О книге Маргариты Хемлин «Дознаватель». АСТ, 2012

«Еврей – это не национальность, а диагноз». Такой вывод можно сделать, «проглотив» на одном дыхании энергичный роман Марины Хемлин «Дознаватель». Впрочем, мусолить «еврейский вопрос», ясно обозначенный в тексте, скучно. Для этого охотники всегда найдутся. Гораздо интереснее рассмотреть другие особенности, выделяющие книгу в пестром и бурном потоке современной российской прозы.

Возможно, «Дознаватель» — лучший нелинейный, многоголосный, если хотите «полифонический» русский роман последних лет. Героев в книге – вагон и маленькая тележка. И все они задействованы, все они много говорят, вернее, шепчутся и шипят, громогласно молчат и совершают непредсказуемые действия. Маргарита Хемлин смастерила некий «комод» или «буфет» со множеством выдвижных ящичков, в которых лежат коробочки. А в коробочках – шкатулки. А в шкатулках медальончики, в которых находится что-то совсем таинственное… Но чтобы добраться до этого «таинственного», сначала придется «перерыть» весь шкаф, обследовать все ящички и коробочки. А их в «Дознавателе» — великое множество.

Никто из персонажей не остается вне поля зрения автора. Все, как в оркестре, исполняют свою партию. Помимо этой «полифонической» особенности, с наследием Достоевского, а, конкретнее с «Братьями Карамазовыми» роман Хемлин роднит наличие мешочка с «еврейским золотишком» (кивок в сторону трех тысяч брата Дмитрия), переходящего из рук в руки и заканчивающего свое существование в топке печи. (далее…)

Прабабушка родилась в горах, зимой, когда шел снег. Женщины прятали черные одежды под скользкие камни реки и рассказывали друг другу о том, что родилась прабабушка. Река текла вниз и передавала за семь и четырнадцать километров рассказ о том, что родилась прабабушка. Горные реки не замерзают зимой.

Седые люди, подпирающие старость посохом, говорили, что в сильный снегопад на свет появляются только святые. Снег, который шел, когда появилась прабабушка, замел все горные вершины.

Если бы прабабушка не ткала с самого рождения долгий ковер с квадратными фигурками людей и зверей, она бы взяла посох и пошла по горным дорогам вверх – к снежной вершине, которая триста лет назад была мальчиком с узора на ее ковре. Триста десять лет назад, когда родился мальчик, тоже шел сильный снег. Мальчик появился на свет святым и получил за это награду – окаменел на десятом году жизни в гору с вечно снежной вершиной. Снег с нее не сходил и летом.

Прабабушка уже родилась старой. Ее ковер был соткан еще до того, как она натянула шерстяные нитки на станок и наложила на них первые ряды. Ее судьба была предопределена. Она умерла, так и не успев доткать ковер до конца.
На прабабушкином ковре мальчик играл на свирели для квадратных овец. В узелках, под основой прятался Тамерлан. Воинов в его орде была столько, сколько ворсинок в прабабушкином ковре. Они покрыли собой горы, и вершины покраснели зимой. Прабабушка триста лет спустя клала ряды ниток, и свирель уводила Тамерлана к обрыву, а от него в пропасть, на дне которой текла река. Через три века река возгласит, что родилась прабабушка. А пока прабабушкины слезы падают на ковер, а мальчик-пастух каменеет от соли из глаз святого человека, рожденного в снежную бурю.

Буря пронеслась над прабабушкой, когда она рисовала овец, пасущихся у подножий каменного мальчика. Буря шепнула ей, что будет войной носиться над горами сто лет. Прабабушка встала с пола и протянула руки к каменному мальчику. Он поднял ее на снежную вершину. Было лето. Когда прабабушка спустилась, на ее щеках каменели соленые реки, а чарыки плакали тающим снегом с головы мальчика. Женщины прятали белую одежду под камни горной реки, вынимали из-под них черную и рассказывали друг другу, что будет война. На сто лет.

Прабабушка рисовала нитками папаху Шамиля, когда ее муж, оседлав белого коня, ушел за десять горных рек. Стоя на голове каменного мальчика, она видела зеленое море с барашками стали на поверхности. Море, поглотившее прадедушку и его старый клинок. Он много думал о чести, но никогда о ней не говорил.

