Лёка Ж. позвонила мне в 6 утра и трагическим тоном сообщила:

— У меня проблема…

— Лёка, я уже знаю, — заметил я, не открывая глаз. — Тебе нечего надеть…

— Хуже, — отрезала Лёка Ж.

— Хуже?! — Я даже проснулся. — Что может быть хуже?

— Ты уже встал?

— Нет, извини. Я еще в постели.

— Даже лучше. Там и оставайся. — Лёка Ж. сделала паузу, собралась с духом и наконец вымолвила: — Я мужчина.

— Что… — начал я, но до меня дошло…

— Очень остроумно, — недовольно констатировал я. — Позвонить в шесть утра первого апреля, чтобы сообщить такую свежую новость…

— Это еще не всё, — продолжила Лёка Ж. по-прежнему трагически. — Я мужчина, который любит мужчин. То есть я — гей! (далее…)

Мастер Чэнь — это псевдоним Дмитрия Косырева, востоковеда, выпускника Института стран Азии и Африки при МГУ и Наньянского университета (Сингапур). Дмитрий много лет работал корреспондентом разных российских газет в странах Юго-Восточной Азии. Сейчас трудится политическим обозревателем РИА «Новости». И пишет детективные романы. Его только что вышедший в издательстве «АСТ» трэвелог «Магазин воспоминаний о море» тоже не лишен детективной составляющей, хотя это не роман, а сборник рассказов — легко и популярно сработанных забавных историй, происходивших с автором (в основе, по словам Чэня, реальные события) в Индии, Индонезии, Таиланде, Малайзии и т.д. Издательство «АСТ» представило нам возможность опубликовать для примера один из этих рассказов. Мы выбрали самый первый. Называется он «Её сиятельство».

— Прошу подать на еду.

В Азии привыкаешь не замечать нищих, не поднимать головы от стола — если сидишь; с резиновой улыбкой обходить их — если шагаешь. Они не будут долго беспокоить вас, они никогда не решатся на физическое прикосновение, они не опасны.

Но когда ты слышишь эти четыре слова… вообще-то три на английском — begging for food… и на каком английском! Вот трансляция из британского парламента, ее величество в куполообразной короне неспешно надевает очки, раскрывает папку у себя на коленях, и… вы слышите и понимаете каждое слово — произнесенное негромко, раздельно, с почти нечеловеческой четкостью, благосклонно и терпеливо. Королевский английский. Несравненный и неподражаемый.

И это был именно тот английский, который я только что услышал.

Невозможно было не поднять в ответ голову от алюминиевого, пустого пока что столика «Бхадху Шаха». Невозможно было равнодушной быстрой полуулыбкой отделаться от этой женщины, стоявшей передо мной на тротуаре, в шаге от границы, разделявшей ресторан и улицу.

Она, казалось, на расстоянии приподнимала мне взглядом подбородок… я вздернул голову еще немного, встретился с ней глазами — а если ты посмотрел на нищенку, то она одержала первую победу, и скорее всего ты что-то ей дашь.

Но уже по королевскому английскому можно было догадаться, что нищенка — кто угодно, только не вот это.

Европейцы в Азии — это не одна порода людей, а несколько. Есть туристы в шортах и безразмерных майках, всегда с видеокамерами; есть бизнесмены в промокших на спине рубашках с галстуками; и то и другое — классика. А тут был, конечно, тоже классический вариант, но совсем другой. Бесспорно европейская женщина, рыжеватая блондинка, но… широкие, суженные к щиколотке марлевые штаны, длинная, ниже колен, рубашка такой же ткани, шарф-накидка… в общем, пенджаби, очень дешевое. Небольшой матерчатый рюкзак за плечами. И все это — с оттенками выцветшего шафрана и серой пыли.

Эту одежду носили, не меняя, уж точно больше года. Эти ноги в простых сандалиях наверняка несут ее от храма к храму — Шива, Кришна, Мухаммед, Будда, Гуаньинь — месяц за месяцем, сотни, если не тысячи километров. Копеечные автобусы, поезда или просто дорога под ногами.

