эту реальность? (далее…)

Памяти братьев Муращенко

1.

Она прячется под бархатными и густыми листьями – крупная, чуть припыленная, клюет тяжелым носом и точно сама просится в руки. Я приподнимаю, отводя в сторону, листья куста – под серебряной их изнанкой мясистые ягоды. Одни чуть поменьше и розовей, с еще неспелыми зеленеющими мысками, другие – как на подбор: большие, красные, темно-красные и красные до черноты.

Несколько кустиков – и дно лукошка умывается первыми каплями сока, как смоковница, только что принявшая жертву. Неспешно кладу клубнику в корзинку и ловлю себя на мысли: а в Москву не хочется. Расслабил отпуск – успела привыкнуть к провинциальному, ни к чему не обязывающему ритму.

К тому же, лето в столице не задалось: на календаре июнь, а по небу бродят серые тучи, проливая то там, то тут грустные неромантические дожди. Завтра к ним и бесконечным трудам-заботам понесет меня самолет. (далее…)

всё, что я помню, это то, что это лето было ничем сейчас. в сутолоке хлопка и одеял я чувствую, что этого дня, возможно, и не было. всё это лето меня преследовали болезни, и дни перемешались с жаром, запахами и высокими температурами чужих одежд.

я и Ванесса шли куда-то. она была красивая, как обычно, может быть даже больше, чем обычно. и я чувствовал, что никогда не буду любить её больше, чем сейчас. тогда мне будто писались письма на фасадах домов, на белых полосках пешеходных переходов, на пошловатых августовских облаках — с мыслями Ванессы. возможно, это было следствием моих обыкновенных летних заболеваний, но я знал всё, о чём она думает. и ничего не мог поделать со своими крайностями и лихорадкой. всё, что исходило от меня, травмировало её, и я боялся говорить с ней, потому что видел её внутреннюю истерию и потрясение от каждого моего слова, и я боялся, что дотронусь до неё, а она вздрогнет. и это будет эквивалентно тысячам миль боли и тоски.

всё что я мог – лишь наблюдать, как в отдалённых месяцах её глаза душат её лицо. она всегда была в лете, и мерцание её звезд вокруг её преподобных волос всегда касалось меня тоном насмешки и презрения, но никогда тепла.

я ненавидел лето. о, я ненавижу его и сейчас, всё лето напролёт мои пальцы пытались удержать сквозь себя хоть немного холода и ветра. поэтому я и был с Ванессой. она давала столько холода, что я даже забывал, где я нахожусь, и валился на пол в панических конвульсиях наложения зимы на лето.

Ванесса прошла со мной слишком много, но я знал, что никогда не буду посвящен ею. я знал, что люблю лишь то, чем она мне кажется. и знал, что никогда не смогу любить её так, как она того хочет. я был не достоин даже познать и расшифровать всё её крики истерики и обиды.

чтобы передо мной выложился надменный и кровавый узор её любви. такой, какой ей хотелось чтобы она была.

я помню, что той холодной летней ночью она так нуждалась в воздухе,

но я ничем не мог ей помочь.

Марина Ахмедова, спецкор «Русского репортёра». Предыдущий текст из цикла «Сердце матери» — ЗДЕСЬ.

Зарган, чеченская мать, спасшая жизнь русскому солдату. Фото: Оксана Юшко

Четырнадцатого ноября 2000 года в Шали окончательно установились холода. С этого дня в жизни Зарган Эпендиевой начались все неприятности… В тот день на рынке, находящемся на пересечении улиц Школьная и Ленина, было людно. Зарган – тогда еще ничем непримечательная жительница города торговала овощами – картошкой, морковкой, капустой… По рынку ходили, делая покупки, двое российских военных в форме – лейтенант и прапорщик.

Теперь в 2011 Зарган сидит в инвалидном кресле в холле Грозненского реабилитационного центра. Рядом с ней на дерматиновом диване – какая-то женщина, тоже из пациенток читает газету и делает вид, будто нас не слушает. Центр открылся недавно. Фасадом выходит на водоем. Сейчас – в середине осени – его со всех сторон пронизывает ветер. Говорят, что президент республики Рамзан Кадыров, «инициировавший строительство» этого Центра, очень им гордится, но в коридорах уже сейчас пахнет хлоркой.

