Когда Ваня рассказал мне эту историю, я не знал, смеяться мне или плакать, потому что с одной стороны всё это глупо, но с другой – просто страшно. Судите сами.

У Вани была целая куча знакомых, которые так или иначе зависали в интернете, причём, можно сказать, были настоящими виртуалами, хакерами… Пожалуй, больше всего мне запомнился хакер Серёга, известный под ником OS2. Серёга работал вместе с парнем по имени Валик, он же SuPream. Эта двоица развлекалась мелким хаком и никогда не имела серьёзных проблем с законом. Правда, были моменты, когда ребята хаживали по лезвию ножа, но подобные истории не афишировались по вполне понятным причинам. Так или иначе, Серёга и Валик работали вместе и очень здорово дружили.
Тут то Валик и познакомился через Аську с одной очень интересной персоной. Эта персона тусовалась в асе под ником Настик. Серёга, как настоящий хакер и друг несколько раз пытался посмотреть её IP адрес, но у девушки была такая защита, что его программки обламывались и пролетали как фанера над Парижем. Парень, конечно, насторожился, но Валику своих опасений не выказывал, а тот так обрадовался новой знакомой, что был просто сам не свой.
Серёга сетовал на проксю этой самой Насти, а Валик упивался общением. Его не напрягал тот факт что девушка висла в интернете практически круглосуточно, как и то что она не всегда адекватно себя вела. Они перекидывались фотками, слали друг-другу тучи открыток и всё прочее. В пример приведу лог из Валиковой аси:

(далее…)

Моя жизнь – это тщетный прорыв, безнадежное стремление бескрылого человека прикоснуться к чему-то высшему, запредельному, выйти за грань доступных мне средств восприятия, снять сковывающие блоки и барьеры, которые настолько сильны и могучи, что убеждают порой, будто они и есть единственная и полная правда о мире.

Впрочем, я думаю, что все это так не только у меня, но и у большинства так называемых «творческих» людей. В разной степени все мы одержимы (иногда вовсе неосознанно) этой идеей обнажения покровов и постижения «непостижимого». У кого-то даже получается…

А кто-то – навсегда обречен оставаться в рамках жесткой обыденности, совершая прыжки вверх (иногда нелепые, иногда смешные, иногда – отчаянные) и разгоняясь до слишком высоких скоростей. Но все напрасно – они так никогда и не взлетают…

А те, кому все же удается взлететь, — это гении, их невероятно мало, и у них получается это не по своей воле. И они неизбежно потом – снова падают вниз. Как в мифе про Икара.

P.S.: Убрать блоки и снять барьеры легко. Труднее остаться при этом в добром здравии и в здравом уме…

В море гораздо больше поэзии, чем в любом другом природном явлении… Попадая к морю, даже самый бронекожий человек, наверняка, смутно ощущает в себе присутствие бога – скорее всего, тихую тоску, которая и обозначает это присутствие. Шум бьющихся о берег волн встает материализованным внутренним шумом души человеческой, ее первозданным волнообразным хаосом, обнаружившим вдруг свое существование отдельно и вне человека…

Отдельность эта, конечно, иллюзорна, но именно она парадоксальным образом позволяет человеку ощутить свою со-причастность и общность с окружающим его внешним миром, пробуждая давно забытые мелодии сильных чувств и порывы ветра вечной молодости в груди и висках…

Море манифестирует ширь, широту, ширину и необъятность человеческого существования в его полной и часто никак не проявленной божественной потенции. Такое иногда можно пережить во сне. Море и сон сделаны из одного и того же материала, они – родственны.

Я люблю быть на море, потому что на море я лучше ощущаю самого себя, а значит и все остальное. На море я – ближе.

Когда человек засыпает у моря, он совершенно перестает слышать шум прибоя, какой бы силы тот не был. И только просыпаясь, снова постепенно различает звук волн и ход своих сонных еще мыслей…