Спустившись с горы, прабабушка ткала только красными нитками. Когда вернулся белый конь, а из леса потянуло гнилыми листьями, она впрягла его в арбу и ушла собирать урожай войны. Она ходила в лес много раз много лет, когда дома прятали женщин в черных одеждах, а то, что привозила в арбе, закапывала у ног каменного мальчика. Втыкала в землю скользкие камни из горной реки – чтобы помнили. Квадратные звери из леса не трогали ее – она сама соткала их триста лет назад.

Она рисовала на ковре бурку Шамиля, когда к ее чарыкам подступило зеленое море. Прабабушка оторвалась от станка, взяла в руки старый клинок, доставшийся ее мужу от дедушки, и вонзила его в зеленый мундир, рассекая шнуры расшивки, положенной в пятнадцать рядов. Она не увидела между ними ни зверей, ни гор, ни свирели. Зеленые нитки у нее давно закончились.

Я завернула гусара в ковер, незаконченный моей прабабушкой. Я закапала его в саду под старой яблоней. Через тридцать лет ее спилит мой дедушка.

Когда Шамиль поклонился зеленому морю, подложив под колени прабабушкин ковер, арба увезла ее к подножию мальчика. Она сама выбрала для себя скользкий камень, под которым, когда она родилась, женщины прятали черные одежды. Прабабушку одели в белое. Она легла под камень. А белые птицы взметнулись из-под него и сели на голову мальчика. Вершина священной горы стала еще белей.

Пройдет сто лет, и каждую ночь во сне я буду вонзать старый клинок с серебряной рукоятью в сердце гусара. Каждую ночь, стоя на голове каменного мальчика, сверху смотреть на то, как зеленая лава накрывает квадратного человека, в голубых глазах которого нитками из ковра его жены выткано слово «честь». Каждую ночь ладонью буду вытирать соль с глаз его коня. Каждую ночь, сидя рядом с прабабушкой на глиняном полу, буду щупать грани ее квадратных узоров, в которых, едва родившись, моя прабабушка увидела меня. Все предопределено.

Хайдеггер повлиял на умы тем, что первый же контакт с ним вызывал чувство смятения.
Э. Левинас. Открывая существование с Гуссерлем и Хайдеггером (1949).

Бибихин В.В. Мир. Курс, прочитанный на философском факультете МГУ весной 1989 года. – СПб.: Наука, 2007. – 431 с. – (серия: «Слово о сущем»).
Бибихин В.В. Язык философии. [Курс, прочитанный на философском факультете МГУ осенью 1989 года.] – СПб.: Наука, 2007. – 389 с. – (серия: «Слово о сущем»).

О Бибихине писать трудно уже потому, что он относился к слову серьёзно. Это само по себе необычно для нашего времени, когда слово существует как «знак» в ряду других знаков, причём знаков, могущих никуда не отсылать, а лишь имитировать отсылку, когда слова пишутся и произносятся так быстро, что остаются неуслышанными и самими их написавшими, произнесшими – когда машина говорения работает так быстро, что задумываться над тем, что она порождает, нет ни времени, ни сил – и, главное, ни к чему, поскольку никакого смысла, заслуживающего остановки, она не порождает. Опыт Бибихина был иной – освобождающий от захваченности бесконечным говорением и возвращением к полновесной речи: это кажется иногда косноязычием, поскольку слова в этой речи обретают свою тяжесть и уже больше не скользят произвольно, но застревают, увязают – с ними приходится считаться. И как всякий подлинный опыт – это опыт, проделанный на самом себе:

«Сколько попыток мысли на корню загублено читателем. Воображаемым читателем. Воображаемый читатель всегда и более непонятлив, и более привязан к автору, чем настоящий. Он мешает автору говорить с самим собой, требуя от него невозможного: увлечь его, занять его душу – другую душу – тем, что по существу должно быть нераздельным достоянием одного только автора, если он действительно говорит лично от себя. Требуя уроков, воображаемый читатель сам никогда не даёт автору отрезвляющего урока одиночества: он бывает догадлив, насмешлив, даже зол, но никогда не поворачивается к автору спиной. Менторская повинность не даёт пишущему уйти от общепонятной поверхности вещей, гарантированность слушателя отучает слушать самого себя. Отсутствие читателя освобождает. Поэтому может быть нет лучшего времени для мысли, чем когда оглушенная говорливость языка заставляет понять, что все умы заняты своим диалогом и слушателей нет» (Мир, 200 – 201). (далее…)

Невесёлые размышления о праве любви

Утром у моей двери обнаружились васильки (букетик) и земляника (стаканчик грамм на 200). Вроде бы должно быть приятно от того, что кто-то хочет сделать тебе приятное. Но все это я с отвращением вынесла на улицу. Потому что это были дары влюбленной в меня лесбиянки.

