НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩАЯ ИСТОРИЯ — ЗДЕСЬ.

Родился в местечке Ленин, бывшая финская область. Говорили, у нас Ленин родился, но не доказано. В нашем местечке жили одни бедняки крестьяне. Собирали с земли урожай. Крестьянам хлеба хватало до февраля, потом ходили голодные. У меня было семь братьев и три сестры. Отец работал на лошади. У нас там леса были большие. У нас ни поликлиник, ни больниц не было. У нас и болезней не было. Ягод, грибов мы с младшим братиком заготовим. Тушим, компоты наварим. Вот еда была. Хлеб пекли свой. У нас все было хорошо, и было бы и дальше хорошо, но тут… фашисты нас… Война… О-о-ой… Загнали в гетто всех, и меня в том числе. Это были самые глухие три улицы, а наше местечко было на польско-советской границе. С одной стороны жили поляки, в каждой комнате – по четыре семьи. Да, это надо было видеть… Хорошо, что вы никогда не увидите… Потом еще из колючей проволоки заборов понаделали. Как они нас сгоняли? Конечно, помню… Эсесовцы пришли с автоматами – а как же! Пришли со старостами, и был приказ, чтоб мы вышли завтра. Берите с собой только то, что на себе. Сколько слез было пролито… Одежду, постель взяли. Что еще можно было? (далее…)

НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩАЯ ИСТОРИЯ — ЗДЕСЬ.

Представьте себе, что я под танки с гранатой не бросался, в немцев не стрелял, в атаки не ходил. Я – военный сапер. Нас учили минировать и разминировать. И в этой связи я хотел бы сказать то, чего вам, наверное, никто никогда не говорил… Я тут – практически самый молодой ветеран, двадцать шестого года рождения, а двадцать седьмой год уже не воевал. Так вот… То, что я хотел сказать… Обратите на это внимание. Выделите это как-то… Ну, вы сами знаете, как. Зачем я вас буду вашей же работе учить. Говорю – нас пацанов сохранили взрослые мужчины. Кто-кто… Лонгвинов такой был. Конечно, милая моя, ты о нем не слышала и слышать не могла. И второй еще – из немцев Поволжья. Его фамилии я уже не помню. Они меня разминировать не пускали. Взрывать иди, взрывай. Потому что у немцев были мины, которые прыгали на полтора метра вверх, если на них наступишь. А ее ж не видно. Ее ж нужно штырем щупать и так попасть, чтоб не во взрыватель. Сейчас я, как старый сапер, говорю: так мины уже никто не извлекает. Сейчас полосами взрывают на полях под детонацию. Но раньше этого не было. Была вот такая палка длиннющая. Штырь. И каждые пять сантиметров ею прощупывались, пока не наткнешься на мину. Ставишь флажок, и идешь дальше. Я хочу тебе показать. Вот смотри: вот тут вот, где моя рука, мина, зарытая в землю, а вот тут вот – взрыватель. Если на нее наступишь, она взорвется. Вокруг мины выкапывали ямку и лезли подо дно. Почему саперы ошибаются один раз? Знаешь? Малейшая оплошность, и все летит. Надо было найти взрыватель. Терпение для этого требовалось адское. Поэтому нас пацанов не допускали. И так сохранили нам жизнь. И сейчас я должен отдать этим людям благодарность. Ну, как я тебе их опишу? …Это были простые люди. Один из Архангельской области, очень осторожный, сутулый старик такой. Логвинов. А второй… фамилии не помню, он из немцев Поволжья, еще более опытный, всего боялся. Он вокруг мины всегда рыл. Когда дорывался до взрывателя, мы, пацаны, должны были уйти в укрытие. Чтоб если б он ошибся, только б его одного… Какого года рождения эти люди? А я почем знаю? Наверное, восемнадцатого или девятнадцатого. Да, правильно говоришь, им было всего двадцать шесть к концу войны… Так, ты послушай меня… Ведь солдат Великой Отечественной – это восемнадцатилетний пацан. А все остальные – старики… И вы знаете, это ведь нужно быть таким… понимающим человеком… Это ведь знаете как? Ефрейтор скажет, ты берешь такой квадрат, а ты – такой. И ему будет все равно… а ему, Логвинову, и тому, другому старику, фамилию которого я забыл – нет. А я и на кухню за них шел, и бревна за них таскал. Но там, где нужно было разминировать, только они. Но этого почему-то никто не заметил. Об этом почему-то никто не говорит. А они вот как по человечески относились к молодой поросли. Вот в такой вот… организации я служил. Это очень важно, я бы хотел, чтобы вы это отметили. Вот и все. Больше мне нечего рассказать… ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

