12 ноября 1956 года Владимир Набоков написал «О книге, озаглавленной «Лолита»

Засушите меня как цветок в этой книге на сотой странице
Застрелите меня на контрольных следах у советской границы
Из стихов Сергея Чудакова

В 1955 году «Лолита», отвергнутая американскими издателями, вышла в Париже, в одиозной «Олимпии Пресс». Так случилось, что «Лолиту» прочитал Грэм Грин, пришел в восторг и назвал книгу в числе трех лучших книг 1955 года в «The Sunday Times». Другой англичанин, редактор «The Sunday Express» Джон Гордон, наоборот, назвал «Лолиту» «мерзкой книжонкой» и обвинил Грина и «The Sunday Times» в пропаганде порнографии.

Вокруг романа поднялся невероятный шум – одни были pro, другие резко contra. Забавный штришок: Адольф Эйхман, ожидавший смертного приговора в иерусалимской тюрьме, прочитал «Лолиту» и воскликнул: «Отвратительная книга!» (интересно, кому в голову пришло дать ему роман?). Из библиотек Англии «Лолиту» вычистили. Во Франции запретили.

Оправдание искусства

В США защитники романа решили дать отрывки в серьезном журнале – чтобы подготовить почву для издания книги и для защиты на случай судебного иска. Тогда-то Набоков и написал эссе «О книге, озаглавленной «Лолита». Оно было опубликовано в «The Anchor Review» (1957, №2) как сопровождение фрагментов из «Лолиты», а потом входило послесловием во все издания романа.

Конечно, Набоков вполне осознавал, чем чреват выход «Лолиты» на люди, и опасался, что из-за этого он может лишиться места преподавателя в Корнельском университете. Поэтому он хотел издать «Лолиту» под псевдонимом Vivian Darkbloom (анаграмма его имени и второстепенный персонаж в романе; в русской версии – Вивиан Дамор-Блок). Но издатель уговорил, писатель рискнул. И в конце концов выиграл. Однако прежде пришлось побороться. (далее…)

Картина маслом. О новом романе Мишеля Уэльбека «Карта и территория»
В формате. О книге Романа Сенчина «Информация»
Реальный отжиг. О книге Михаила Елизарова «Бураттини. Фашизм прошел»
Многоточие. О книге Романа Сенчина «На черной лестнице»

Афедрон: сиквел. О романе Елены Колядиной «Потешная ракета»

Два ядра в одну воронку, как известно, редко попадают. А когда второй снаряд вовсе не ядро, а залп фейерверка или, скажем, потешная ракета, вероятность этого трюка сводится к нулю. Праздничный карнавальный салют не то что в воронку, а даже в царский терем не угодит, зато зрелище ротозеям подарит прелепое.

Как же, должно быть, обрадовались те, кто проклинал Елену Колядину за ее «богохульный» и «кощунственный» «Цветочный крест», якобы поставленный на русской литературе! Точнее не за сам роман, а за премию, которой его удостоили. Почти целый год они бегали, схватившись за голову и за сердце, вопя: «Конец ‘Русского Букера’! Конец литературы! Конец культуры! Афедрон! О, ужас!». А теперь, когда впопыхах вышло неожиданно-предсказуемое продолжение скандального романа, вроде и успокоиться можно и, может быть, даже похвалить его. Самое страшное миновало: вспышка успеха померкла, начался мейнстрим…

Облегчение у критиков Елены Колядиной должен вызвать сей факт, что «Потешная ракета» — это явное повторение уже увиденного публикой фокуса, повторение на бис. Ну и, конечно, естественное превращение лесковского драматизма в голую сюжетность тоже не может не порадовать книжников фарисейской закваски.

В остальном же, если это еще имеет какое-то значение, Елена Колядина планку не уронила. Ее юмор остался таким же искрометным, говорок героев и рассказчика – таким же нелепым и смачным, фабула яркой и выпуклой.