Предыстория такова. Когда-то, работая в «НГ», я приходила в гости к друзьям в фотоотдел. Попить чайку, покурить, поболтать. Там, помимо моих друзей, присутствовали две девочки – бильд-редакторы. Они почтительно слушали наши разговоры, сами не вступали, подавали чай, вытряхивали пепельницы и т.п.

И вот одна из девочек — назовем ее С. — с внешними данными травести в ТЮЗе, маленькая, стриженная под мальчика, стала появляться у меня в комнате. Приносила альбомы с фотографиями — поход на байдарках в разных ракурсах. Я вежливо эти альбомы рассматривала, хотя меня охватывала тупая тоска. Что мне до неизвестных людей на неинтересных фотографиях… К тому же, сама С. была тяжела в общении, вести светскую — то есть легкую, необременительную — беседу не умела. А может — не хотела. Время от времени она что-то многозначительно роняла, на что-то туманно намекала, возникали напряженные паузы, было муторно, тягостно, скучно. Но я, опять же из вежливости, терпела. Думала: ну да, что делать, тянется ко мне молодежь. Как к интересному человеку. И все такое. (далее…)

Эссе-сон, или Экскурсия жизнь спустя

«Добавь сюда рязанское Шоссе Энтузиастов, которое упирается в кладбище, первый автобус до психбольницы и рекламу погребальной конторы на боку реанимации – и сложится вполне стройная картинка…»¹

***

Что, в самом деле, может сказать человек о некой точке на карте, само название которой почти полжизни разглядывает исключительно с помощью оптики, которая подавляющему большинству не по зрачкам? Если само название давно пишет с подвыподвывертом (выговорите-ка сие «уездное» с первого раза), а при упоминании, скажем, об «историко-культурном музее-заповеднике» неизбежно прищуривается? То-то и оно.
Февраль 2007

***

Экскурсовод: В рЯзани, как и в других городах необъятной R, определенно что-то есть: Кремль, автобусы, помойки, аптеки, кафе и проч.: голуби, люди, скамейки. Есть и нечто, не сразу вставляющееся (сказали, термин из психиатрии) в мозги приезжих, а также родных и близких покойных: о том-то, господа, и поговорим. Во-первых, конечно, пресловутое кладбище у Шоссе Энтузиастов. Во-вторых – остановка «Памятник Павлову», аккурат за которой – Концертный зал имени Есенина (разумеется, чтобы все спрашивали, почему не Павлова): впрочем, как Циолковский, Салтыков-Щедрин и К*, С.А. – «Приокское Всё», а потому no comments. А в-третьих – и это уже несуразность непросвечивающая, непрозрачная – рождение автора приводимых зд. и далее строк. И нет бы, явиться ему на свет, к примеру, в старой доброй Европе или, на худой конец, на питерском ее «подоконнике», так нет же. С чего начинается р-р-родина?

Голос: «С рЯзани. Сами мы не местные…»

Автор: Как занесло, так и вынесло – гут, не вперед ногами; впрочем, поводов для именно такого exit’a оказывалось в местечке, дюже понравившемуся некогда монголо-татарам, оказывалось предостаточно: начиная роддомом (подробности рождения в выходной опускаем) и заканчивая… нет-нет, совсем не тем, о чем вы только что.