О романах Антона Уткина «Дорога в снегопад» и Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы»

Нам неизвестно, знаком ли Антон Уткин с творчеством Мишеля Уэльбека, но роман «Дорога в снегопад» похож на роман «Элементарные частицы» приблизительно так же, как «Золотой ключик» Алексея Толстого на «Приключения Пиноккио» Карло Коллоди. То есть мотив один – нюансы разные.

В «Элементарных частицах» – четыре главных персонажа: учитель и публицист Брюно, его сводный брат – научный корифей Михаэль, одинокая стареющая женщина Кристиан и давняя несбыточная любовь Михаэля – Аннабель. Всем им в районе сорока лет. Действие романа происходит в конце 90-х. Научные интересы Михаэля – возможность «размножения живых организмов при отсутствии сексуальных» контактов». Иначе говоря, он занимается разработкой метода клонирования, исполняя излюбленный мотив Уэльбека о сверхэгоизме современного западного человека, о его стремление к максимальному телесному удовольствию без малейшей ответственности. (далее…)

Я родился городе Умань. Мы с сестрой ходили в школу, все было нормально, семья жила, папа работал, мама была домохозяйкой. Но в тридцать седьмом году начались аресты, арестовали нашего дядю, и папа нас быстренько собрал, выехали на Донбасс, в Красный Луч.

Я закончил семь классов, и в сорок первом началась война.

Наша семья эвакуировалась. Оказались в Казахстане. Там мне исполнилось семнадцать лет. Меня пригласили в военкомат и призвали в армию. Это был сорок третий год, уже шла война, наши уже кончили отступать. Нас повезли на Урал. Я попал в запасной полк.

В двух словах хотите расскажу про условия? Не в помещении мы жили, а в землянке. Там нары – первый ярус, второй. Кормили ужасно. Голод был. В столовой стол стоял – на десять ребят. Приносили одну булку хлеба, ее резали на десять частей. А наш запасной полк находился за колючей проволокой. С той стороны стояли башкирские женщины, они меняли домашнюю еду на хлеб. Хлеба у них не было. Мы рвались на фронт, так жить было невозможно. Простите, я глуховат… Что вы спросили? Только ли поэтому? Представьте себе, что в основном поэтому… Каждый рвался. Случай вам расскажу, и вам сразу все станет ясно…

У нас в полку была караульная служба у постов – у знамени, еще где-то и у помойной ямы. Чтоб голодные в ней не рылись, объедки не собирали. А там два брата служили с Украины. Один стоял в карауле, второй пришел, и идет к нему. Тот – «Стой! Кто идет?!». А он ему так слабо – «Коля… это я… Коля-я-я…». Тот – «Стой! Кто идет?!». «Коля-я-я…». Тот и выстрелил. И убил брата… Ну, конечно, не узнал! Интересные вы вопросы задаете. А-то если б узнал, стал бы он в брата родного стрелять… Что с ним было потом не знаю… Я вам просто рассказываю – как было. (далее…)

мандарины на деревьях. апельсины на деревьях. киви и пряники медовые тоже на деревьях. всякая поебень на деревьях. и рыжий хвост висит рядом с таким же, как он сам, только черным. а марихуана в сарае. в фиолетовом блядь свете, пробивающемся в ночи сквозь миллиарды трухлявых щелей. и я иду.

иду и иду.

иду долгими сладкими ночами и за секунду пролетающими скучно-пресными днями.

иду, неизменно бодро ломая носы.