Феодосия Ларионова, обвиненная в колдовстве, чудом спасшаяся от православного аутодафе, обнаруживает себя в обличии кроткого монаха. Так ее вырядил стрелец Олексей, дабы спасти и себя, и «ведьму» от скорого суда тотьмичей. Цель Олексея – сбежать вместе с Феодосией в Москву, подальше от мракобесов Тотьмы, поближе к светозарному царю Алексею Михайловичу. Цель Феодосии – вознестись на небо, хоть бы и техническим путем, где обитает ее пропавший сын Агеюшка. В Златоглавой выясняется, что Феодосия не просто умная девица, но человек эпохи Возрождения. Этакий Леонардо да Винчи в юбке. Вернее в рясе. На ходу освоив латынь, Феодосия, замаскированная под женоликого монаха Феодосия, жадно постигает все новые и новые премудрости. А Олексей, между тем, ловко взбирается по карьерной лестнице к пределу своих мечтаний – должности стрельца Его Царского Величества. Читатель, вместе с героиней книги, постигает чудесное устройство мира – узнает о сферах земных и небесных, о диковинных заморских зверях, о разных чудо-механизмах (привет лесковскому Левше!). Колоритная Матрена, источник скабрезных шуток, самый яркий персонаж «Цветочного креста», в этом сказе отсутствует, следовательно, читая «Потешную ракету» боцманы и грузчики краснеть не будут. Отец Логгин, погрязший в невежестве, поповском тщеславии, антипод Феодосии, тоже появляется на секундочки – в начале и в конце произведения. Начавшийся в «Цветочном кресте» конфликт между этими типажами утонул в феерической развязке, со стрелецким бунтом и взлетом потешной ракеты. Все персонажи разбежались в разные стороны – кто куда…

«Цветочный крест» был трагедией с христианской надеждой. Но надежда обернулась долгими, правда, очень светлыми и веселыми лубочными приключениями. Так что продолжение наверняка последует! Олей!

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:

Картина маслом. О новом романе Мишеля Уэльбека «Карта и территория»
В формате. О книге Романа Сенчина «Информация»
Реальный отжиг. О книге Михаила Елизарова «Бураттини. Фашизм прошел»
Многоточие. О книге Романа Сенчина «На черной лестнице»

Иногда нам кажется, что мы бессильны изменить свою жизнь. Угнетающая рутина становится привычной. Мы чувствуем себя винтиками в непонятной небесной системе, ища иллюзорный выход непонятно к чему…

Много я повидал судеб. Счастливых, удачных, трагичных. Если собрать воедино все поведанные мне истории, то получится не один многотомный роман, герои в котором, словно белки в колесе, пытаются найти истину смысла жизни. Такая большая фабрика промышленных масштабов, где на гигантских стеллажах, в бесконечных рядах, на полочках вплотную стоят друг к дружке эти самые игрушечные колеса, в которых стремительно бегут пушистые зверьки, не понимая обреченной бесконечности. Изредка включается свет и в темное, сырое помещение заходит высокая тучная фигура, которая окидывает взглядом своих подопечных. Для них, загнанных белок, этот персонаж в комбинезоне из плотного, шероховатого сукна, становится богом. В знак почтения они дружно останавливаются и трепеща смотрят на него своими маленькими черными глазенками, ожидая чего-то сверхъестественного. Тем временем фигура проходит мимо полок, осматривая каждое колесо важным взглядом, и время от времени делая пометки у себя в потрепанном блокноте, недовольно кивает. Затаив дыхание, зверьки, к которым он подходит, надеются на просветление, которое избавит их от каждодневного кошмара пребывания в этом чертовом колесе. Но чуда так и не происходит. Все жители бегущего города, искусственно созданного кем-то, продолжают верить и поклонятся фигуре в комбинезоне, оправдываясь, что их время еще не пришло. В итоге таинственная фигура уходит, захлопнув за собою дверь, гаснет яркий свет и все становится на привычные рейсы непонятной жизни. (далее…)

Валерия Нарбикова. Фото Дм. Кузьмина

Валерия Нарбикова – один из самых странных и необычных современных российских писателей. Неудобная Литература «в химически чистом виде». Она пишет до того непонятно массовому читателю, что российские издатели (пребывая в перманентной погоне именно за ним, массовым) принципиально отказываются публиковать ее новые тексты. Несмотря на то что у нее есть имя. И что проза ее выходит на разных европейских языках и пользуется неизменным успехом в Европе (хотя и тоже не массовым, а скорее нишевым). Со словом Нарбикова обращается так, будто это не слово, а пластилин. Это производит сильное впечатление. Но при этом читательским стереотипам (о которых я говорил тут) эта проза совершенно не соответствует.

