раздался шум, похожий на звук от упавшей с высоты башенного крана металлической сваи. это был настолько пронзительный — до боли в зубах — лязг в голове, что от неожиданности я присел прямо посреди дороги. инстинктивно втянул шею и зажмурился, уворачиваясь от воображаемой взрывной волны. переждав пару секунд, поднялся на ноги и, неуверенно оглядываясь по сторонам, пошел дальше. что это было и было ли — я не знал. но вдруг я почувствовал неимоверную легкость! казалось мне достаточно было лишь раз оттолкнуться от земли и я мог одним плавным кошачьим прыжком очутиться на крыше рядом стоящей высотки. в руках появилась просто бесконечная сила! ей богу, я мог перевернуть машину! мозг был абсолютно чист — в один момент он превратился в совершеннейший из еще несуществующих компьютеров и обрабатывал всю поступающую информацию, раскладывая ее по тут же формирующимся секторам и отсекам, выстраивая при том удобную каталогизированную базу данных. я забыл обо всех терзавших меня до этого момента проблемах и разрывавших мое существо все последнее время сомнениях. и это я сейчас могу сказать, что забыл — тогда я просто не знал. меня словно перезагрузили — будто перепрошили, как сложное мультифункциональное устройство. все вокруг заиграло совершенно новыми красками! утром, когда я вышел на улицу, солнце на небе отсутствовало, затерявшись в бесконечно серых мокрых тучах, затянувших все видимое и невидимое пространство с севера на юг, с востока на запад. а теперь погода стояла по-летнему теплая и ясная и я, как в детстве, испытывал ощущения радости буквально от всего, что видел.

пройдя еще совсем немного, я не выдержал настигшего меня счастья, скинул куртку и побежал прочь из города сквозь отсутствующие взгляды мышиных пальто.

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

Смешно, но мой дом стал таким же, как и был всегда. Разве что немного все покрылось пылью, а я все же слежу за этим. Моё возвращение домой состоялось, и я словно только сейчас начал понимать, насколько необоснованными были мои страхи. Скорее, правда, я вру, что я начал понимать это. Потому что никто и ничто не перечеркнет и не сотрет из моей памяти увиденное тогда там, в Зеркале, хоть и сейчас я вполне успешно пытаюсь убедить себя в том, что в первую очередь там было разыгравшееся воображение. Подобно тому, как безумец убивает в себе Гения, говоря себе, что его ход и образ мысли губителен, я отрицаю своё видение, хотя и понимаю вполне, что если всё это и было — то это был знак, направление… Моё измененное сознание, поселившаяся печаль и страдания — это всё ведет к чему-то… В тайное нечто.

Но возвращаясь сюда, домой, я перечеркиваю всё это. Даже если это больше, чем случайный призрак в зеркале (которое я, кстати, выкинул) — нет, спасибо. Я мог бы сказать потусторонним силам (если это называется именно так), чтобы они изъяснялись поточнее, чем явлениями безумных образов перед глазами и помрачнение рассудка на неопределенное время, пока я скитался по холодным октябрьским улицам в полном беспамятстве и агонии чужих страданий. К чему это всё было? Куда должно было привести в итоге? Где я был всё это время? Я не помню.

Что-то подобное я вычитал как-то раз в одной газете…

ЛСД-шные bad trip-ы, которые уносят настолько далеко, что Личность просто начинает р а с т в о р я т ь с я , и ты уже никто, галлюцинирующий комок нервов и негативных эмоций. Ни памяти, ни сознания, ничего — но при этом — оголенный нерв ЭМОЦИИ. Человек-эмоция. Человек-переживание. Живущий одним лишь чувством, и чувство это параноидально-негативного характера, перечеркивающее всё человеческое в тебе.