иду, периодами теряя равновесие. и словно собаке, мне не хватает хвоста.

а потом впереди обрыв, и уже требуются мохнатые крылья. и фиолетовый свет уже бьет одним лучом в глаз. в левую прямо бля пустую давно глазницу. и оттого я сейчас так пугающе хорош, стоя на этом осыпающемся градом камней обрыве.

без права на амнистию

Скоро никого не останется.
Будут биться до последнего, как тогда, –
но сил мало, силы уже не те.
Их расстреливали, взрывали, жгли…
Потом сажали, пытали, прощали, кого успели, кто выжил.
Восхваляли-почитали, выводя раз в год под оркестр на городские площади.
Вновь забывали до срока. Шестьдесят семь…
прибавить двадцать тех, юных, –
стало восемьдесят семь плюс много ли ещё? –
два, три, десять… хорошо бы.
В итоге юбилейная медаль да заслуженная пенсия,
что в пересчёте на хлеб меньше пайки, выделяемой в тюрьмах.
Всё равно борются, словно на той войне.
Сколько их, ветеранов?
Да сколько б ни осталось – каждому по жилплощади, слыхал?
А до этого, где они обретались, как?
Не так уж и много потребуется квартир…
через шестьдесят семь лет после Победы,
всего ничего квартирок-то.

Что теплится в выплаканных,
выпотрошенных судьбах солдат Великой Отечественной?
Кто б знал…
Боль, гордость, успокоение, обида?
Они давно уже равны – победившие и реабилитированные
в честь большого всенародного праздника.
Одни за Родину воевали, вторые за неё сидели,
порой меняясь ролями, такое было время.
А сейчас оно какое, время, другое?
Может, не тех амнистировали, не ту страну спасали,
не тогда родились, не за то гибли?..

Опять бой.
За квадратные метры, дорогие награды,
копеечные накопления из-под кружевных накидок на шифоньере,
за золотые звёзды на старых выцветших кителях,
кучами сваленных в подвалах ночных скупок.

Кто ж привёл-привадил вас в страну эту, черти-недруги?
Откуда взялась ты, вражья нечисть,
в городах, на улицах, душах наших?
Аль другой крови, коли нипочём тебе страданья стариковские,
али вовсе выгнать тебя некому за стены русские?
С какою же силой впиталась нечисть вражья в нас самих,
что стала сутью, кровью?
Нет ответа…
Только смотрят безутешно на гранитные постаменты «новые» правители,
дети детей войны, поминая павших,
виновато кланяясь Вам,
ветеранам Великой битвы за безоблачное будущее,
которое ещё не наступило…
И вряд ли наступит, хочется добавить,
но это больно слышать, особенно им,
пожилым, немощным, но гордым, твёрдых духом,
с горящими до сих пор глазами, широким сердцем,
готовым, несмотря на возраст помогать людям,
требующим участия… всем:
дочерям, сыновьям, внукам-правнукам, зятьям-невесткам,
только не им самим, – зачем? –
они же до сих пор в бою. Без права на жалость.
Без права на амнистию.

— там или не там?

— как-то так и по-другому?

— шшшшшшшшш?

— токио-шшшшмокио?

— знаешшшшь?

— или не знаешшшшшь?

ну что я мог ей ответить?

ничего.

потому серая свинья с большими желудевыми глазами так и продолжала внимательно вглядываться мне в лицо и шепелявить свои дурацкие вопросы.

сначала я именно так и подумал — ДУРАЦКИЕ ВОПРОСЫ.

лишь спустя некоторое и очень некоторое время я смог допустить, что был в них смысл.

глубокий, не во все моменты погружения ясный, свиносмысл.

Баден-Вюртемберг. Фото: Martin Gommel / Flickr.com

— Почему ты меня не учила немецкому, раз взяла за границу, увезла в Германию? – упрекала её Мурка, — я не могу общаться ни с кем. Немая да и только.