Стройбат. Дети в СА ненавидели это слово. Город, в котором мы жили, был изначально поселением химиков. Город-тюрьма.
В средней Азии было вообще полно городов, образовавшихся вокруг разработок, например, урана, куда свозили репрессированных, офицеров из фашистского плена и вагоны немцев с Поволжья, благо добычей урана заведовало НКВД. Позже в такие города отправляли урок. Наш город условно делился на старый и новый. В старом жили сплошные химики, в новом – разбавленные. «Химики» — это люди, которые уже отсидели или выпущены досрочно, но возвращаться в культурные центры им до определенного времени запрещено. Химикам надлежало съезжаться из своих тюрем в некое место подальше от цивилизации и там селиться, отмечаясь каждый вечер у коменданта. Практически все они, в конце концов, забивали на посылки с родины и оставались на местных фруктах.
Прямо напротив одного из кварталов в старой части города стояла тюряга, старая, почти антик. Вокруг тюрьмы возносился высокий забор, с кривыми дырами между досок. В горах мало дерева, много камней.
Всю тюрьму было видно снаружи — с собаками, вышками, туалетами. Сквозь щели забора движения тех, кто находился внутри, когда ты шел мимо, казались замедленными. Для лучшей фиксации изображения нужно было встать под деревом смирно (чтобы сливаться с природой и не выпячивать призрачную свободу). Или воссесть Нероном на балконе, жевать виноград и без уколов жалости изучать жизнь на зоне — сверху. Только в старом городе никто так не делал.
Новую часть города строили для правления химического завода. Самая первая улица там была на 30 лет младше тюрьмы. Собственно, в новом городе была вообще одна улица. Ряды домов отличались только возрастом. Первый ряд — для правления. В домах второй волны иммиграции селились служащие высокой квалификации, дальше просто все подряд и их дети. Когда появились дети, стали нужны учителя. И дополнительный отряд милиции. Опорный пункт квартировался в моем подъезде.
Так вот, «стройбат» каким-то образом ассоциировался у тамошней молодежи с синей формой и замедленно шагающими собаками. На тупую шутку вполне годилось ответить: «Твоя мама — стройбат».
Чтобы закрыть дело о краже велика или вандализме в здании ПТУ, милицейский опорный отряд не бегал на территорию химиков. Он вообще никуда не бегал. В средней Азии жарко для бега, плюс 50 в тени. Но вечером, когда дети собирались потрепаться под ивами, отряд выходил на закрытие дела.
После шести мы предпочитали прятаться. Мы уходили на заброшенную почту (на самом деле она была недостроенной, но называлась заброшенной). Там мы рисовали на стенах людей в кимоно и это был наш спортзал. Или мы просто шлялись по этажам и громили осиные гнезда. Кто-то целовался на лестнице. Я выносила почитать эротические рассказы и врала, что переписала из Мопассана. Время от времени мы меняли места тусовок, перемещались всей разрозненной кучей за поля на канал или уходили в пещеры, в горы. Но были среди нас дети без интуиции, они оставались под ивами в огромных дворах нового города, играть в шахматы. Вот их и сажали за украденный кем-то  велик. Или за что-то еще.
Свидетельские показания по «велосипедным» делам давали мальчики и девочки, имен которых никто не знал. Вычислить, кто они, не представлялось возможным: открытых судов по детской мелочи не было. По более крупным делам заседания проходили, но на таджикском. Делопроизводство тоже велось на чужом языке. За малостью города правосудие творилось молниеносно. Абсурдность наказания за велосипед заставляло подозревать, что преступление было более тяжким. Дела обрастали слухами. Родители выходили заплаканными (обычно это не были семьи правления). Товарищей в ближайший месяц мистическим образом тянуло к зоне. Мы прилипали к дальним деревьям и смотрели сквозь кривые дыры в заборе. Фиг мы там кого видели. 
Иногда безымянные мальчики и девочки помогали найти тех, на кого милицейский отряд положил зуб. Иногда, говорят, что-то подбрасывали или писали нужные заявления.
Если в город приезжал кто-то новенький, мы без разговоров брали его в компанию. Мы оберегали его и никогда не рассказывали о приговорах на чужом языке. Бояться чего-то нельзя. Или это случится.

Когда в СА началась гражданская война, зону распустили. Не знаю, что стало с собаками. Наверное, их съели.

Есть целители, которые думают, будто искусство целителей заключается во внешнем выебоне и в устранении видений. К ним относятся, например, люди с ресурса Proza.com.ua. Они не знают, насколько глубок корень веществ, и лишь тускло подрачивают в предрассветном сумраке на какую-то свою вымороченную идею о неком «модном» искусстве, забыв, что искусство это магия.

Когда наступит рассвет, они будут мгновенно ослеплены и испепелены тысячью солнц нового мира.

Я вспылил, друзья мои. Слишком далеко зашел… С кем не бывает. Простите бедного урода-скорохода. Надо уметь прощать… Так вот мол.

Искривление номер 1. Время быть жестоким.

Сколько можно жалеть? Так вот, говорят мне стало быть, что из-за меня «некто» бухает, кто-то плачет, у кого-то сдали нервы, а кто-то вообще хочет детей. Славно, очень славно, я плачу.
И что? Говорить мне это в укор — глупо просто потому, что не имею к этому отношения. Я вот тоже грустил по многим вещам.

Когда Малеки сказал, что хочет сотрудничать, Художник написал ему картину с девушкой, которая сидит у окна и плачет. Она ждала кого-то, парня что-ли, и рыдала, потому что знала, что он не придет. Артур тогда сказал: «Она плачет, потому что хочет.» «Она плачет, потому что не хочет решить проблему» — ответил художник.

Вот так уже логичнее.

Искривление номер 2. Хочется спать.

Знаете, есть масса вещей, из-за которых сложно заснуть порой. У всех они есть, у кого-то больше, у кого-то меньше. У меня вот их более чем достаточно. Скажу по правде, каждый раз когда вспоминаешь то, от чего всё сдавливает внутри, хочется убить, или по крайней мере отомстить, заставить жалеть. Странно, но эти мысли всегда имеют одно направление, показать человеку, от чего он отказался, кого он обманул.