Потом человек возвращается, но страх уже никуда не уходит, просто немного ослабевает — но держит в напряжении, высасывая последние силы. Потом – раз — флэшбэк, два – флэшбэк — и всё. Приходит тьма. Говорят, нечто подобное случилось и с Сидом Барреттом, однако ж, многие говорят, в последнее время, что вовсе Сид Барретт и не спятил, а если и спятил, то не так уж и сильно, как об этом любят писать во всякого рода журналах и газетах.

Вот он, замечательный пример страдания для масс. Когда состояние «плохо» уже больше, чем просто… это состояние, в котором тебя рады видеть толпы людей. Массовый вампиризм, так сказать. Меня всегда поражал этот необъяснимый голод по негативным эмоциям. Порой слово страшнее пули, пусть и не каждый поймет это, но несчастны те, кто испытал это. Людям, особенно людям близким друг другу, очень как будто в кайф покормить друг друга говнецом. Так странно… При этом они зачастую подобны святошам со своими начальниками на работе, с малознакомыми людьми, в незнакомом окружении. Чертовы лгуны — я бы хотел уничтожить вас, пока вы не уничтожили меня раньше. Хотя всегда можно ограничиться изоляцией. То есть, самоизоляцией. Как Сид Барретт, опять же. Но это не моя судьба, и этот путь — не мой. Если бы у меня была уверенность в том, что через два года я буду смеяться от счастья, как полоумный, и ни на чем не заморачиваться — я был бы спокоен сейчас. Но я чувствую себя разбитым и выжатым. Через меня прошло столько эмоций, что я будто постарел за двое суток. Пропадает запал, стремления какие-то. Накрывает идиотская овощеподобность, я лишь плачу в бессилии. Некоторые вещи ещё способны меня затолкнуть в реальность. Например, я знаю, что способен отжаться от пола более 10-ти раз. Понимаю, что это не спортивный рекорд, и 20 раз мне вытянуть гораздо сложнее, но подобные идиотские физические проверки подобны электрическим разрядам для остановившегося сердца. Идиотское возвращение в реальность посредством отжиманий. Может, есть определенное количество отжиманий, чтобы сделаться вдруг счастливым человеком? Почему люди так всё усложняют?

Почему я лежу на животе, пишу эти строки, будучи угнетенным и подавленно-раздавленным, думая о том, что люди всё чаще выходят через окна, не в состоянии реализоваться. Мне всё чаще снятся эти полеты, и в них столько боли и драмы, что я не в состоянии сдержать свои рыдания…

Почему, идя навстречу своему счастью, они находят лишь смерть?

Так легко сдаться, опустить руки, потерять все силы. И вместе с тем, так непросто сделать этот шаг, шаг из окна. Пусть даже и во сне. Смешно, я пишу эти строки в надежде на то, что через это написанное я в итоге получу избавление, свободу от страха и боли. Я пишу в надежде, что это-то уж точно в последний раз, и этого больше не повторится никогда. Когда-то я не особенно переживал о всяких вещах, будучи уверенным в том, что наши действия уже расписаны, как по нотам, и мне остается, принимая минимальное участие, ждать своего СЧАСТЬЯ. Была ли то вера в судьбу, или что-то иное, но это было. Вера в Happy End. Потом мне сказали, что приход на Землю — это и есть Happy End. Тут же вспомнилась the end is the beginning is the end — Smashing Pumpkins. А потом уже и открылись мои глаза. Открылся взор на весь этот вздор. Разруха, ломанные судьбы, висельники, выходящие из окна, предсмертные записки… Это ли тот Хэппи Энд, который я видел? Это ли то счастье, к которому приходит каждый в итоге? Если всё и расписано, как по нотам, то для борьбы, а не для ожидания чуда. И мне страшно, как никогда. И когда рыдания прорываются, я боюсь, что близок выход за пределы дозволенного, и что за плачем отчаяния последует нечто, напрочь лишенное контроля. Кто знает, может и самоубийство. Мне смешно и противно с самого себя, всегда считавшего суицид детской\юношеской глупостью. Я не о том, что готов впасть в детство подобным образом, но меня раздражает сам факт наличия подобных мыслей, порой мелькающих.