И лицо — с потемневшей кожей (она светлее только в глубине двух морщинок у носа), с благосклонной и несколько отрешенной улыбкой, длинным, чуть выставленным подбородком.

Ее наблюдавшие за мной глаза смеялись — скорее добродушно. (далее…)

Фото: iskusstvo-tv.ru

Пошли мы с Лёкой Ж. в «Ахтунг, бэби, капут» на презентацию умной книжки умного человека — Александра Куприяновича Секацкого, последнего живого философа XX века.

— Умный человек сегодня большая редкость, — как-то мечтательно сказала Лёка Ж.

— Да, — сразу согласился я. — А тем более автор умной книжки.

— Точно, — оживилась Лёка Ж. — Во-первых, не всякий автор книжки — умный. А во-вторых, не всякий умный пишет книжки. Чаще как раз наоборот. Вот какая-нибудь Олечка Бузова или Люсенька Алексеева из «Дома-2» — или «Дома-3»? ну неважно — написали книжки, а ума че-то у них не прибавилось.

Люся Алексеева это наша с Лёкой Ж. любимая писательница. По Сети гулял фрагмент ее бестселлера с такой фразой: «Испытав на себе все «прелести» застекольной жизни в книге все переживания и акклиматизацию в периметре ребят я описываю как свои». Запятые расставьте сами. Видимо, корректоры утонули в этом потоке словонедержания и на прощание махнули рукой на пунктуацию.

— Да уж, — продолжил я увлекательную беседу. — Умный человек сегодня автором не станет. Вот, например, президент Медведев книг не пишет, и это выгодно отличает его от тех же Алексеевой и Бузовой.

Лёка Ж. хотела возразить, но соблюдая политкорректность, вежливо промолчала. К тому же мы подошли к клубу, и разговор прервался как бы органично.

В «Ахтунг, бэби, капут» уже собрались почитатели таланта Александра Секацкого, и усесться, к неудовольствию Лёки Ж., оказалось совсем некуда.

Но мы как умные люди пробрались к бару и крепко заняли место у стойки. Вернее, у стойки пристроился я, а Лёка Ж. возлегла на меня стоя.

Едва мы расположились поудобнее, как узнали, что попали вовсе не на презентацию, а на встречу автора с благодарными читателями, которая будет проходить в форме приятной беседы.

Началась она с энергичного вступления Виктора Леонидовича Топорова, представительного литературоведа, переводчика, публициста, колосса издательского дела Петербурга с интеллигентно растрепанной бородой.

Уверенно взяв микрофон аки жезл, Топоров в свойственной ему едкой манере помянул недобрым словом некоего гнусного автора гнусного памфлета, пытавшегося обнаружить в творении Секацкого признаки релятивизма, и призвал не требовать от философа утилитарных истин, а наслаждаться исключительно красотой слога.

Затем сам Александр Куприянович, вооружившись переданным Топоровым микрофоном и помахивая им как гаишник палочкой, начал рассуждать о зыбком месте истины в современном мире — в университетской ли она аудитории, в окнах ли масс-медиа, или где-то совсем в другом, неизвестном нам, месте.

Увы, новой книжки Секацкого мы с Лёкой Ж. не читали, поэтому к благодарным читателям отнести себя никак не могли. Пришлось попросить у бойкого бармена вина для меня и мохито для Лёки Ж. — какая ж приятная беседа без алкоголя. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

В 1995 году наша семья создала в Берлине культурно-политический журнал «Зеркало Загадок» на русском языке. Главным редактором стал мой сын Игорь Полянский, тогда студент Свободного Университета Берлина, а ныне доктор философии, заместитель директора института истории медицины при Ульмском университете. За техническую редакцию отвечал мой муж Борис Антипов. Позднее к редакции присоединился славист Маттиас Шварц (тогда ещё студент, а теперь преподаватель в Свободном Университете Берлина). (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

С одной стороны, поэту, художнику, как бы даже положено романтически странствовать, скитаться по свету. Но с другой стороны… С другой стороны, конечно, настораживает, если странствие чересчур затянулось.