Экскурсовод: население рЯзани составляет, согласно данным последней переписи, более полумиллиона жителей. Расположен город на правом берегу Оки при впадении в нее реки Трубеж. Средняя зарплата жителя нашего города составляет…

Голос, заглушающий экскурсовода: рЯзань, о сколько в этом звуке!.. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Остановка аккурат против книжного: уже «их», мое-то прошлое на этом самом месте вырезали: «моего» книжного (с толстой кассиршей, работавшей там со времен Царя Гороха до начала нулевых гг., то есть когда меня в рЯзани уж «не водилось»), след простыл… А ведь именно там были куплены когда-то те самые книги, в том числе и «макулатурные» (совсем младое племя уж об этом, к счастью, не ведает). Дорого можно заплатить за подобное путешествие! Попасть во чрево того самого провинциального магазинчика (в скобках: оценить ассортимент и полюбопытствовать на предмет пипл, одежда которых вполне сойдет уже для винтажной коллекции, подумать о тексте для…). Увидеть у стеллажа девочку – сначала с косой, потом с каре, никогда не «на шаре» – листающую, скажем, стихи. Подойти к ней: «Привет!» – усмехнуться… Или не усмехнуться? Или просто взять за плечи, встряхнуть хорошенько и, посадив на ковер-самолет, отправить-таки хоть куда-нибудь отсюда?… Чтобы не было потом «невыносимо больно» за «бесцельно», еtc.?… Но Европа в рЯзани не упоминается всуе, а до белокаменной – двести километров: делоff-то, впрочем… Тсс… Ли-ри-ка… Лирику – ДОЛОЙ! ДАЁШЬ! УРА! Наступаем на горлышко песне: а раньше в рЯзани винно-водочная тара не отличалась изысками. Пьют же там, как и везде в России, всё, что горит. Не больше – но и не меньше. (далее…)

Мнимая элитарность. Русскоязычие или русскость?

Несмотря на то, что количество писателей в России сопоставимо сегодня с количеством песка на морском дне, русская литература перестала приятно удивлять и радовать. Но речь пойдёт не об уровне и качестве письма, не о постмодернистском безразличии к смыслам и прозрениям. Помимо всех прочих недугов, русская литература совершенно явственно с некоторых пор страдает раздвоением, разделившись отчётливо на русскую и русскоязычную. Без видимой связи с национальной принадлежностью и местом проживания автора.

Вполне естественно, что произведения, созданные на русском языке, адресованы, прежде всего, русскому читателю. Но в том-то и странность, что русский читатель зачастую не узнаёт себя и своё в таких произведениях. Помимо прямого обращения, слово, как звук или цвет, взывает и к иррациональному, порождая ответные, необъяснимые порой, душевные переживания. Чтение – это сотворчество, связанное с вживанием и вчувствованием. Вживаясь в эпитеты и образы, читатель воссоздаёт спрятанную за ними действительность. Но возможно это лишь в том случае, если читатель и писатель существуют внутри одной системы образов и смыслов. Иначе ни вживание, ни вчувствование не принесут плодов, читательская интуиция не распознает описываемую действительность, и диалога с писателем не возникнет. Писатель в этом случае рискует превратиться в ряженого, который только представляется читателю своим. (далее…)

Ремизов А. Кукха. Розановы письма / Изд. подготовила Е.Р. Обатнина. – СПб.: Наука, 2011. – 609 с. – (серия: «Литературные памятники»).

Прочел интересную книгу Ремизова “Кукха”. О прошлой петербургской жизни и, главное, о В.В. Розанове. Страшно много похабщины, но очень умело сказанной.
К.А. Сомов – сестре, А.А. Михайловой, 29.XII.1924.

То, что книга Ремизова вышла в серии «Литературные памятники – необыкновенно удачно и умно. Поскольку «Кукха» и есть литературный памятник – единственный, который по силам воздвигнуть писателю – и «памятник» сразу в нескольких смыслах:

– памятник как монумент надгробный, память о недавно умершем близком человеке, едва ли не друге – о том, кто дорог «по-человечески», всеми своими бытовыми чертами, тем, с кем рядом жилось, думалось, писалось – говорилось о важном и неважном, о повседневном и о том, о чем мало с кем можно поговорить, по крайней мере, поговорить так, как можно было с Василием Васильевичем, где важны не «значения слов», существующие и сами по себе, но важная интонация, говорок, вечная папироска;

– памятник как общекультурная память, фиксация значения того, о ком памятуют или того, о чем через него памятуют – собственно, в этом смысле книга и издается, в отличие от того, для чего или, скорее, ради чего она пишется, зачем претендует на внимание посторонних, простых читателей, может быть и тех, кто почти ничего и не слышал о каком-то Василии Васильевиче Розанове и уж тем более не могущих оценить радость или печаль узнавания бытовых деталей, словесных припоминаний;