— Был обычный день, только холодно, – начинает Зарган, женщина лет пятидесяти. Ее ноги прикрыты большим махровым полотенцем. – Мы торговали. Подошли двое русских военных – делали покупки. Вдруг подъехала машина, оттуда выскочил человек и начал стрелять по военным… Один военный упал замертво недалеко от меня. Началась паника, женщины закричали, все побежали… Я бежала и вдруг вспомнила, что рядом со мной торговала пожилая женщина. Вдруг она там осталась, подумала я, и побежала обратно, но добежать не успела – тот раненный военный вдруг поднялся, он был ранен в плечо и ногу, подбежал ко мне, и упал у моих ног, истекая кровью и прося о помощи…

Она именно так и сказала – «истекая кровью и прося о помощи» – и эти слова показались мне какими-то искусственными на фоне того, что с ней произошло. А потом я поняла, что лежа несколько лет в кровати – после ранения у нее была парализована нижняя часть – а затем сидя в инвалидном кресле, мысленно она много раз давала интервью, выучила наизусть незаданные вопросы и данные на них ответы, и теперь говорит, как по написанному.

— А как он вас просил? Что говорил? – спрашиваю я.

— «Мать помоги» – кричал он, – женщина сцепляет руки, прижимает их к груди так, будто хочет ее продавить. – Я подбежала к нему, крикнула «Не стреляйте!» и закрыла его собой.

— Зачем? Он же враг… – говорю я, только для того, чтобы прервать нить заученных слов, но женщина с дерматинового дивана отрывается от газеты и смотрит на меня с пониманием. (далее…)

У Славниковой «Лёгкая голова» (2010) кое-чем похожа на «Приглашение на казнь» Набокова (1938). Набоков восставал против расцветшего в СССР и Германии тоталитаризма, Славникова – против тенденции возвращения в тоталитаризм России.

В «Приглашении на казнь» только одна невероятность: все-все-все – прозрачные, лишь главный герой – нет, и – ему, ДРУГОМУ, – не место в обществе. Его вежливо приглашают на казнь.

В «Лёгкой голове» тоже только одна невероятность. Но не та, что вынесена в заглавие, хоть главный герой – легкомысленный. Тут наследники советского КГБ, как Бог, управляют причинно-следственными связями: вызывают землетрясение и всякие катастрофы в природе и обществе, в России возрождённого капитализма. Так оказывается в конце. А в начале они определяют, что главный герой, Максим Т. Ермаков (так на английский лад его называет автор), бренд-менеджер (специалист по продвижению на рынке одного товара или услуги одной торговой марки), является корнем всех зол в капиталистической России, и предлагают ему на благо народа и страны застрелиться. Что он и сделал, хотя и по другим мотивам. (далее…)

12 ноября 1956 года Владимир Набоков написал «О книге, озаглавленной «Лолита»

Засушите меня как цветок в этой книге на сотой странице
Застрелите меня на контрольных следах у советской границы
Из стихов Сергея Чудакова

В 1955 году «Лолита», отвергнутая американскими издателями, вышла в Париже, в одиозной «Олимпии Пресс». Так случилось, что «Лолиту» прочитал Грэм Грин, пришел в восторг и назвал книгу в числе трех лучших книг 1955 года в «The Sunday Times». Другой англичанин, редактор «The Sunday Express» Джон Гордон, наоборот, назвал «Лолиту» «мерзкой книжонкой» и обвинил Грина и «The Sunday Times» в пропаганде порнографии.

Вокруг романа поднялся невероятный шум – одни были pro, другие резко contra. Забавный штришок: Адольф Эйхман, ожидавший смертного приговора в иерусалимской тюрьме, прочитал «Лолиту» и воскликнул: «Отвратительная книга!» (интересно, кому в голову пришло дать ему роман?). Из библиотек Англии «Лолиту» вычистили. Во Франции запретили.

Оправдание искусства

В США защитники романа решили дать отрывки в серьезном журнале – чтобы подготовить почву для издания книги и для защиты на случай судебного иска. Тогда-то Набоков и написал эссе «О книге, озаглавленной «Лолита». Оно было опубликовано в «The Anchor Review» (1957, №2) как сопровождение фрагментов из «Лолиты», а потом входило послесловием во все издания романа.