К тому же Валерия Нарбикова напрочь лишена того, что называется авторским тщеславием. Пишет карандашом и не занимается набором, оформлением своих текстов, их подготовкой к печати. Совсем не ищет издателей и не практикует самораскрутку. В интервью газете «Литературная Россия» она сказала по этому поводу так: «Для того чтобы «предлагать» (читай – «себя», а как иначе?), нужен порыв. Понимаете? А я… У меня нет его. Порыва. Поэтому не ношу – не предлагаю – никому – ничего. Просто пишу, и всё».

На «Переменах» мы начинаем сегодня публиковать роман Валерии Нарбиковой «Сквозь», который так нигде до сих пор и не был полностью обнародован (хотя работа над ним закончилась еще в 1995 году). А после этого, если все сложится, в той же блог-книге будут напечатаны отрывки из романа «И путешествие», который на русском языке тоже, кажется, толком так и не появился. Зато с успехом вышел на немецком языке в Германии. (далее…)

о романе Погодиной-Кузминой «Адамово яблоко» читайте здесь.

Постепенно приспосабливаясь к переменам в своей жизни, Максим вспоминал два года учебы в Англии уже почти без сожаления и без ностальгии. Он словно поставил на полку книгу, которую ни к чему больше открывать, и даже не отвечал бывшим приятелям по университету, которые сообщали о своих новостях. При этом «вхождение в семейный бизнес», вопреки ожиданиям, оказалось скорее занимательной процедурой. Теперь каждый день приносил ему богатую пищу для исследования чужих и собственных пороков – той заповедной области человеческой природы, которая сохранилась в первозданном виде от начала времен.

С Таней, пышущей провинциальным здоровьем и жизнелюбием, он начал встречаться из того же анатомического любопытства к чужой душе. Он знал, что неизбежно заскучает и над этой книгой, но пока с ней было приятно. Она располагала к доверию, и это был непривычный опыт в его общении с женщинами.

В пятницу они встретились после работы и поехали в ночной клуб, куда она почему-то давно стремилась попасть. Таня заражала его своей энергией, бесперебойно поступающей из какого-то неизвестного источника, и поначалу все шло как нельзя лучше. Но к десяти часам небольшой зал так плотно заполнился посетителями, что стало уже нечем дышать, не было моря, земли и над всем распростертого неба, – лик был природы един на всей широте мирозданья, – хаосом звали его, диджея сменил на эстраде модный герл-бэнд, и Максим предложил ей перебраться на второй этаж, в ресторан.

Румяная, возбужденная, в окружении крахмальных салфеток, свечей и сверкающих бокалов она выглядела чрезвычайно эффектно. Русская разведчица Tatiana, роковая блондинка из фильмов про Джеймса Бонда.

В ожидании официанта они продолжили начатый в машине спор. Максим говорил:

– Дело в том, что только мы, богатые бездельники, способствуем движению прогресса. В человеческом сообществе именно праздный класс хранит и транслирует весь комплекс знаний и навыков, называемых культурой. В конечном итоге только эти знания ведут к развитию цивилизации и к улучшению нравов. (далее…)

I was spending time in the universal mind, I was feeling fine

апокалипсис не наступил 12 декабря 2012 года, как ожидалось. Все наши надежды на быстрое избавление от телесных капсул рухнули и пошла прежняя рутина с поиском места работы и магазинов со скидками. Так и катилось до тихого мартовского утра, когда он, внезапно проявивший с неба в виде космического мусора и последующими плоскими и на вид прозрачными блоками энергии, хорошо отделал все материки до вида множества островов с полувыгоревшими лесами.