– памятник как память времени – тому, которое уже безвозвратно ушло, но которое остаётся вместе с нами в припоминании или забвении – забвении того, что оно ушло, когда мы разговариваем с теми, с кем поговорить здесь никогда больше не доведется, собираемся еще что-то досказать тому, для кого наши разговоры закончились. (далее…)

Оказывается, затянутый паутиной телевизор – это не подставка под бабушкину вазу. В это трудно поверить, но в нем клокочут настоящие страсти! Кто бы мог подумать. Мы-то всё в сети, в фейсбуках разных ошиваемся, в то время как на «голубом экране» царит настоящий «пир духа». Вот чудеса: от Останкинской вышки до сих пор кругами распространяются телеволны, вынося мозг миллионам телезрителям.

Слава Тарощина, телеобозреватель «Новой газеты», так горько сетует на отечественное TV, будто оно должно представлять из себя нечто качественное и значимое. Ничего ей не нравится: ни Ксения Собчак, ни Тина Канделаки, ни Сергей Безруков, ни Дима Билан, ни Андрей Малахов. Купаясь в собственном сарказме, автор статей, включенных в этот сборник, методично, с чувством и расстановкой раскатывает по асфальту передачи, телеперсонажей, каналы. Причем она так виртуозно пришпиливает представителей этой членистоногой породы, пополняя свою коллекцию телеэнтомолога, что просто хочется аплодировать. А что тут удивительного? Все-таки это статьи не из иллюстрированного дебилоида с телепрограммой, а работы бывшего (неудавшегося?) литературного критика. (далее…)

Посвящается дочери Валерии Сомовой
и супруге Любови Осиповой

Артворк: Lord Lambert (Stanislav Novarenko)

1

Несмотря на то, что обе ехали от самой Москвы, одеты были почти одинаково и ходили по вагону, точно связанные, парой – в глаза они не бросались. Одинакового роста и сложения, плоские, весноватые лица, бесцветные волосы, у каждой жидким крылом на лоб; держались молча, за всю дорогу, даже между собой, не сказали и слова.

Их не замечали. Да собственно и замечать было некому. В это предзимнее пасмурное время плацкартный вагон был полупуст, и казалось, что немногие попутчики все едут для исполнения каких-то тяжких принудительных обязанностей, каких по доброй воле на себя не примешь. Не слышно было обязательных дорожных разговоров, не позвякивала посуда. Пожилой мужик в купе у туалета тоже тишком потягивал из горла водку.

Правда, в ресторан через их вагон ходили кавказской национальности. Возбужденные и полупьяные, они без стеснения откидывали свесившиеся с полок одеяла и в упор разглядывали пассажирок выпуклыми любопытными глазами. К бесцветной паре девиц никто из них не проявил и малейшего интереса.

Вон они соскользнули глухой ночью где-то меж Курском и Белгородом на станции с минутной стоянкой.

Снега не было и тут, но морозило уже по-настоящему. Опасная для ходьбы и гулкая, лежала под ногами окаменевшая грязь, а из Голодной степи задувал ледяной ветер.

И здесь в такую пору некому было обратить на них внимание. Да и зачем? Разве что сумки у путешественниц были подлине обычного да переговаривались они на каком-то грубом, мычащем наречии.

Одна из них все-таки была постарше, это недвусмысленно выражалось в командирских интонациях голоса и в приказных жестах. Младшая называла ее – Ан, а сама откликалась на – Эн. Это немного напоминало детскую игру.

Так оно или не так, но сели они, похоже, на первый попавшийся пригородный автобус, и когда рассвело, оказались в чистом-чистом поле. Лишь совсем далеко, на краю земли, мешаясь с мглистым небом, виднелись две вытянутые точки, к которым они и тронулись едва видимой тропинкой.

Ориентиры не спеша приблизились и обратились в вековые высохшие тополя, давным-давно убитые молниями. Ветви начинались за два человеческих роста от земли; видно было, что сучья пониже обрублены совсем недавно.

— Нэ касс нэбус? (далее…)

Лидия Сычева. Русь в ожидании варягов. Статьи о культуре. СПб., Алетейя, 2012.