Особенно приятно потом смотреть на улыбку и слушать шутки человека, который вам добавил такой повод. Спать-то все еще хочется.

Искривление номер 3. Братство народов.

Серега тупо уставился в стену.
Я познакомил его со всей сестрой из Питера. Вот так realtionship, Серега влюбился, сразу, быстро, больно, наповал. Кажется, что именно таким людям, как он, не светит пылать от страсти и вот нате вам.
-Я попрошу ее приехать.
-Попроси пожайлуста.
И все такое. Мы взяли по чашке. Знаете, это правда, что кофе лучше идет с сигаретами, особенно в осеннюю пору, когда за окнами дождь, а вас греют джинсы, рубашка и носки, а сверху махровый халат.
Он ругался на погоду, он ругался на осень, даже на халат. А больше всего — на расстояние.

Братство — вот что надо беречь. Я не знаю, как помочь, но обещаю подумать. Я обещаю постараться, я обещаю выкрутиться. Есть люди, для которых снимешь с себя не только последнюю рубаху, но и последний, темно-синий, теплый, с красивым поясом, махровый халат.

Искривление номер 4. Мечты.

Не думаете о том, что человек часто мечтает, обдумывает ситуации? Этот диалог всё не затухает в моей голове.
-Будешь кушать?
-Да.
-Ты же суп поел.
-Я с Димой поделился, тебе жалко?
-Его легче убить, чем прокормить.
-А еще легче послать.
Потом в голове слышится смех. Красивый смех такой, дружеский.
Самое интересное даже не это. Просто когда я описал этот момент, эту мечту, я ведь имел ввиду ее. Я не знаю, поняла ли она, не знаю как отнеслась еси да, но так ли это важно, если итогом этому стал развал.
И тогда я думаю, мечта или человек стали виной тому, что случилось и понимаю, что бестелесную мечту можно обвинять настолько же, на сколько можно обвинить воспоминания. Эти искривления сознания, нечеловеческие страхи, которые называют снами, суть которых, так же как и мечты — не более чем отражение сознания. Меня обманули, мои мечты тут не при чем.

Искривление номер 5. Страх.

Это все, что важно знать.

В детстве родители несколько раз возили Земляна на южное море, и это переживание осталось в его душе одним из самых светлых, волшебных, радостных. Впоследствии его часто захватывала посреди какого-нибудь сурового северного города волна восторженного ожидания, предвкушения встречи с чудесным: реальность словно отступала, проваливалась, делалась тоньше, теряла в весе, и начинало не на шутку казаться что вот-вот, прямо там — за горизонтом, сразу за теми домами, деревьями — море. Часто это случалось на закате или рассвете, когда Землян любовался залитым красками небом, вдыхал пахнущий возможностями, свободой спокойный воздух. И когда такое происходило, он шёл или даже бежал туда, к горизонту. Но за тем домом находились ещё дома, за обычной, скучной, знакомой улицей – следующая, чуть менее скучная и знакомая, за одним морозным или жарким, чаще всего обыкновенным, полным бытовых хлопот днём наступал другой, чуть более тёплый или холодный… А моря не было… Правда, повзрослев, он заметил, что появление этого ощущения близости большой воды скорее всего символизирует, предрекает определённые перемены в жизни, и, возможно, в ближайшее время после такого знака его ждут новые сильные чувства, эмоции, переживания. Ещё иногда ему снилось, что он едет в машине на закате к морю. Герой очень любил этот сон. И однажды это действительно произошло.