Давайте, я жру ваше дерьмо, как последний бесперспективный лох, жил долго в розовых соплях, и с верою в мечты, в любовь и в Хэппи Энд. Я уже запуган до того, что потерял всякий страх. Мне уже настолько больно, что я приобрел вечную анестезию, которая бродит по моим венам. Я не знаю, что будет в конце, каким будет итог. В любом случае — я готов к худшему. И НИКАКОГО КОНТРОЛЯ В СЛЕЗАХ. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

– В чем смысл жизни?

Вдруг спросила она, оторвавшись от книги.

– А в чем смысл моих сосков?

– Ну знаешь-ли!? Опять эти твои шуточки.

– Ты же знаешь, в таких ситуациях твой взгляд становится бесподобным. Впрочем, что за дрянь ты читаешь? Неужели в твоем романе есть хоть какой-то смысл?

– Не знаю. Наверно есть, я еще не прочитала…

– О чем он?

– …о жизни. Сюжет довольно интересен. Ох, а эти переживания героев… Знаешь, я ими так сильно наслаждаюсь, каждым моментом, что даже забываю улавливать смысл. Мне кажется, его тут не так уж и много, я все пойму в конце. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

В спортзале холодно, мужчины сидят с термосами, каждый сам по себе, они сидят, как Чен Ман Тины или Джеки Чаны. Никто не обязан ни с кем разговаривать. Даже в перерыве. В раздевалке еще собачатся о политике, мужчины должны иметь убеждения. Только с мужчинами мужчина доказывает, что он мужчина. Еврей Серж давит русского Жеку. «Сталин хуже Гитлера!» «Нельзя сравнивать!» Сонм ангелов или расплавленный камень? Слова, чтобы защититься от других, или напасть, что на самом деле одно и то же, подлежащее, сказуемое, дополнение, но когда… когда Олег возвращался с ней с концерта и видел мелкие движения ее лица, что такое лицо? часть тела? нечто большее? ее тело, скрытое под одеждой, под пальто, было так близко, Хопипо и ее лицо, и что-то еще, что? кто? нет, нет, всё вместе, и что-то другое, и кто-то другой, и это, и то, и лицо и… (далее…)

Памяти братьев Муращенко

1.

Она прячется под бархатными и густыми листьями – крупная, чуть припыленная, клюет тяжелым носом и точно сама просится в руки. Я приподнимаю, отводя в сторону, листья куста – под серебряной их изнанкой мясистые ягоды. Одни чуть поменьше и розовей, с еще неспелыми зеленеющими мысками, другие – как на подбор: большие, красные, темно-красные и красные до черноты.

Несколько кустиков – и дно лукошка умывается первыми каплями сока, как смоковница, только что принявшая жертву. Неспешно кладу клубнику в корзинку и ловлю себя на мысли: а в Москву не хочется. Расслабил отпуск – успела привыкнуть к провинциальному, ни к чему не обязывающему ритму.

К тому же, лето в столице не задалось: на календаре июнь, а по небу бродят серые тучи, проливая то там, то тут грустные неромантические дожди. Завтра к ним и бесконечным трудам-заботам понесет меня самолет. (далее…)

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

Встреча первого осеннего заката… Романтично, чёрт побери. Особенно, когда башка забита злобой, агрессией, желанием грохнуть кого-нибудь, в надежде на то, что тогда эти странные ощущения меня покинут. И вот – закат. Сквозь бесконечные тупые слезы, слезы не сострадания к самому себе, собственно, спятил я, или же видел Правду – не имеет значения, я не думаю о себе. Слезы… Слёзы сострадания? Не знаю, это не я, это не мои чувства у меня сейчас, нет, это не моё, мне передали, словно эстафетную палочку, как заразную болезнь. Я просто перестал сейчас понимать сам себя. Я – пустой. И такое ощущение, что я всегда был пустым. У меня не было ничего. Никакого смысла жизни. Если что-то подобное и появлялось в моём сознании, то проверка временем говорит тут сама за себя, ибо я не могу вспомнить свои предполагаемые «смыслы жизни» сейчас. А ищу ли я сейчас что-то вроде? Сомневаюсь.