Поставленный в заглавии вопрос (читатель столкнётся с ним еще в авторском предисловии) рано или поздно возникнет перед мысленным взором читателя книги Лидии Сычевой «Русь в ожидании варягов». Читатель, знакомый с высокой философской культурой, может поставить вопрос иначе: «Есть ли у русских воля к власти и воля к воле?» Впрочем, автором он столь явственно не ставится. Да и книга-то не по метафизике, в ней нет соответствующих философии категорий и понятий. Книга написана, можно сказать, простым языком (без метафизических мудрствований), а речь в ней идет о нашей жизни во всем ее многообразии.

Вот, например, возьмем очерк «Путь к Босфору». Здесь автор просто описывает свою поездку в Турцию. А поездка начинается с заурядного разговора с московским таксистом (кстати, из Самарканда родом – потомком тех самых огузов, от которых происходят и современные турки, которые к XV веку заселили нынешнюю территорию Турции, Малую Азию, до того принадлежавшую империи ромеев, от которых в свою очередь мы, великороссы, ведём свой счёт времени – от Второго Рима; такая вот символическая встреча произошла в такси перед полетом в Турцию). И вот в разговоре с этим таксистом – разговоре, развивавшемся в ходе гонки по улицам и проспектам Третьего Рима – вдруг возникает характерное разночтение всемирной истории. Своему пассажиру-писателю самаркандский водитель-москвич говорит:

– Хорошая страна туркам досталась.

– «Досталась» – это слишком сильно сказано, – замечаю я, – турки вообще-то эту страну завоевали. Они же на чужой земле живут. (Это уже ему Лидия Сычева отвечает.)

Причем, в интонациях Лидии Сычевой чувствуется подтекст: это турки, как и англичане, на всё готовое пришли: англичанам дороги, крепости и города Британии построили римляне, а вся инфраструктура, доставшаяся туркам – от тех же римлян, только Восточной Римской империи. А нам, русским, пришлось не по готовым римским дорогам пространства бескрайние да северные осваивать, а пустыни превращать в нивы. Вот нам-то, действительно, страна досталась…

Впрочем, ничего этого Лидия Сычева не пишет, это все в голове читателя выстраивается, коннотация. (далее…)

Тщету, встреченную в кафе «М.» шесть лет назад, я приняла за тщеславие. Мохито, выпитое натощак, скрыло ее за толстыми стенками прозрачного стакана. Я смотрела на нее сквозь вспотевшее от холода стекло, листья мяты и кубики мутного льда. В каждом кубике происходило отдельное действие, как на экране, поделенном на несколько частей. Все действия были связаны между собой. Они были связаны со мной и Тщетой. Меня и Тщету связывало ее и мое тщеславие.

Капля пота, выступившая на стакане, написала на влажной стенке «т», прибавила «щ», и я решила, что это знак, но не учла, что не одно тщеславие имеет такое начало. Я бы увидела это, если бы сузила свой взгляд и протолкнула его сквозь прозрачные линии потеков на стакане с мохито. Но оно содержало полторы унции белого рома, который расширил мой зрачок до самой радужки. (далее…)

Лил дождь. Груда белых домино мокла на столе. Капли бились о белую с черноточенками поверхность.

Взгляд цепляется за каплю, следит, как она планирует с зеленой ветки орешника к столу – меняя очертания, медленно, неотвратимо, легко. Приземляясь с силой на белую пластинку и рассыпаясь на тысячи мельчайших осколков.

Я уже давно забыл о том, кем хотел бы быть в детстве. Я смутно все еще помню женщин, которые любили меня в юности, но они – давно меня забыли. Я не понимаю себя – то ли мудрец, то ли лузер, то ли принц, то ли нищий. А если принц, то где мое царство? Куда делось все то, что я надеялся найти?

Недостаток воображения – вот диагноз, который я все чаще ставлю себе в последнее время. Все чаще недоумеваю, глядя на прошлое. Все чаще уподобляюсь этой яркой блестящей сброшенной листом капле. Пронизанной светом и бесцельно летящей вниз. И разбивающейся о груду давно забытых доминошных пластин…

Раньше я думал, что достаточно просто чувствовать. Ничего не надо уметь, только пропускать сквозь себя лучи небесного света… Но потом? так и не научившись фиксации чувств, я разучился и чувствовать тоже. Как сейчас помню, я спрыгнул с поезда и пробежал несколько метров, подгоняемый неминуемой силой инерции. Точно также, по инерции я еще какое-то время живу, после того, как давно уже забыл, что такое настоящая жизнь.