Земляну и Алисе нравилось проводить как можно больше времени вместе — девушка даже уволилась ради этого с высокооплачиваемой, престижной работы. Они без устали беседовали обо всём на свете, рассказывали друг другу о детстве, сравнивали опыт и представления о мире, фантазировали, мечтали, строили дерзкие планы на будущее. С каждым днём эти планы становились всё более общими, и между ними росло, крепло самое нежное, трепетное из того, что может испытать человек — чувство близости, родства. Чаще всего они оказывались в постели лишь под утро, но и тогда не засыпали, долго лаская, целуя друг друга и всё время разговаривая, разговаривая… Землян всё сильнее доверял, открывался Алисе и скоро заметил, что с помощью подруги стал попадать в давно забытые, заброшенные уголки своей собственной души, доставая оттуда на суд разума, казалось, совсем уже стёртые, иногда тяжёлые, стыдные, иногда радостные, светлые воспоминания, заново, со свежим пристрастием и интересом переживая, пересматривая свою историю. Алису волновало то, что почти никому больше, кроме самого Земляна, практически никогда не было нужно. Их общение было чем-то неизмеримо глубоким, интенсивным и честным, чем-то, что не происходило обычно с другими людьми, что, очевидно, делало обоих свободнее, проще, гармоничнее. Но при этом, своей главной тайной герой по-прежнему не решался поделиться. Ведь отношения с подругой становились ценнее и ценнее для него, и соответственно рос страх их потерять. Этот страх, всё чаще проявляясь, стал обуславливать поведение Земляна, в нём зародилось новое беспокойство, неуверенность. Это только подпитывалось тем, что он никак не мог стать искренним с любимой до конца. Он опять начинал считать себя слабым, недостойным внимания, корил себя и ненавидел, разгоняясь в этом всё мощнее. В результате, погружаясь в эту нелюбовь к себе, внешне начинал вести себя глупо, неуклюже, неестественно. Алиса оказалась тонко чувствующей, умной девушкой. Она часто замечала неуверенность, зажатость Земляна и пыталась понять причину этого комплекса, но неминуемо переставала его уважать, когда это явно выходило наружу. В такие минуты они внезапно теряли искренность, и между влюблёнными словно вырастала стена из тяжёлых минорных эмоций, а любые попытки эту стену разрушить оборачивались лишь дальнейшей негативной провокацией друг друга. Приехавший в Город из глухой провинции Землян уже много лет, не тратясь на съём, жил по друзьям, постоянно нигде не работал, все деньги, которые, изредка появлялись в карманах, тут же тратил на отдачу долгов. и всё что угодно, что подвернётся под руку, будет в данный момент интересно, увлекательно, а, следовательно, по мнению героя, необходимо. Такие обстоятельства естественно несколько угнетали Алису, не лишённую свойственного почти всем женщинам прагматизма. Пара существовала на деньги, оставшиеся у девушки после крайне утомительной и достаточно бессмысленной работы, которые первоначально, до встречи с Земляном, предполагалось потратить на заграничную поездку, например, в Индию, или ещё куда-нибудь. Алиса убеждённо практиковала далёкие путешествия, которые давали массу яркого опыта. А у Земляна были проблемы с получением загранпаспорта, так как он скрывался от военкомата. Ещё несколько лет ему нежелательно было показываться дома у мамы в родном городке. Он вспоминал о больной одинокой старушке матери и опять переживал, что самый плохой. Любовники часто ночевали в квартире Алисиных родителей, которые в тёплое время года жили на даче. Иногда девушка принималась вспоминать Волшебника, сравнивать личные качества обоих молодых людей, ценность, глубину отношений и порой совсем не в пользу Земляна. Всё это и ещё вереница других, менее значительных причин и возникающих из-за них ссор мешало двоим наслаждаться той простотой, которую они обрели друг с другом. Землян размышлял о том, что каждый человек словно зашит в некую капусту из обстоятельств, порождаемых ими мыслей, эмоций и постоянно ищет выход из этого лабиринта, а внешние факторы, которые на самом деле являются результатом собственных прошлых усилий, желаний, амбиций, установок, выводов стараются определить, ограничить сознание сейчас, сию минуту, отформатировать восприятие, движение. Но человек сам выбирает, на чём фокусировать своё внимание. Человек рождается из этой капусты, выходит из иллюзорной, ментальной и чувственной тюрьмы, если ему удаётся почувствовать свою естественную природную свободу, скрытую в каждом вдохе, в каждом мгновении. С другой стороны, силой, ответственностью является свободное осознанное желание принимать те условия, которые предлагает жизнь — желание играть в эту непонятную сложную игру честно, по правилам, без жульничества и стараться выиграть. продолжение

Сегодня утром ты проснулся рано. За окном — солнце, выглядывая из-за туч светит тебе в лицо когда ты выходишь на балкон с чашкой кофе и сигаретой и начинаешь вспоминать свой сон, в котором так отчетливо запечатлено ее лицо, милое, нежное, родное и хочется кричать ее имя на весь двор, распугивая кошек, мешая голубям чистить перья, разрывая своим криком тучи.

В это время где-то в Питере, тоже ранним утром, тоже с кофе, она сидит за столиком пустого кафе и слушает песню из радиоприемника в телефоне, сигарета тлеет в пепельнице и вот она уже слышит твой голос, такой далекий… Она потом подумает, что ей показалось и это только утро навевает тоску, совсем немного, как у Пушкина, сладкую, светлую печаль, но она уже должна спешить по делам и самое главное — у нее есть кто-то, не ты. Улицы, залитые солнцем, таким же, которое ты видел в окне, встречают ее запахом влажного после дождя асфальта, лазурным небом и редкими лужицами, в которых отражаются белые облачка. Она гуляет между домов, садится в метро, выходит и снова гуляет по дороге к Университету, чтобы забуриться в дела и так и не ощутить, не понять, откуда, из каких далеких краев ветер принес ей твой голос, в котором так ясно слышится ее имя… Ира, Ира!