Наблюдая закат-смешно-сквозь слезы – я бы даже, быть может, назвал бы их крокодильими. (далее…)

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

В моих глазах звёзды отражаются зеленым светом. Я наблюдаю уже так долго, что голова кругом… Смотрю наверх, в ночное небо, и не так страшно становится.

Ведь всё стало совершенно иначе, не так, как было на прошлой неделе, например. Я больше не лежу на животе. Я скажу больше – я не спал уже двое суток. Что-то невообразимое творится в моём сознании. Что-то, полное необоснованного страха, ненависти и какой-то горечи.

Создаётся впечатление (ощущение?), что у меня открылись глаза на очевидное, однако ж, это очевидное вряд ли возможно объяснить словами, только почувствовать. Как раз подобное и называют «выше слов», только при этом не подразумевают ничего такого… Ну, о чем обычно говорят «Выше Слов»? Любовь, наверное. Так вот, нет всего этого, одна лишь невыносимая боль. Как миллионы мерзких секретов, которые я пообещал никому не рассказывать.

Я пытался спать дома после того случая с зеркалом. Нет, даже не то что спать. Я пытался там остаться ЖИТЬ. Ну и спать, соответственно. Я пытался забыть то странное видение, даже при этом не убеждая себя в том, что мне это показалось спросонья, от недосыпания, ну или что-то вроде этого… Я не пытался, потому что видение было слишком чётким, чтобы оказаться лишь иллюзией. Однако этим, увы, и не ограничивалось, ибо видение это было каким-то… ЗНАМЕНИЕМ, наверное… СИГНАЛОМ к действию, которое мне неизвестно. И обретение Нового Взгляда. Всё это не просто так, это что-то, требующее ответных действий. Я не могу выкинуть всё это из сознания, большая часть мыслей – о ней. Девушке (женщине?) в зеркале, с завязанными глазами. (далее…)

Девушки столпились в зале — голубые платья, светлые волосы.

Я приобнял одну и сказал:

— Давайте прогуляемся.

— Давайте, только не думайте, что я буду бесплатно это делать.

— А как насчет поколобочить, сколько стоит?

— Колобочим мы только с представителями СМИ.

— Я пишу в МК.

— Нужен будет материал о Полине. Или о недавно покончившем собой Дурине.

— А почему Дурин покончил собой?

— Не выдержал критики. Все говорили, что он ударился в попсу.

— — —

Банка, на которой было написано «Дурин», стояла на столе.

— Кто это принес? — спросил я.

— Это Ева. Пронесла через перевал.

Вьюга бесновалась так, будто в самом аду ее спустили с цепи. Будто, двигаясь от замерзшего озера девятого круга, того самого, в котором был заточен Люцифер, холод поднимался вверх, к этим проклятым равнинам, пустынным, безразличным к жизни. Она резала людей по лицам, пыталась сорвать с них одежду, толкала их, сбивала с ног, волочила по земле. Уставшие сопротивляться, люди оставались неподвижно лежать, и, словно добившись того, чего она от них хотела, вьюга накрывала их своим белым саваном, уже без всякой злобы, будто бы даже ласково. Укрывала их и убаюкивала.