За год до приезда, в 1979 году роман Горенштейна «Искупление» был переведён на немецкий язык и опубликован в Берлине весьма солидным издательством «Люхтенгарт». Однако талантливого романа оказалось недостаточно. Необходимо было авторитетное слово. А где же взять такого, безусловно авторитетного человека, который мог бы поручиться за талант, своё веское слово сказать, к которому бы прислушались? Такой человек, к счастью, нашёлся – им оказался рыцарь литературы, во имя неё неоднократно пострадавший, Ефим Григорьевич Эткинд. Горенштейн познакомился с Эткиндом ещё в Вене осенью 1980 года, когда перед переездом в Берлин жил в пансионе на Кохгассе неподалеку от Собора святого Стефана. Рекомендация Эткинда возымела действие. В девяностых годах издательством «Ауфбау» было опубликовано семь книг Горенштейна, издательством «Ровольт» – три. Среди них произведения, написанные уже в Берлине на Зэксишештрассе: повести «Улица Красных Зорь», «Последнее лето на Волге», пьеса «Детоубийца», несколько рассказов, а роман «Летит себе аэроплан» издавался на немецком языке три раза. О Горенштейне тогда много писали во влиятельных немецких газетах и журналах, попеременно называя его то «вторым Достоевским», то «вторым Толстым». (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

В 1962 году Горенштейн поступил на Высшие сценарные курсы в Москве и, будучи «курсантом» советского кинематографа, написал легендарный рассказ «Дом с башенкой». «Новый мир» отказал, отнекивался вначале и редакторский коллектив «Юности». Руководитель сценарной мастерской, слушателем которой был Горенштейн, Виктор Сергеевич Розов отдал рассказ напрямую, минуя редакторский коллектив, главному редактору «Юности» Борису Полевому, и рассказ был опубликован. Горенштейн вспоминал, как проснулся однажды знаменитым: рассказ читался «некоторыми именами», его собирались ставить на сцене, экранизировать и многое другое. Однако все начинания с рассказом разваливались. (далее…)

Начало дневника Юрия Олеши — ЗДЕСЬ. Предыдущее — ЗДЕСЬ.

17 марта, Ленинград

Вчера был удар по мне. Выступал в зале Филармонии с писателями. По-моему, успеха не имел. Правда, выступал в начале, третьим номером и после прозаика — обычно следует между двумя прозаиками вставлять поэта.

Успех-то, конечно, был, и порядочный, но могло бы быть лучше. Я читал сцену из пьесы — первую, наиболее разговорную. Однако слушалась хорошо. Успокаиваю себя, таким образом, ссылками на объективные причины: дескать, после прозаика, дескать, сцена разговорная и т.д. Не в том дело. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ фрагмента книги Елены Шварц (1948–2010) «Габриэле Д’Аннунцио. Крылатый циклоп (Путеводитель по жизни Габриэле Д’Аннунцио)» («Вита Нова», Санкт-Петербург, 2010).
НАЧАЛО ПУБЛИКАЦИИ — ЗДЕСЬ.

Город был окружен войсками. Над городом кружил самолет, посланный правительством, он тоже разбрасывал листовки (до боли знакомое Д’Аннунцио дело) с приказом генерала Кавильи, назначенного комиссаром Венеции Джулия, считать всех легионеров дезертирами. Д’Аннунцио выступил с негодующей речью. Маринетти остроумно назвал воинов Фьюме «дезертирами — вперед» (в будущее), атакующими неведомого врага, то есть, по сути, футуристами.

Лозунгом дня стало не очень приличное выражение ME NE FREGO — которое можно условно перевести как «мне наплевать».