— Животные здесь все немые или полунемые, — оправдывалась Аня, казалось бы ничуть не удивлённая тем, что кошка её вдруг заговорила, она словно бы давно подозревала, что это когда-нибудь случится, — ты знаешь, что и собакам тут делают операции на голосовых связках, подрезают что ли, чтобы не так громко лаяли.

— Да они, скорей, хрипят, — подкорректировала хозяйку Мурка

— Да, да, ты права, — обрадованно заторопилась Аня, — хрипят. Но мне-то ещё хуже. Я ж здесь вроде глухонемой, я же ничего не слышу в немецкой речи, все слова сливаются, живу в каком-то незнакомом гомоне. (далее…)

– ПОЧЕМУ?
Почему именно неопределенность, меня так сильно пугает?
Возможно, я не так выразился?
Хм…
Неопределенность чего…? Наоборот, все определено. Все должно быть таким, каким происходит. Все изменения предопределены.
Любой проигрыш или победа предопределен заранее.
Но кем?
Наверно тем, кто управляет этим всем. Бог или черт.
Создает цепочки маленьких событий, приводящих к очередной вехе твоей предопределенной жизни. Похоже на выбор, но на самом деле таким не является.
И зачем мне знать, что сейчас произойдет, если изменить ничего не смогу?
Значит, неопределенность меня ничуть не пугает. Тогда что же? Чего я так сильно боюсь?
– ЧЕГО Я БОЮСЬ!?

– БЕСПОКОЙСТВО
… все же меньше чем раньше. Значит, получается – развиваюсь. Тайны востока манят все больше. Возникает априорное осознание правильности своих догм. Иду по непроторенной тропе, теряя цель перед собой. Определяю идеи, а потом нахожу их в книге, написанной за тысячи лет до меня. Это как плыть по звездам…

Валентин Фердинандович, скажите, я ведь правильно все делаю?
Ну, да, правильно… он же говорил. (далее…)

ситуативность.

вот в чем все дело.

без впадения в глубокомысленные полемики и идейные посылы.

трах момента. абсолютно бессмысленный и именно по этой причине прекрасный.

проходя мимо, вырвал четыре слова изо рта молодой и страшной, как чумной кот, птушницы.

вырвал и тут же сожрал.

прекрасна чащоба в лучах пьянючего заката.

да, можно и так.

самая большая глупость в написании истины то, что все о ней и так уже знают.

от слишком частых повторений вы похожи на слипшиеся жопы.

смотрю на тебя такого умного и прекрасного. лоснящегося, как тайская шелковая подушка.

и думаю, ведь действительно похож.

на протяжении восьми десятков ему отведенных отказывается от удовольствий, веруя в нечто неосязаемое…

мы — энергия. в одном потоке. как река с разветвлением, образовавшимся из-за камышового острова, появившегося прямо посередине. но как и река, после, дальше все наши рукава стекутся в одно море. в один космос.

и все это понимают и с этим сделать ничего не могут. и даже пытаться бессмысленно.

завтра день рождения.

завтра новый год.

завтра день рождения.

завтра новый год.

завтра день рождения.

завтра новый год.

и что-то между.

что-то приятное на ощупь. что-то приятное на вкус.

остается лишь один путь. придумать вечное. и далее без звука. без движения. без тьмы и света. без всякой видимости. с отсутствием всех ощущений. с отсутствием самого отсутствия. и лишь на веки вечные.

на веки вечные.

таков наш с тобой космос.

да.

23 апреля 1564 года родился Шекспир (по легенде, 23 же апреля он и умер)

Размышляя над «Гамлетом» Шекспира, Александр Аникст отмечал: «Все действие трагедии проходит под знаком тайн. Тайно был убит прежний король, тайно выслеживает Гамлет убийцу, тайно готовит Клавдий расправу над Гамлетом, тайно сговаривается он с Лаэртом. Тайны, тайны, тайны!» Таинственны мотивы поведения Гамлета, загадочен язык трагедии, удивительно ее восприятие в продолжение веков. Действительно, трагедия тайн. «Таинственное постигается не отгадыванием, – утверждал юный Лев Выготский, – а ощущением, переживанием таинственного». Поэтому, всякое восприятие «Гамлета», по его мнению, должно быть переживанием таинственности, иррациональности трагедии, сновидением о Гамлете.