Люди. Разве можно было назвать этих существ людьми? Закутанные в шубы мужские и женские, иные в платки или в шерстяные и шелковые материи, головы и ноги обернуты платками и тряпками. Лица черные, закоптелые; глаза красные, впалые, словом, нет в них и подобия солдат, а более похожи на людей, убежавших из сумасшедшего дома. Изнуренные от голода и стужи, они падают на дороге и умирают, и никто из товарищей не протянет им руку помощи. Они падают без хрипа, стона иль слова. Будто бы даже со вздохом облегчения. Они не тянут к идущим рук. Не говорят и не плачут. У них нет сил. Холод и голод выпили из них силу: куда делись те бравые воины, пересекавшие Неман в июне сего года? Куда подевались эти стройные полки, уверенные лица, с напомаженными усами; блестящие штыки, пестрые мундиры, султаны и плюмажи, разноголосый говор французов, поляков, немцев, итальянцев, голландцев, испанцев? Их задорный смех, песни, звон оружия и ржание лошадей, бой барабанов и звуки флейт? Все это кануло в Лету, замерзшую русскую Лету, которая расступившись и освободившись ото льда, поглотила все это без остатка и снова облачилась в лед. (далее…)

Раньше я часто бывал в этом Доме. Темный, деревянный, большой, он состоит в основном из пустых комнат, покрытых пылью и сухой мелкой стружкой, такой, как оставляют иногда насекомые, поедающие деревянные стены и пол. Комнаты соединены темными коридорами, этажи – узкими лестницами. Очень ветхими и кое-где абсолютно прогнившими, так что ходить по ним – дело крайне рискованное, особенно когда торопишься.

В этот раз я уже примерно знал, куда мне надо идти. Если подняться по лестничным лабиринтам высоко, вспоминал я, перейти через бездну переходов, сквозь множество дверей, залов и комнаток, а затем пробраться за дверь, ведущую то ли на крышу, то ли в какой-то странный амфитеатр, — есть шанс перейти границу, попасть туда, на ту сторону…

Над амфитеатром пылает голубоглазое око с ядовито белыми зрачками облаков. Скамейки поломаны, как на старом пионерлагерном стадионе. Серо-коричневые доски сидений почернели, под ними зияет пустота. (далее…)

Раньше Сёва курил только «Кэптан Блек» и очень редко, за чашечкой кофе в хорошей кофейне. Сейчас у него были жёлтые пальцы курильщика, чтобы добиться такого цвета он перешёл на «Балканскую звезду», рассыпал сигареты и забивал скверный табак в подаренную бывшей женой трубку. Она привезла её из Соль-Илецка, из сувенирной лавки возле тюрьмы для пожизненных заключённых.

Сёва работает преподавателем литературы на полставки, а больше нигде не работает. Поэтому теперь он живёт на иждивении у родителей — в свои-то тридцать — как раньше жил на иждивении у жены. Лекции, говорят, он делает неплохие, необычные и самоуверенные, но научная работа у него не клеится. «Ненавижу писать», — говорит он. И это при том, что считает себя поэтом. В этих лекциях (я видел конспекты-схемы этих почти спектаклей) Сёва говорит о смыслах слов, стихов, романов и жизней персонажей. Быть может потому так много о смыслах, что собственная жизнь у Сёвы нелепая и неряшливая. Может потому, что в собственной жизни Сёва всё время сомневается и всё время спотыкается. У него даже рассказ такой есть, «Отсутствие» или «Опрокидывание», кажется. Там злобные марсиане миллионами атакуют землю, жгут посевы, насилуют женщин и так далее. А когда благородные земляне-партизаны попадают в плен, их ведут к главному начальнику инопланетян. На озлобленный вопрос героев о смысле нашествия этот генерал-пришелец отвечает: «Я не знаю. Никто из нас не знает». (далее…)

Сегодня почитаем ответы Олега Павлова (он настолько известен, что не нуждается в представлениях, но на всякий случай вот ссылка на статью в Википедии). Недавно у Олега Павлова вышла новая книга, «Гефсиманское время». Это полное, итоговое собрание всех его эссе. Книгу «Гефсиманское время» можно скачать в формате pdf с официального сайта Олега Павлова, вот прямая ссылка на файл.