Просветы неба сквозь густую листву, перекличка утренних птиц, серебряные нити дождя и теплые лучи вечернего солнца. Вот все, что осталось мне. До конца. Теперь до конца.

Луч света проник сквозь складку шторы, коснулся лица, и Шуберт проснулся. Прислушался к равномерному клокотанию внутри человеческой туши, оттеснившей его к самому краю постели. Стараясь производить как можно меньше шума, выбрался из простыней. Присел на корточки, выуживая из-под кровати испачканный пылью носок.

-Сегодня что? – голос прозвучал так неожиданно, что Шуберт замер, словно застигнутый с поличным. Мысленно развернул страницы школьного дневника, по которому до сих пор отсчитывал дни недели.

-Воскресенье.

-Странно… Куда пропала суббота?

Ощупывая тумбочку в поисках часов, толстяк прокашлялся, сел, упираясь в подушки. Взглянул на циферблат, неспешно застегнул ремешок на запястье. И улыбнулся рассеянно, словно извинялся за что-то.

-Доброе утро.

Этих неловких минут пробуждения рядом с посторонним человеком, стыда неопрятной наготы, горечи несвежего дыхания Шуберт старался избегать. Он брал деньги вперед и завел привычку уходить сразу после или под утро, пока клиент еще спал. Бесшумно одевался в темноте, плотно прикрывал за собой дверь, изредка оставляя записку с номером телефона. И никогда не брал чужого, зная по рассказам приятелей, какими неприятностями это может закончиться.

Но в этот раз он нарушил правила, позволил себе пригреться у теплого бока, не заметил, как уснул. Две ночи подряд он ездил в клуб, танцевал и выпивал в прокуренном зале бывшего дворца культуры, между выщербленными колоннами с остатками лепнины под потолком. Со знакомствами не везло, и после веселья приходилось бродить между столиками среди таких же одиноких неудачников, дожидаясь открытия метро, чтобы не тратиться на такси.

Свой прежний дом на окраине мира, где его, наверное, уже не ждали, Шуберт старался не вспоминать. Теперь он жил в спальном районе-муравейнике, снимал тесную квартирку на пару с Павлиной Карловной, как звали в клубе Пашку Уткина. Они работали вместе в магазине фототоваров. Уткин, который уже, кажется, забыл, что когда-то приехал в большой город на поиски счастья, а не проблем, тратил немало энергии на то, чтобы научить приятеля жизни. По его примеру уже второй год Шуберт проводил выходные в заведениях, чтобы немного заработать или просто пристроиться к разгульной компании, раскрашивая жизнь в цвета мелодрамы.

Он ценил себя невысоко, хотя, в отличие от Пашки, пользовался спросом. Благодаря маленькому росту и хрупкому сложению его можно было принять за подростка шестнадцати, а то и четырнадцати лет. Для этого он отращивал челку, носил майки с яркими принтами и держался ближе к темным углам, словно опасаясь быть замеченным. Но его замечали те, кто искал, и почти всегда сразу предлагали деньги, чтобы не тратить времени и не привлекать лишнего внимания. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ

Даже в большом торговом центре он никогда не мог найти обувь по размеру. Кроссовки покупал обычно в детском отделе, и только глазел на мужские туфли в сияющих витринах. Он избегал пускать посторонних в свой тайный мир, поэтому недолюбливал продавцов из фирменных салонов обуви.

В магазине не было ни одного покупателя. Словно солдатские полки на присяге, вдоль стен выстроились шеренги туфель: черных, коричневых, желтых, цвета топленых сливок и кофе с молоком. Сверкая в зеркалах, ботинки точно присягали служить хозяину не за страх, а за совесть, со всей деликатностью преданного союзника.

При виде этого великолепия Шуберт в очередной раз почувствовал обиду на судьбу. Каждый мужчина, даже безобразный и немолодой, мог равнодушно пройтись вдоль обувных рядов, взять в руки любую пару, прочесть надпись, тесненную внутри ботинка или на поверхности подметки. Затем примерить обновку, чувствуя крепость поскрипывающей подошвы, облегающую плотность ладно выкроенного верха… Он же был здесь предметом насмешек и деланного удивления. Цирковой лилипут, ошибка природы.

-Что не так? – спросил Валентин строго.

-Все нормально, – прошелестел Шуберт. – Только у меня… проблемы… (далее…)