Конечно, Набоков вполне осознавал, чем чреват выход «Лолиты» на люди, и опасался, что из-за этого он может лишиться места преподавателя в Корнельском университете. Поэтому он хотел издать «Лолиту» под псевдонимом Vivian Darkbloom (анаграмма его имени и второстепенный персонаж в романе; в русской версии – Вивиан Дамор-Блок). Но издатель уговорил, писатель рискнул. И в конце концов выиграл. Однако прежде пришлось побороться. (далее…)

Иногда нам кажется, что мы бессильны изменить свою жизнь. Угнетающая рутина становится привычной. Мы чувствуем себя винтиками в непонятной небесной системе, ища иллюзорный выход непонятно к чему…

Много я повидал судеб. Счастливых, удачных, трагичных. Если собрать воедино все поведанные мне истории, то получится не один многотомный роман, герои в котором, словно белки в колесе, пытаются найти истину смысла жизни. Такая большая фабрика промышленных масштабов, где на гигантских стеллажах, в бесконечных рядах, на полочках вплотную стоят друг к дружке эти самые игрушечные колеса, в которых стремительно бегут пушистые зверьки, не понимая обреченной бесконечности. Изредка включается свет и в темное, сырое помещение заходит высокая тучная фигура, которая окидывает взглядом своих подопечных. Для них, загнанных белок, этот персонаж в комбинезоне из плотного, шероховатого сукна, становится богом. В знак почтения они дружно останавливаются и трепеща смотрят на него своими маленькими черными глазенками, ожидая чего-то сверхъестественного. Тем временем фигура проходит мимо полок, осматривая каждое колесо важным взглядом, и время от времени делая пометки у себя в потрепанном блокноте, недовольно кивает. Затаив дыхание, зверьки, к которым он подходит, надеются на просветление, которое избавит их от каждодневного кошмара пребывания в этом чертовом колесе. Но чуда так и не происходит. Все жители бегущего города, искусственно созданного кем-то, продолжают верить и поклонятся фигуре в комбинезоне, оправдываясь, что их время еще не пришло. В итоге таинственная фигура уходит, захлопнув за собою дверь, гаснет яркий свет и все становится на привычные рейсы непонятной жизни. (далее…)

Марина Ахмедова, спецкор «Русского репортёра»

Румант с фотографией сына, Сулеймана. Фото: Оксана Юшко

Летом 2000 года Румант ела много мороженого – в груди горело. С того лета прошло десять лет, но она все равно ждет. Она встречает нас в красном шерстяном костюме. На днях у нее снова подскочило давление, и «сел слух», приходится кричать. Хотя говорить не нужно, Румант и без вопросов готова бесконечно рассказывать свою историю. И это – мое единственное интервью, во время которого я не проронила ни слова.

— В общем-то история у меня незаурядная, – Румант садится на низенькую табуретку напротив и смотрит на меня неопределенного цвета глазами. В руках у нее папка, я знаю, что скоро она будет раскладывать передо мной ее содержимое, и уже хочу уйти. – Девяносто девятый год был для меня самым удачным – мне было где жить, сыну исполнилось 17 лет, и он поступил на первый курс нефтяного института. Но когда началась вторая война, я, как в сказке про золотую рыбку, разом всего лишилась – дом вот этот полностью разрушили, только первый этаж от него остался.

Сейчас мы сидим в восстановленном доме. На втором этаже. В квартире у Румант сделан ремонт – все должно быть красиво, когда сын к ней вернется.

— Ровно одиннадцать лет назад тут неподалеку ударили ракеты, – говорит она, – «земля-земля» их называли. Очень страшные ракеты. Я ушла с сыном в подгорный хутор, там, в частном секторе моя мать жила. То, что мы пережили, я и врагу не пожелаю, – говорит Румант, – бомбежки, обстрелы. Правда, мы все время в подвале находились, – как бы оправдываясь, добавляет. – У нас был маленький приемничек на батарейках, и по нему передали, что все будут сравнивать с землей, потому что трудно воевать, а мирные жители должны уйти. Теперь я очень жалею, что не ушла, и со мной случилось то, что случилось. (далее…)