А теперь полные апокалиптических предчувствий ответы Олега на вопросы Неудобной литературы.

Для начала цитаты:

«Из литературы выбросили как балласт культуру. Актуальная литература – только продукт, товар. Но, чтобы его купили, нужно лишить выбора».

«Массы не обязаны ничего о себе и о мире понимать. Поэтому они никогда не получат главного: знания».

«Художников сегодня изгоняют, по сути, из жизни, потому что ими нельзя управлять. Русский писатель может быть нужен только своему народу – и если такого писателя у России нет сейчас, то кто угодно может получить моральное оправдание на то, чтобы делать с нашим народом что угодно».

«Сон в литературном аду. Состоянию души соответствует очень» (авторская подпись Олега Павлова)

А вот полностью ответы Олега Павлова:

Есть ли среди Ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Я могу говорить о писателях, с которыми в одно время пришёл в литературу… Дмитрий Бакин, Андрей Дмитриев, Михаил Бутов, Владмир Шаров, Владислав Отрошенко, Светлана Василенко, Василий Голованов, Михаил Тарковский, Юрий Петкевич… По-моему, их книги – это русская литература. Но её лишают будущего, а читателя – выбора. Русской прозе насильно укоротили жизнь. Произошло обнуление. Да, нулевые – это обнуление. В литературу пришли нули и стали очень большими величинами. Мне скучно кого-то разоблачать. Но поскреби любого такого – это не проходило в девяностых отбора… То есть тогда они не прошли. Молодые – такое же обнуление. То, что создали, создают – формация. И не скажешь хотя бы так – разные авторы. Нет, именно одинаковые, и все недоростки, потому что, действительно, только начинали расти. Таких сплотили, соединили. Но это не молодая новая литература: это почти партийная организация. А дальше – простейшие, они пожирают всё, что сложнее устроено, то есть враждебно. Но именно это востребовал книжный рынок. В общем, в это вложили деньги, конечно. Искусство высоко ценили, когда оценкой было признание мастерства. Но, оказалось, мастерства не требуется. Оно даже вредно, не нужно. Для рынка книги живут в текущий момент: продаж. Конвейер запустили. Рынок востребовал тех, кто готов на него работать. Актуальным становиться только то, что занимает первые места в рейтингах продаж, то есть самое продаваемое на текущий момент. Остальное – не актуально, стало быть, в общем, не нужно. Из литературы выбросили как балласт культуру. Актуальная литература – только продукт, товар. Но, чтобы его купили, нужно лишить выбора. Это делают через монопольное книгораспространение – а независимого у нас его уже нет, уничтожили. Это делают через обозревателей книжного рынка – а их тоже не осталось, независимых. Но когда главное выгода – литературы не будет. Будет что-то другое – что и есть сейчас. Литература стала игрой на деньги. Это прибыльный бизнес, а суммы литературных премий перешагивают за миллионы рублей. У игры на деньги свои законы. Своя мораль. В нашей литературе скопилась критическая масса купленных взаимными интересами связей… Вот, что стало чем-то тотальным. Но если профессиональная оценка теряет свой смысл – мы о чём тогда вообще можем говорить? Ну, да, только о том, что всё покупается и продается, не через деньги, но денежный интерес – это он в центре и только он оказывается главным. И когда говорят, что нет госзаказа в литературе и что она свободна – или не понимают, или лукавят. Было бы так – была бы хоть какая-то альтернатива тому, что есть. Коммерческий заказ… Продюcирование фактическое литературы… Вот цензура реальная, которой не обманешь, как обманывали, обходили в советское время, когда государственное книгоиздание работало на идеологию, но и на культуру. Ни Нагибина, ни Трифонова, ни Распутина, как тогда, сегодня бы просто не издавали, убеждён. Ничего бы сегодня вообще не снимал Тарковский или не было бы у его картин проката. Массовое – это тоталитарное. Но не идеология тоталитарная – а технология. То есть идеология умерла – а технология осталась и действует с той же целью. Свобода, но в отсутствии выбора: прежде всего нравственного. Всё, что происходит – это смена моральных состояний. Нет кризиса литературы – есть кризис её восприятия: новые социальные установки, отказ от нравственного выбора, неспособность воспринимать правдивое. Но массы не обязаны ничего о себе и о мире понимать. Поэтому они никогда не получат главного: знания. И это очень плохо для них самих. Потому что те, кто владеет этим знанием, будут управлять, а все, кто не получает к ним доступ или сам же себя ограничивает – подчинятся. Поэтому массовая культура прежде всего нужна элите для управления идиотами. А если что-то надо внушить идиотам, она сделает это на их языке. И это уже нечто гораздо более серьёзное, чем взаимное презрение интеллектуалов и плебеев. (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