человек в одном случае из 25 мог что-то противопоставить Краху. Кто на вертолёте нашёл более спокойное место посадки, кто поднял оскорбительный палец в сторону падающих блоков, протестуя. Так или иначе, мало кто уцелел в общем котле из оторванных корней прошлого.

сегодня 12 июня 2014, и я, уцелевший, грею на углях завёрнутый в фольгу завтрак. Немного свежей зелени и не скажешь, что он был ещё вчера приготовлен и всю ночь обдувался радиационными излучениями. (далее…)

Этой книгой, наведшей меня на «Пьету» Микеланджело, я зачитался далеко за полночь. Редкий случай. Ну в доску свой писатель. Но…

Начинал Микеланджело «непоколебимой верой в торжество гуманистических идеалов Ренессанса». То есть принципиальной направленностью против средневекового культа потусторонней жизни, считающего смерть праведного человека переходом в лучший мир: отмучился… То есть, если по-средневековому, надо не плакать от горя над умершим, а светло и возвышенно грустить, как бы отлетая чувством и мыслью от вот здесь, на земле ещё, лежащего непогребённого тела. Словно и не горе перед тобой. И наоборот при выражении гуманизма, той идеи, что хорошо не в потустороннем мире, а на земле: нужно выражать горевание над трупом, оплакивание его. Нужно искажённое плачем лицо. Что и делали до Микеланджело. «В лоб».

А Микеланджело сделал парадокс: он исказил гуманистическую психологию до наоборот. Сделал отстранённую Богоматерь. Но сделал её такой молодой и красивой (а той же под пятьдесят, раз Иисусу 33), что труп вообще забывается зрителем. Ну, скажем, зрителем мужчиной.

Вот это таки – парадокс! – утверждение гуманизма. Плевать на высокое, потустороннее. Высоким будем теперь считать низкое, телесное. Потому высоким, что красивое. А прикрывать эту низость – духовностью под названием: гуманизм. Или: либерализм. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Социализм, так называемый, сперва искренне, а потом всё более фальшиво себя капитализму и Западу-то противопоставлял. Мало, что ошибочно – на пафосе прогресса, на чём и капитализм выехал. Важно, что противопоставлял: культурой. (Культура против цивилизации…)

Слепухин предчувствовал какую-то глубокую истину своей идеализации той действительности, которую он соорудил для своего художественного исследования действительности социалистической, так уж тогда строй называл себя.

Понять его можно. Но простить нельзя.

Художественный вкус должен был его остановить на этом пути. Он должен был почувствовать, что фальшивит.

Да и нехудожественный… Он же явно читал только что вышедшую и нашумевшую «Психологию искусства» Выготского: катарсис же в тексте 4 раза упомянут. Рассуждают о нём персонажи.

Но. Рассуждают в медицинском духе: очищение души страданием… А не как о нецитируемом художественном смысле, итоге (3) столкновения противочувствий, рождаемых противоречивыми элементами (1 и 2) произведения, в свою очередь рождёнными вдохновением от смутного (не знания!) ощущения брезжащего идеала (3). Культурный-социализм-антикапитализм, наверно, мог бы быть в смутном идеале Слепухина, если б он отдался подсознанию и не идеализировал действительность-эксперимент. Но тогда он бы стал Высоцким в прозе. Идеал бы его стал трагически-героическим, а не «будет хорошо». Его нельзя было б, — как это я вот сделал с «будет хорошо», — процитировать. Там в противоречиях бы был, например, не сейчас-отказ от любви (мол, 1), любя (мол, 2), во имя – понимаем – гармоничной потом-любви (3). Потому «мол», что это ж не противоречия: «сейчас-отказ» и «любя». А раз не противоречия, то «гармоничная потом-любовь» от них рождается логически, а не вопреки логике: парадоксально.

Гармоничная…

Которая пока – во время ненависти Ники к себе за ингуманизм – оказалась бы плотской, если б она пошла замуж за Игнатьева теперь.