Легионеры (как стали называть добровольцев) повторяли его по любому поводу. И с тех пор выражение «менефрегизм» вошло в итальянский язык. Наплевать на то, что все против нас. Это выражение вышили на голубом вымпеле легионеров. И эту надпись сбрасывали летчики на Триест. «Мои люди не боятся ничего, и даже слов», — заметил по этому поводу Д’Аннунцио.

«Мы одни против всех — у нас есть только отвага и больше ничего», — с такими словами обратился Команданте к легионерам.

В блокнот он записал: «Обладание городом похоже на обладание пылкой женщиной».

Почти каждый день он произносил речи с балкона дворца.

В итальянском Фьюме я понял различие написанной речи от импровизации.

…Народ кричал и неистовствовал, вызывая меня. Под окнами обезличенная человеческая масса бурлила, вскипала, взрывалась как расплавленная материя.

Я должен был отвечать их устремлению, должен был поддержать их все более пламенную любовь ко мне, все более раскаленную — ко мне одному. И все это только благодаря моему присутствию, моему голосу, жестам, моему бледному лицу, моему подслеповатому взору.

…Сила, которую невозможно было сдержать, поднималась в груди, сжимала горло, мне казалось что между зубами и языком возникает свечение. Я начинал кричать.

Мои помощники подбегали, распахивали двери. Я, как стрела, устремлялся на балкон. Шел ли я к зверям, к душам? Да, к народу.

Я видел своим покалеченным глазом небесную звезду. Обрывок облака, карнарскую бурную толпу, луч божественного присутствия. Говорил… доводя свою страсть до неслыханного исступления.

(далее…)

Лучше раздвинь ноги
И я втянусь в тебя,
Моя маленькая женщина,
Мне так нравиться находиться в тебе.
Я поглажу твой желудок
И поцелую твоё сердце,
Моя маленькая женщина.
Смотри! Как я люблю тебя.
Я хватаю тебя за волосы
И выдираю клочек на память,
Моя маленькая женщина.
А любишь ли ты меня как я тебя?
Я кладу тебя в мою ладонь
И запиваю как таблетку,
Моя маленькая женщина.
Останься со мной этой жизнью.
Я сжигаю твой дом, твою одежду,
Твои мосты,
Моя маленькая женщина.
Любить! Так только так,
Моя маленькая женщина.
Любить так, только тебя

Фото by jamelah / Flickr

Около часа ночи затрезвонил телефон. Обычно в это время, если конечно сижу дома, я не расположен к общению. Сознание медленно и лениво отключается от окружающей действительности, уползая в сон. Но звонок все равно уже прервал этот приятный процесс, так что пришлось взять трубку. В ней кричала Лёка Ж.:

— Я с утра готовилась к вечеринке, перебрала весь гардероб, переворошила все шкафы, комоды, извлекла все вещи из чемоданов, которые валяются нераспакованными последние два года, мне решительно нечего надеть, чтобы выйти из дома!

Мой мозг вернулся к реальности еще не до конца, поэтому я уточнил:

— Лёка, куда ты хочешь выйти?.. Ты собираешься на Хэллоуин?

— Какой, к чертям, Хэллоуин! — возмутилась Лёка Ж. — Хэллоуин давно прошел. Сева, ты, что ли, спишь?

— Нет-нет, не волнуйся, — поспешил я успокоить Лёку Ж. — Мне что-то не спится… Так на какую вечеринку ты намылилась?

— Ты точно не спишь? — спросила Лёка Ж. с подозрением и, не дожидаясь ответа, завелась с пол-оборота: — Ты же сам меня пригласил! А теперь, значит, забыл! Я тут третью ночь уснуть не могу, а ты…

— Тише, соседей разбудишь, — перебил я назидательно. — Я все отлично помню. Обычная бэдээсэмная тусовка в обычном ночном клубе «Ахтунг, бэби, капут!». И, хм… А что такое особенное ты намереваешься надеть?

— Да в том-то и дело! — еще громче воскликнула Лёка Ж. — Мне вообще нечего надеть!

— Вообще нечего? — не поверил я и напомнил: — Погоди, но когда я видел тебя в последний раз, на тебе точно была какая-то одежда.