Я никогда не понимал этого вековечного упрека Шекспиру в бездеятельности Гамлета. Все действие трагедии обращается вокруг датского принца, подобно тому, как мироздание вращается вокруг неведомого Демиурга (не случайно юный Выготский экстатически сравнивал «Гамлет» с «мифом, как религиозной (по категории гносеологии) истиной, раскрытой в художественном произведении (трагедии)»). Прямо или косвенно именно Гамлет решает судьбы действующих персонажей пьесы, включая и свою собственную судьбу (ведь он предчувствует свою смерть перед поединком с Лаэртом; он может отказаться от схватки, но не делает этого). (далее…)

Не трогайте регулятор веры,
вообще отойдите от гроба,
оставьте в покое.
Дайте дослушать, как погасает
в бесплотном театре заката
бесплатное море, полотна Европы, бесплатное поле,
за семь шекелей пыльная Яффа
и Ялта в вечерних огнях –
пересадка на Галлиполи.
А. Грицман

История, точнее – история, с которой мы соприкасаемся, похожа на засоренный клозет. Промываешь его, промываешь, а дерьмо всё равно всплывает наверх.
Гюнтер Грасс, «Траектория краба»

Дедушка умирал.

Пашка на цыпочках курсировал мимо дедовой комнаты, притормаживал, шёл дальше, притормаживал, становился, задевая ухом косяк, вслушиваясь, опять уходил, вновь возвращался, брался за ручку двери, озираясь, боясь чего-то, и… Из-за двери доносилось гулко, хрипло:

– Па-а-ша-а.

Это хрипит оттуда «дедо», сипло, надсадно; но без мамы навещать дедуню нельзя, и мальчик делал ноги. Убегал в свою комнату, бросался лицом в подушку и ревел, выл нескромно, ломающимся голосом, невыносимо, не по-детски – дедо был для него всем. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Двадцатилетний, отслуживший в армии связистом студент Павел Сунцов был критически настроенным человеком, как впрочем и всё его «посткризисное» поколение. Да, острое, неприятное слово «кризис» стало звучать часто, порой нивелируясь, сливаясь с просто «жизнью». Жить в кризис стало нормой – выдюжившие в кризис готовились к очередным общественным припадкам как к событийной норме; изречения в стиле «апокалипсис» веселили богатых и абсолютно не волновали бедных, ведь бедные с каждым послекризисным годом обретались лучше и лучше, что отражалось в позабытых с советских времён панегириках власти самой себе.

В тот приснопамятный дефолт девяносто восьмого года у Павла Сунцова умер дед – это он отчетливо помнил последующее время своего взросления, лакмусом соотнося своё становление с бытиём до смерти деда и после, советуясь с ним в воображении, споря, даже неистово споря порой до тошноты, до опупения. Родители, слава богу, здоровы, веселы и бодры, хотя, конечно, так лишь принято говорить – родители заметно сдали, что греха таить, просто Пашка это увидел только сейчас, когда «стал на рельсы», оправился и поднял голову. Был он студентом политеха, подрабатывал в ночном клубе ди-джеем, дружил, даже можно сказать, горячо дружил с девочкой Машей с параллельного курса, что в конечном счёте привело к расставанию с родительским домом и переселением в съёмную квартиру. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Приняв биржевые правила игры и получив главный урок пролетевшего секундой года – «Прочь гуманизм!» – Пашкина компания набрала обороты, можно сказать, заматерела. У Павла Владимировича Сунцова с друзьями-партнёрами вполне так отчётливо нарисовалась небольшая фирмочка с представительством, арендованным в центре города, начала появляться постоянная клиентура, организовались кое-какие активы в виде пакетов акций ликвидных предприятий; бережно, постепенно откладывались рублики на покупку долей реального сектора в пику виртуальному – в общем, инвестиционную политику компании можно было бы назвать оправданной и перспективной, не случись вдруг одного «но», не связанного ни с Рокфеллерами, ни с Ротшильдами. (далее…)