Там, в гипотетическом романе, не в сентиментальных платонических эпизодах почти гармонии тела и духа (Ники и Димы Игнатьева) набегала б слеза на глаза читателя, как в реальном романе (у меня – набегала). А в конце. Чего (при «будет хорошо») в конце не происходит (у меня – не происходило).

Тогда б, может, у автора нашлись бы более убедительные слова для своего персонажа, улавливающего-таки гармонию в «Пьете» Микеланджело. Повторим те, не убедительные:

«…безжалостно правдивую и в то же время бесконечно милосердную».

Или они всё же убедят, если всмотреться и вдуматься?

А ну.

Почему «безжалостно»?

Потому, почему я уже выше писал: слишком молода и красива в 50 лет Мария. Это идеал демониста типа Дориана Грея – не стареть телом, в каких бы передрягах ни оказывалась душа. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

— Ну, может, он Достоевского любит, — предположила Лёка Ж. — Не мешай! Потом он обратил внимание на мой фотоальбом «Золотые деньки», где, помнишь, я взяла фотографии разных моделей из всяких вогов и космополитенов и приклеила везде свою голову?

— Еще бы не помнить! — иронично отозвался я. — Ты же звонила мне каждые пять минут и спрашивала, не стоит ли сменить голову.

— А ты сказал, что мне это не поможет, — пробурчала Лёка Ж. — Ну вот, потом он увидел мои реальные фотографии, на которых у меня, конечно, тоже модельная внешность, но фигура… так сказать, средней корпулентности, и осторожно поинтересовался: «Вы все еще работаете фотомоделью?» А я ему: «Да, только в журналах для нестандартных женщин». Так, слово за слово, он восхитился моими кудрями цвета спелого персика, моими выразительными глазами цвета полевой незабудки, моими… так, это опустим… и моим неподражаемым голосом. А я написала ему, что он может называть меня просто — первым чудом в его жизни… (далее…)

«Застольные беседы» Оскара Уайльда вышли на его родине через сто лет после его смерти. И были приняты на ура. Литературовед Томас Райт, собравший эти истории (в количестве сорока двух штук) и подробно их прокомментировавший, проделал, конечно, грандиозную работу. Стоит заметить, что получилась в итоге книга не столько Уайльда, сколько – книга о нем. Свод легенд об авторе, перемежающий зафиксированные разными людьми его устные притчи, стихотворения в прозе и застольные анекдоты. Этот свод легенд образует сам по себе биографическую повесть, которую читать едва ли не более интересно, чем сами уайльдовские застольные истории. (Это заслуга составителя, Томаса Райта.) А в сумме обе эти составляющие – уайльдовские истории и истории о Уайльде – дают в книге совершенно неожиданный беллетристический эффект, позволяющий назвать этот фолиант одним из самых занимательных релизов последнего времени в области популярно-литературоведческого чтива из жизни замечательных людей. Ко дню рождения Оскара Уайльда (16 октября 1854 года) мы публикуем фрагменты книги, только что впервые изданной на русском языке в издательстве «Иностранка».

П О Э Т

«Золотой голос» Уайльда достигал особой выразительности, когда он рассказывал свои притчи, такие как, например, «Поэт». В драматических местах Уайльд понижал голос почти до шепота, словно поверял аудитории какой-то великий секрет, в то время как в роскошных его описаниях голос писателя звучал торжественно-монотонно. Некоторым слушателям казалось, что Уайльд говорит как бы в трансе или полусне, другие же, напротив, отмечали, что он словно внимательно вслушивается в собственную речь, удивляясь своей же изобретательности. Ритмический рисунок уайльдовских «стихотворений в прозе», а также его стихотворного тюремного послания «De Profundis» (1895) и пьес, таких как «Саломея» (1893), передает величавый ритм и музыкальность его устных выступлений, когда он рассказывал свои при т чи, сказки и библейские легенды. Ритмы, которые использовал Уайльд, во многом подсказаны длинными сложными периодами Библии короля Якова, книги, которую он так любил цитировать.