У меня была возможность забыться. Не думать об этом — самый лучший способ залечить рану, которой нет решения другого, кроме еще одной девчонки, ловко и вовремя появившейся из-за поворота, но я по-прежнему думаю о ней. Не знаю, зачем я пытался. И теперь мне, как самому настоящему идиоту нужно бороться с двумя проблемами, вместо одной. Те же, кто после предлагал мне помощь, по сути, всего навсего хотели снова устроить себе этот мир, не меняя и не понимая, что перемен не избежать. Спасибо за неосуществленную помощь. Спасибо за крышу, за балкон, за все. Мне жаль, что у меня ничего не получилось, мне жаль что не получится. Мне жаль, что все случилось именно так. Мне не жаль себя и не жаль вас. Все получили то, чего по сути добивались, и пусть это не решение проблемы, но и теперь это лучше — чем совсем ничего. Я вижу впереди радость, я вижу другие берега. И я понимаю, почему я недоволен немного. Я хотел бы все вернуть, но я не хочу больше быть в тягость. Я не хочу больше требовать того, чего мне не могут дать, а я ведь не смогу не требовать. Я тебя не хочу в своей жизни, но не потому что я зол. It’s a self preservation thing. Я обещал быть другом всегда и я буду. Я смогу защитить вас от себя.

Вот и настало время для очередного поста, который стремительно, как пуля, выпущенная в чье-то е*ало, раскрашивает стены цветистым, подобно джунглям Латинской Америки, пушисто-ебучим ху*плетением из слов и закорючек, символизирующих логичность и завершенность высказываний, и наполняя тупой черный-по-белому шрифт эмоциональностью.

Странно не содержательным мне показалось мое настроение, когда я покинул комнату волка-одиночки Д. От всего сказанного и услышанного становилось то погано, то пи**ато, и у меня на время создалось ощущение, что это какая-то злобно**учая лихорадка колотит мое пропитанное дымом Chesterfield тело.

Я не знаю, что мне делать, но душа разрывается к е*енищам от желания помочь человеку, который был со мной рядом все время, пока я грузил себя проблемами, то ожидая осени, то обильно ментсруируя душой на тему неразделенной, и не вполне залеченной любви к девушке О. Впрочем, мой долг мне, хотя бы от части, предельно ясен. Господи, если ты есть, сделай одолжение. Оторвись от ядерных конфликтов на опидарасевшем вконец дальнем востоке, повернись сидалищным нервом к упевающейся своей пиз*атостью Америке, и обрати свой взор на простых людей. Твой верный слуга нуждается в помощи, и ты должен ее оказать, потому что если не ты, то, е*аныйврот, кто же тогда?

Спаси наши грешные души, раковины и умывальники, и придумай что нибудь, потому что моя фантазия начала меня подводить, а делать что-то тем не менее надо. Спаси нас всех, тупых и о*уевший долбеней, которые конечно не заслужили милости, спаси эти ничтожные тела, а о душах позабочусь я сам. Видишь, я даже не прошу тебя сделать все, только часть.

А пока что — мы верны тебе, мы с тобой, и, надеюсь, ты тоже с нами.
Твой, Олег.

Pы.Sы. Все желающие могут присоединиться к этой молитве в комментариях, а я в свою очередь даю гарантию, что Он ее услышит.

Сильные землетрясения мы обсуждали и, сняв напряг, травили истории. Наверное, с тех пор я люблю травить больше, чем смотреть телевизор.
Например. Одна кассирша считала зарплату. И тут началось. О деньгах трескотни всегда было больше всего. Представив себя у разрушенного дома, без зубной пасты и надежды на будущее, первым делом считали, во сколько обойдется дорога, и планировали, как распрощаются с азиатской мертвой долиной и адью отар-опа. Каждый придумывал уникальный способ не остаться безлавандосым. Землетрясение — шанс рвануть на большую землю. «В Россию», — говорили мы, и это было почти священно. Нельзя любить родину сильней эмигранта. У нас была поговорка «Самолеты отсюда не летают». Приезжавшие «посмотреть» застревали почти навсегда (почти, потому что в один момент все это кончилось, как до этого кончилась жизнь в России). Салаги страдали. Местные пахли местным кефиром, курили зеленый нас и не догоняли, почему оккупантов тошнит. Но зарплаты были большими. Квартиры… дайте две. По три не брали только потому, что это не приходило в советские головы. Загар появлялся в марте, фрукты в апреле. Кем бы ты ни был, ты работал раисом (босс). Местные читали с трудом. На большую землю в отпуск ты ездил не как с золотых приисков, но тоже ништяк. Скажи оккупанту через год, что где-то есть жизнь по талонам и без бассейна, он бы решил, что ты из Камбоджи или сектора Газа. И именно в этот, в этот самый момент салага становился дедом, и самолеты переставали летать. Послушно срываясь в небо с взлетной полосы, миражившей разогретым бетоном, самолеты застревали где-то в атмосфере, кружились над мертвой долиной и через 24 дня садились обратно. Ты ничего не мог с этим поделать. Глубокие слои твоей дермы уже пропитались натуральной фруктозой. И дедам в отпуске снились сны — крученая дорога в горах, жара, маки и унылая песня аллаху. Мы мечтали о родине, но возвращались в котлован в доставших горах. Каждый раз перед отпуском кто-нибудь говорил:
— Меня пригласили раисом. Новая лаборатория, в Новосибирске. От моей родины далековато, но лучше, чем здесь.
Вернувшись из отпуска в котлован, он прятал глаза.
— Не срослось.
Скорее всего, так и было. Срастись в России уже не могло. Далеко от социально-алхимической родины, в жаре и горах для каждого сосредоточилась маленькая свобода.