Я, естественно, не помню, как я родился, момента рождения. Было бы вообще глупо даже подступать к этому вопросу, если бы не наше, не покидающее нас удивление по поводу того, что мы не помним этого момента, и наше желание хотя бы немного — в памяти нашей приблизиться к нему.

В самом деле, что именно первое воспоминание? Вероятно, то, что мы принимаем за первое воспоминание, уже далеко не первое. Первые воспоминания остались в памяти, может быть, в виде тех кошмаров, которые посещают нас иногда среди глубокого ночного сна, когда мы просыпаемся в ужасе и ничего не можем вспомнить из того, что происходило с нами, хотя сердце так сильно и так быстро бьется, что, очевидно, ужасное происходило с нами еще в этой секунде, в которой мы успели проснуться. Не может быть, чтобы эти первые восприятия мира не были нестрашными. Первые моменты самостоятельного дыхания, первые ощущения собственного веса, первые зрительные, слуховые и осязательные ощущения…

Мозг мой уже работал, работали, очевидно, и органы памяти, и не может быть, чтобы в памяти об этих первых моментах ничего не осталось; очевидно, осталось в очень шатком виде, в виде осколков, не имеющих формы, не являющихся картинами, а некими… я даже не могу определить… некими продолжающимися в глубине сознания воплями.

В самом деле, какое воспоминание можно назвать первым?

На мне еще платье девочки, и я ем арбуз. Я ем его под столом — во всяком случае, надо мною доски.

Это пространство освещено солнцем, в котором горит красный цвет арбуза, и хоть я под столом, но пространства для меня достаточно — не слишком много, но и достаточно, как в каюте.

Вот первое воспоминание. (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

Теперь, когда прошло двенадцать лет революции, я задаю себе вопрос: кто я? кем я стал?

Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность — интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т.п.

Моя мечта — перестать быть интеллигентом. (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

8 мая

В день двенадцатилетия революции я задаю себе вопрос о самом себе. Я спрашиваю себя: ну, русский интеллигент, кем ты стал? Что стало с тобой?

Мне тридцать лет. Когда произошла революция, Мне тридцать лет. Когда произошла революция, мне было восемнадцать. Тот аттестат зрелости, который получил я, еще был припечатан орлами. В последний раз выдавались такие аттестаты. В последний раз заказывали студенческие фуражки. Никто из нас еще не знал, что раз этот — последний.

Сорок лет чужой судьбы — как это много!

Сколько лет Достоевскому? Вот он сидит на портрете, покручивая хвостик бороды, плешивый, с морщинами, похожими на спицы, — сидит во мраке минувшей судьбы, как в нише.

Сколько лет этому старику?

Под портретом написано, в каком году запечатлен. Высчитываю — выходит, старику сорок лет.

Какой емкий срок, какая глубокая старость — сорок лет Достоевского!

Между тем мне только девять осталось до сорока. Тридцать один собственный год — как это мало! (далее…)