— Одежда?!! — не унималась Лёка Ж. — Ты называешь эти обноски одеждой?!

— Ах, да, извини, — попытался я сбить градус беседы. — Я не подумал о том, что ты, наверное, хочешь произвести фурор…

И тут в голову мне пришла блестящая, на мой взгляд, мысль:

— Лёка, иди голой. И экономно. И фурор обеспечен. (далее…)

Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Институт. Туман

То памятное лето 1972 года представляется мне теперь странной смесью задумчивых книжных прогулок с мыслями о давно минувшем, о столь любимой и волнующей меня истории и памятных местах, где можно было встретить дорогих моему сердцу персонажей Мериме или Дюма, прогулок, где былое обретало цвет, объем, даже запах, и судорожных метаний по свободному, изобильному, манящему суетными соблазнами Парижу, в котором все можно было купить, где мне улыбались в кафе, музеях, магазинах, просто на улице, где даже полицейские с удовольствием шутили (а кто нам улыбался в родимом Ленинграде!).

По Парижу я не ходил — метался. Впору было самому себя щипать за руку: «Проснись, это Париж!» Музеи не так меня занимали, как в туристической поездке, да и ведь, казалось, впереди еще месяц. В магазинах терялся: как выбрать голубую рубашку, когда рубашки исключительно заграничные, есть дюжина фасонов и размеры — решительно все. Мне нравилось вежливо и спокойно сказать в кафе: «the-citron»²⁹ или «une pression», обменяться веселыми любезностями с почтительными гарсонами. Нравилось заходить и в продуктовые лавки, любоваться, как работают продавцы, — они по заказу покупателей потрошили кур и рыбу, резали мясо на столько ломтей, сколько просили. Беременной покупательнице мясник, похожий на убийцу, вынес из-за прилавка стул: была очередь — человека три. Хозяйки покупали провизию небольшими порциями; сначала я думал, согласно советской легенде, из-за нужды и скупости. Дело было куда проще: французы не любят несвежих продуктов и запасов, а в лавки им ходить нравится. Поэтому даже в богатых домах холодильники маленькие. (далее…)

в жизни довольно часто случается следующим образом: поздним звёздным вечером выйдет человек из дома, напьётся не понятно где всяких разных алкогольных напитков, проиграется до трусов в забавные карточные игры и возвращается обратно к репродукциям картин Пикассо на стенах родной и убогой комнатушки, к продавленному дивану непонятного грязно-жёлтого цвета, к многократно залитой остывшим кофе клавиатуре компьютера и к написанию стихов на тему несчастной любви или величия человеческих порывов. и стихи у человека случаются удивительно красивые и трогательные…
и я не задаюсь вопросом: почему так?! я воспринимаю это как должное. потому как собрат. в исконном библейском смысле этого слова.

да и чёрт с ним, с этим человеком! не до него, раскосого. не до этого, банального ценителя пышных женских форм и занудной прозы Достоевского. тут иным люди интересуются.

вчера меня, совершенно случайно, спросили:

«для вас в основе сюжета стихотворения должно быть реальное событие или можно создать эмоциональное стихотворение при наличии богатой фантазии? то есть в своем воображении придумать возможную ситуацию и «пережить» ее, результатом данного процесса будет эмоциональный выплеск в стихотворной форме. или же для настоящих, хороших, «цепляющих» стихотворений требуется пережить, «переболеть» события в реальной жизни?»