И деньги. которые все время норовило засыпать.
Так вот. Кассирша сидела за столом и считала зарплату завода. За зарешеченным окном на улице курили сотрудники. Кассирша насчитала уже до хрена. Тогда машинок не было, считали пальцами.
— Семьсотпятьдесят три, семьтпятьчетыре…
Чем тогда платили зарплату — тысячами, миллионами? Нифига, просто рубли. На столе лежали взъерошенные пачки и мелочь в коробочке. В подходящий момент затрясло. Кассирша испугалась. За окном завизжали на разные голоса, хотя на открытом воздухе тряска почти не заметна. Больше пространства, меньше ориентиров. Толчки растекаются по земле. Только в помещении, на сотворенном человеком фундаменте ты явственно чувствуешь, как почва уходит у тебя из-под ног. Твердые предметы беспорядочно разбегаются из точек, где им положено быть. И не за что уцепиться. Можно сесть в ожидании на деревянный пол.
Деды от салаг, думаю, отличаются, в основном тем, что у них уже созрел план отступления. Кассирша не была салагой, чтобы путать детские шалости с гневом господним, и точно знала, что следует делать, когда затрясет. Но едва ее тело почувствовало, что дело бензин, пальцы, делившие зарплату целого завода, разжались. Кассирша отбросила бабло и, поскальзываясь на лавандосе и меди, метнулась спасаться.

Не знаю, как она могла забыть про билет. По дороге она отцепила от стула старшего программиста и поволокла его за собой.

Над кассиршей на завтра ржал весь город. Кажется, по чину публичной персоны, прибавили денег к зарплате.

Ленка уткнулась в мое плечо и по нему тонкими струйками скользнули слезы. Ленка плакала, сидя рядом, потому что понимала, что завтра уже не будет. Нас взяли в кольцо, слишком много чтобы отстрелять, и мы не стали даже пытаться спастись. Да и куда было бежать? Тимура прижало падающей балкой, когда эти ублюдки полезли через крышу, так сильно, что он умер сразу, даже не вскрикнув. Витек дрался наверху, но он перед смертью догадался кинуть в реактор гранату и большую часть этой мрази окатило огнем, так что мы могли хотя бы попробовать сбежать, только вот бежать было уже некому. Сергей умер, умерла Лера, умер добрый Вадик. Умерли. Умерли.
-Ты не умрешь? — Спросила Ленка.
-Нет. — У меня дрожал голос.
-Ты сможешь рассказать всем про нас?
-Да.
-А ты много всего помнишь?
Я много помнил. Я помнил Ленку еще совсем маленькой, когда она сидела у меня на плечах и рвала виноград в бабушкином садике. Я вспомнил, как мы с ней и Тимом учили старого пса Василия катать нас на санках зимой, как первый раз застукали Серегу и Лерку, когда они целовались за гаражами. А еще мы летом ходили на озеро купаться и Вадик, глаза которого были сами похожи на водную гладь, рассказывал завораживающим голосом истории про то, как начнется новый мир. Только Вадик не увидит новый мир, его убили и растерзали труп, а потом он сгорел в им же пущенной на этих сволочей смесьи.
-А помнишь, как мы строили хижины из камыша и играли в индейцев? — Рассказывал я Ленке. Ее голова упала мне на грудь, но я уже не слышал ее всхлипываний и не чувствовал теплого дыхания. Мне не хватило сил подняться, но и не хотелось. Я обнял мертвую Ленку за плечи и рассказывал ее бездыханному телу все, что помнил про нас всех. Лене всего полгода назад исполнилось восемнадцать. Я вас ненавижу.