Рассказ «Поэт» Уайльд воспроизводил в шести различных вариантах, начиная от времени создания рассказа в 1889 году и до самой смерти писателя в 1890-м. (Из писем Уайльда, а также недавно обнаруженного рукописного наброска явствует, что рассказ этот Уайльд намеревался записать). В большинстве вариантов герой рассказа — поэт, в других, однако, героем выступает сказитель или же мальчик-рыбак. Иногда в рассказ включалась сцена, в которой разочарованные слушатели до смерти забивают героя камнями, в других случаях финальной являлась фраза: «Сегодня я ни чего не видел», сопровождавшаяся взрывом смех Уайльда, оставлявшим слушателей в недоумении относительно смысла притчи. люки чугунные

Французский романист Андре Жид приводит в пример начало авторского изложения притчи «Поэт». Поинтересовавшись занятиями Жида накануне, Уайльд получил ответ, показавшийся ему весьма банальным. «Так и рассказывать не стоит, — заметил он. — Вы же сами видите, как все это неинтересно. Просто имеются два разных мира. Один существует, хоть мы о нем и не говорим, это так называемый реальный мир другой же — это мир искусства, о нем-то и надо говорить, иначе мир этот перестанет существовать».

«Поэт» был вдохновлен ирландской легендой, носящей название «Оплошность сказителя». Рассказывая свою версию легенды художнику Чарльзу Рикетcу, Уайльд еле заметным поворотом головы изображал спугнутого кентавра. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

НЕРОН НЕГОДУЕТ

По окончании своего тюремного срока в 1897 году Оскар Уайльд, хоть и закончил «Балладу Редингской тюрьмы» и внес поправки в две свои пьесы, но в целом писать перестал. Когда его спрашивали о его замыслах, он отвечал, что работает над пьесой, и начинал пространно цитировать из нее или же говорил, что собирается превратить в полномасштабную драму один из своих устных рассказов. Иногда он упоминал вскользь те или иные будущие эссе, посвященные, якобы, таким темам, как «Похвала пьянству» или «Влияние синего цвета на мужчин» или развивал замыслы стихотворений вроде баллады «Сын рыбака».

Ничто из задуманного так и не было воплощено в жизнь. В частных беседах он признавался, что два года тяжелого труда подточили его жизненную силу и способность сосредоточиться. «Мощный творческий импульс, — говорил он, — из меня вышибли одним пинком».

Потеря им общественного положения, оскорбления, которыми осыпали его враги, презрение со стороны бывших друзей так же способствовали его унынию, а постоянные заботы о деньгах ослабляли то, что сам он называл «радостью творить, которая питает искусство».

Однако устные рассказы Уайльда, как свидетельствуют его друзья, стали в то время даже лучше, чем прежде. До самых последних дней, когда он буквально обрушивал лавину своих измышлений на каждого, кто был готов его слушать (или же угостить его спиртным), он просто не мог прекратить рассказывать. Писатель Винсент Салливан, являвшийся в те годы одним из усерднейших его слушателей, запомнил историю о Нероне. Этой выдуманной историей Уайльд, по-видимому, попытался объяснить причину, побудившую Нерона преследовать христиан. (далее…)

На днях в издательстве «Время» вышла книга «Дневник больничного охранника». Ее можно купить, например, в книжном магазине Москва. Предисловие к книге уже было опубликовано на Переменах. А теперь фрагмент самого дневника. Из аннотации книги: «Дневник больничного охранника» — это хроника приемного отделения одной московской больницы, через которое перед глазами её автора прошли, наверное, тысячи человеческих судеб.

Это документ, свидетельство о реальных событиях и в чем-то о реальном дне жизни, тогда как дном жизни оказывается всякий пятачок земной тверди, где люди лишаются опоры в самих себе. Между «Мертвым домом» Достоевского и «Колымскими рассказами» Шаламова прошло ровно сто лет, и легко догадаться, сравнивая данные этих двух контрольных точек, какой путь прошло русское общество, в какую сторону двигалось… От «Ракового корпуса» Солженицына до «Дневника больничного охранника» Олега Павлова — дистанция всего в полвека».