почесал затылок и что ответить не нашёлся. во-первых чтобы самому ответить на эти вопросы следует, по крайней мере быть поэтом или хотя бы считать себя таковым. а я не хочу : они же все несчастные, им же надо выговорить, вслух или на ухо близлежащему телу, по крайней мере 20 тысяч слов в день. как хорошей женщине. а во вторых, я от природы молчалив и «на все расспросы правдой отвечаю: единственной, божественной, молчу». потому и отвечать не стал. но не удовлетворить любопытство человека интересующегося тобой — это верх неуважения к собственному самолюбию.
а я себя очень люблю. и потому что бы ответить на поставленные перед мной вопросы ушёл в народ проводить социологический опрос: « люди – поэты, дорогие и многоуважаемые, ответьте на вопросы или подайте копеечку». (далее…)

Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Новый мост и статуя Генриха IV

Иногда кажется, что знаменитые памятники Парижа приезжие видят только сквозь видоискатели фотоаппаратов и что старые стены могут покрыться аллергией от миллионов сделанных с них снимков. Щелканье затворов — постоянный аккомпанемент, под который течет жизнь в туристических местах города, словно люди разучились просто смотреть. Даже картины в музеях фотографируют и снимают видеокамерами в ажиотаже, что «застит очи» приехавших, быть может, единожды в жизни сюда людей. Куда как милее притихшие пары, задумчиво смотрящие на собор (или внутрь себя, но все равно — перед ним), серьезные стареющие люди, нередко озадаченно, словно не доверяя, что это и в самом деле он, знаменитый на все времена Нотр-Дам.

У собора непростые отношения со временем. Грозный и могучий символ мирской и церковной власти, он, так и недостроенный, на многие века предан был равнодушному забвению. Революция посчитала собор «твердыней мракобесия», едва не взорвала его, но, одумавшись, все же сохранила и нарекла здание Храмом разума; первый консул генерал Бонапарт был в нем коронован и стал императором Наполеоном I. (далее…)

Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Консьержери. Дождь

Но бывали и дни особые, как философские отступления в плутовском романе. Один такой день случился в начале августа, день, душный от близящейся, но так и не разразившейся грозы, с тяжелыми сине-черными, как шиферные крыши Парижа, громоздящимися над ратушей и башней Сан-Жак тучами, с горячим порывистым ветром, несшим по улице Риволи сухие, падающие задолго до осени листья, далекий гром, редкие и бледные зарницы. Прохожие то и дело порывались открыть зонтики, дождь не разразился.

В тот день я положил себе устроить встречу с обителью тамплиеров, рыцарей-храмовников, владетелей целого города-крепости в Париже, называвшейся Тампль. Я заведомо шел «смотреть» то, что давно не существовало, но для меня это было почти естественно: привык же я по старым картам восстанавливать в воображении Париж, которого еще не видел, да и не надеялся увидеть. Мое закаленное воображение готовилось вернуть то, что безвозвратно исчезло, но не из истории и не из памяти. (далее…)

Глава из книги Михаила Германа «Неуловимый Париж» (издательство «Слово/Slovo», 2011). Начало главы — здесь. Предыдущее — здесь.

Люксембургский сад

Надо было пожить на «даче»: киноподобная невиданность — белая трехэтажная вилла в традиционном стиле провинции Валуа в Монлоньоне, близ Санлиса (40 километров от Парижа), полдюжины комнат, три ванные, мастерская-салон, огромная веранда, подвальная квартира для шофера-садовника и его семьи. Столь же удобно, сколь и нереально.

Меня горделиво представляли соседям — племянник из дикого Союза, но знает все же по-французски, шерстью не оброс, в носу не ковыряет и даже натурально целует ручку (во Франции чаще лишь символически склоняются к руке). Соседи напоминали персонажей французских комедий: костистая дама в недорогих бриллиантах на падагрических пальцах, ее здесь вполне официально называли Любовница генерала. Сам отставной бригадный генерал Неро, такой же костлявый и жилистый, как его подруга, живший в доме, над крыльцом которого красовалось стремя, — генерал служил в кавалерии. Были и всамделишные барон с баронессой, отменно воспитанная, породистая, ничем не примечательная чета. И как в кино: буколическое застолье в саду (высокие и тяжелые стаканы с виски в руках, запотевшие бутылки «Перрье», скользкий в серебряных щипцах лед, орешки, оливки, соленое печенье), и все были французы, все говорили по-французски. Но в Париж хотелось мучительно — время уходило, дни истаивали занимательно и бессмысленно. (далее…)