Производство страха

Мыши боятся веревки. Не все мыши, только те, на которых однажды нападала змея. Увидев веревку, черпанувшие грызуны истерят, начинают метаться, визжать и прыгать и, если их не прижать к земле чем-нибудь мягким, легко размозжатся ап стену.
Подростком я жила в СА (Сейсмоопасная Азия). В кино землетрясение снимают почти похоже на жизнь: ватные камни начинают валиться, изображение — вибрировать, за кадром играет страшная музыка и овалы испуганных лиц плывут не в такт с компьютерным задником.
До землетрясения в Степанакерте репортажей про засыпанных домами людей по телевизору не показывали. Толчки, разрушившие до фига пространства (Кайраккум, Чкаловск, еще один город и несколько кишлаков), докатились до нас поздно ночью. Мы знали, что эпицентр был где-то рядом, но до утра никто не имел понятия, где. Мы давно не выскакивали на улицу в ночных рубашках, но когда начиналось, косились на косяки и думали, что в целях безопасности неплохо бы оторвать зад от стула и занять место в дверном проеме. По конструкции сейсмо домов это было самое крепкое место. Никто не проверял, но по логике так и есть. В нашей квартире над двумя дверьми висели большие глиняные часы. Мы начинали ржать. Мы не знали, кто под какой косяк побежит. Народу много, косяков мало. У каждого в доме была своя почетная трещина на стене. Мы любили собираться друг у друга в гостях. Все давно привыкли к железным сваренным скобам, скреплявшим углы. Железные углы нельзя было заклеить обоями. Торчащие дюпеля рвали бумагу. Если страх все время с тобой — это уже любовь. Кто-нибудь помнит фильм, где Пьер Ришар и Орнела Мути сидят — он в ванной, она в унитазе, а вокруг после пожара рушится дом? Санузел безопасное место. Никто никогда не видел инструкции по эксплуатации землетрясений. Чаще всего мы строили планы: что из имущества хватать, что оставить. Если пролямзишь что-нибудь нужное, подведешь товарища. Паспорт и ордер завалит обломками. Без кастрюль и спичек не сможешь пожрать. Почему-то никто не думал о том, что его расплющит. При штучном перечислении оказывалось, что для жизни после того, как расплющится все, необходимо слишком много вещей.
Одна оккупантка из России приехала в СА в сезон дынь. Она ела их увлеченно, как Нуриев танцует балет. Однажды за едой, она нахмурилась и стала оглядываться за кресло. Она решила, что дети качают мебель своими руками из баловства. Она закричала: «Прекратите там!» и спокойно доела дыню.
У нас не было пенсионеров, и с детьми не сидели бабушки. Но иногда они приезжали в гости. За несколько часов до 9ти бального землетрясения в Кайраккуме одного гостевого деда увела в поле кошка. Разрушенный дом рассыпается вокруг себя на две трети своей высоты. То есть, если рядом с пятиэтажкой стоят еще две, бежать тебе некуда. Дома специально строили на расстоянии, между ними оставляли огромные дворы. Кошка разволновалась к обеду и к вечеру скоропостижно сошла с ума — она кидалась на дверь и орала. Дед не знал, чем ее успокоить, он открыл дверь и побежал провожатым. На середине кукурузного поля, семеня за кошкой, он вдруг ненароком вспомнил, что животные чувствуют приближение катастроф. А дети — нет. Нелепый страшный гул в атмосфере затих. Гул затихает в тот момент, когда хрен — насос. Компьютерный задник уже завибрировал. Дед не вернулся к домам. Он сел в посевы, ждал и вытирал слезы кошкой. Великое обрезание истиной сошло на него. До разрушения Кайраккума он не знал, что катаклизм приходит без Рахманинова за кадром.
О том землетрясении тогда не сказал ни один телевизор. Остатки почти трех городов и нескольких кишлаков сравняли экскаваторами, не разбирая завалов.

Много людей на какой-то пафосно-гламурной вечеринке. Я сама не знаю, как очутилась здесь. Просто не представляла, куда меня пригласили… Вечер был бы насмарку, если бы там не оказался давно занимавший мои мысли человек. Алкоголь не долго застаивался в бутылках, многие из гостей танцевали под живой немного наивный джаз, другие разговаривали, сидя за низкими столиками.

Гостиная оформлена в восточно-модернистском стиле – не то чтобы красиво, но интересно. Я танцую с мужчиной, который мне нравится, а может даже больше – впервые в жизни меня колотит непонятно откуда взявшаяся дрожь, кажется, это взаимно. Вдруг замечаю, как пара в двух шагах от меня странно дергается, присматриваюсь: партнер, словно пиявка, присосался к шее девушки в малиновом платье, она сопротивляется и в конвульсиях падает, обмякнув, к нему на руки.

Я кричу (при этом какие-то совершенно неуместные мысли насчет писклявости собственного голоса лезут в голову), и тут вдруг понимаю, что пол зала здесь – вампиры. Не теряя времени, они принимаются ужинать. Кто-то с разбега прыгает на меня. Этот кабан с недвусмысленным взглядом пытается меня укусить. Ну и тварь! Непонятно откуда взявшейся силой я отваливаю его и убегаю.

Бегу по плохо освещенной улице, спотыкаюсь, падаю на чью-то калитку, без особых раздумий перелезаю и бегу за дом. За мной вроде бы никто не гонится. Дом кажется пустым, разбиваю окно, стараясь сделать это как можно тише, и тут же вспоминаю, что это какой-то элитный коттеджный поселок – наверняка, сейчас раздастся вой сигнализации! Но нет, ничего такого… Залезаю внутрь, там темно, наощупь пробираюсь за большую кровать. Проходит пятнадцать или двадцать минут, но мне кажется – целая вечность.