Врач, которая в приёмном, дежурный терапевт положила в нашу больницу сына: у него язва. Ну, и обеспокоилась вопросом смертности, полезла в книги по «учёту умерших», обнаружив, что смертность в больнице: на четыреста поступивших двести умерших. Ещё выяснила, что у нас ежемесячно умирают из общей массы двадцать молодых, до тридцати лет. Ощущение жутковатое: как будто больница план какой-то ежемесячно выполняет. Сколько же я видел здесь смертей… Видели ли вы, как умирают люди? В больнице это видишь, как будто оказался на войне, только она другая, безмолвная. Сражаются, кто мужественно, кто без всякой надежды – и всё равно все когда-то обречены погибнуть.

Девушка умерла, больная СПИДом. Поступала в терапию, но что она инфицированная выяснилось как-то вдруг – и по приёмному пополз слух… СПИД, СПИД… Все слышали – а никто не видел. Молодого охранника наши девки, медсёстры, упросили разрешить на неё в морге посмотреть. Дурак, устроил экскурсию. Развязал пакет – а в нем: крови почему-то полно и она выплеснулась наружу… Визг, крики. Но испугались, что инфицированная, а не самого вида крови. (далее…)

ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ.

Coagulatio 5

Это — как узкая кромка, которая отделяет сон от реальности или не такого уж реального? Это — как в годы детства: ликероводочный на Троицкой, отделяющий Дворец пионеров от гастронома и противостоящий «Книге почтой». Так же и кофе между лекциями и библиотекой. А еще — это как разные оригиналы, как реальное посреди словесного бреда, которые пытаются выудить философский камень из Папюса. Выудил же какой-то древнеегипетский поэт драгоценный камень у рабыни. Правда, камень и рабыня, опять же, были непроходимо разделены непонятным словом. Что за «это» я имею в виду? Я точно и сам не знаю. Одни наития. Это некое небытие, или иное бытие, неописуемое, трудно воспринимаемое, почти незаметное, ускользающее, разделяющее две формы известного, расписанного на все лады существования. (далее…)

НАЧАЛО (Trip 1) — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩИЙ ТРИП — ЗДЕСЬ

Встреча первого осеннего заката… Романтично, чёрт побери. Особенно, когда башка забита злобой, агрессией, желанием грохнуть кого-нибудь, в надежде на то, что тогда эти странные ощущения меня покинут. И вот – закат. Сквозь бесконечные тупые слезы, слезы не сострадания к самому себе, собственно, спятил я, или же видел Правду – не имеет значения, я не думаю о себе. Слезы… Слёзы сострадания? Не знаю, это не я, это не мои чувства у меня сейчас, нет, это не моё, мне передали, словно эстафетную палочку, как заразную болезнь. Я просто перестал сейчас понимать сам себя. Я – пустой. И такое ощущение, что я всегда был пустым. У меня не было ничего. Никакого смысла жизни. Если что-то подобное и появлялось в моём сознании, то проверка временем говорит тут сама за себя, ибо я не могу вспомнить свои предполагаемые «смыслы жизни» сейчас. А ищу ли я сейчас что-то вроде? Сомневаюсь.

Наблюдая закат-смешно-сквозь слезы – я бы даже, быть может, назвал бы их крокодильими. (далее…)

Кадр из фильма Яна Шванкмайера «Урок Фауста»

Преамбула

Карл Маркс, приступая к своей «Немецкой идеологии», говорит: «Люди до сих пор всегда создавали себе ложные представления о себе самих, о том, что они есть или чем они должны быть». Я же, желая представить трагическую историю философствований Бориса Тиглевского, скорее сказал бы, что люди, стремящиеся познать истину, являются ниспровергателями устоев мироздания. Ведь пытаясь вырваться из плена самообмана, тщась взглянуть на общество как бы со стороны, они одновременно вычеркивают себя из социального контекста (в котором сами же продолжают жить), где определенное конкретное проявление самообмана, или социальная мифология, цементирует общую почву для общественного согласия, создает систему координат, в рамках которой мыслит большинство. (далее…)