Слышу чьи-то шаги, сердце начинает судорожно биться об грудную клетку, и все мое тело превращается в пульсирующую массу. Я медленно сползаю по стене и забиваюсь под кровать. Шаги приближаются, и оно влезает в окно. Чувствую себя бомбой, снаружи превратилась в пластик и не дышу, а внутри колеблется ядерная смесь: бум-бум-бум-бум-бум…

Фигура прячется в шкаф. В тусклом свете по ботинкам мне кажется, что это мой возлюбленный. Но от страха у меня паралич. Он в шкафу, я под кроватью, проходит еще десять минут вечности. N выходит, подбирается к окну, смотрит, наверное. Потом садится на пол, я опять замираю от непонятного ужаса. Я почти уверена, что это мой знакомый, но не могу пошевелиться. Тело начинает нестерпимо ныть. Пытаясь унять боль затекших конечностей, я чуть-чуть шевелю ногой, и она, сука, издает дурацкий хруст.

Он заглядывает под кровать. Испугавшись, быстро пытаюсь выбраться, но стукаюсь головой…

Да, это он. Называет меня по имени, шепотом, говорит, что тоже убежал, и, увидев разбитое окно, решил, что здесь кто-то из спасшихся. Тем временем я незаметно осматриваю его шею…

Несколько часов мы сидим, прижавшись друг к другу, и не разговариваем. Ничего не происходит, снаружи все тихо. Он предпринимает вылазку наружу, через пять минут возвращается. Все тихо, никого не слышно и не видно. Мы решаем выдвигаться утром и ложимся на кровать. Неожиданно он спрашивает, люблю ли я его. Я удивляюсь и молча смотрю ему в глаза. Конечно, да, произношу я про себя.

— Да.
— Не бросишь меня, несмотря ни на что?

Мы знакомы всего неделю или около того, и этот вопрос кажется мне странным, хочется ответить, что не брошу, а внутри мурашками пробегает холодный ужас.

— Я тебя люблю.

Берет меня за руку. Страх исчезает, вместо него приходит тепло, мы обнимаемся…

— Я вампир.

До меня не сразу доходит смысл его слов. Он крепко сжимает меня и наваливается всем телом. Я кричу, N быстро зажимает мне рот.

— Они еще здесь и знают, что я пошел разобраться с тобой! У тебя нет выбора! Я люблю тебя! И сделаю тебя вампиром. Хоть это и противозаконно. А если убежишь, они сразу убьют тебя. Поняла?

Я киваю, и он убирает руки. Моментально отдергиваюсь от него и отворачиваюсь, чувствуя всю безвыходность своего положения.

— Я лучше умру. Я не хочу убивать, чтобы жить.
— Но ты же и так убиваешь.
— В смысле?
— Может не так прямолинейно, как вампир… Что такое смерть? Для большинства это возможность освобождения. Смерть от вампира – не самая ужасная. Она может быть даже приятной. Все равно люди смертны.
— Но почему, когда я, наконец, нашла человека, которого люблю, он вампир!

Несмотря на страх, я снова чувствую счастье, находясь рядом с ним. Повернувшись, я глажу его по щеке.

— Я хочу быть с тобой.

Мы занимаемся сексом. Он мягко кусает меня в шею… Я забываюсь.

Медленно просыпаюсь и гляжу на зеленые тополя, раскачивающиеся за окном. Со мной просыпается сильный утренний голод. N спит рядом, и я долго рассматриваю его. И вспоминаю свой сон. Шея болит, и я в надежде окончательно развеять остатки сна прикасаюсь к ней.

…Мы в гостях у толстопузого бизнесмена. У него ресторан в центре Москвы. Сейчас десять утра и никого нет. Не знаю, как моему другу удалось это устроить. От того, что мой желудок сворачивается в трубочку, я никак не могу вникнуть в суть их разговора. И только изредка улыбаюсь и киваю. Перед нами шикарно накрытый стол, но вся пища кажется мне сухой и безвкусной, вместо этого я бутылками пью вино, почти не пьянея.

У хозяина ресторана звонит мобильник, и он тут же бесцеремонно начинает крыть по нему кого-то матом.

N шепчет:

— Ну же давай, у тебя получиться. Не бойся. Ты сильней его!
— Я не могу.
— Хочешь умереть? Нам это нужно. Не жалей его, человек не достоин жалости. Он же мразь, дерьмо!

Проходит еще пару минут, я глотаю слюни с вином.

Бизнесмен, кажется, заканчивает разговор. N cклоняется к нему и шепчет что-то на ухо, тот довольно улыбается и сальными глазками бегает по моей груди. В это момент быстрым и мягким движением N продвигается от уха к натянутой шейной мышце, открывает рот, смотрит на меня и, улыбаясь, отодвигается.

Выхолощенный в салонах кусок сала кладет мне на колени руку. N подмигивает мне. Я наклоняюсь к бизнесмену и лижу его шею. Тут во мне вспыхивает пожар и жажда, нестерпимей которой я еще не ощущала. Я кусаю его! Он вскрикивает, как поросенок, и теряет сознание, расползаясь по стулу.

Напиваясь его кровью, я чувствую переполняющие меня любовь и счастье. Пульсация его жизненной энергии переходит в меня. А его тело забирает в себя едино-безначальная вселенная, и он счастлив, он растворен… N прав, это не смерть, это переход.