Ко дню св. Патрика — о том, как происходила христианизация Ирландии.

В чём разница между днём св. Патрика и днём Мартина Лютера Кинга? В день св. Патрика все хотят быть ирландцами.

У этой неполиткорректной шутки печальная предыстория. В эпоху британского расизма ирландцем быть не хотел никто. Имперские заведения тогда украшали таблички: «Вход собакам, ирландцам и неграм запрещён». Вместе с чернокожими рабами ирландские невольники гнули спины на первых американских поселенцев. В век ещё не пуганого большевиками капитализма ирландским иммигрантам случалось насмерть биться с неграми за рабочие места.

Сегодня мало кто вспоминает те суровые времена. Нынче популярна другая табличка: «17 марта каждый — ирландец!»

Зелёный Санта

Легко понять, почему день св. Патрика отмечают в странах, чьи территории входили когда-то в состав Британской Империи. На протяжении нескольких столетий они принимали с Изумрудного острова сначала заключённых, потом иммигрантов.

Но день св. Патрика уже давно перерос границы национального религиозного праздника. Вырядиться 17 марта в зелёный костюм, украсить себя листочком клевера и принять участие в жизнерадостном торжестве могут все желающие, независимо от вероисповедания и расы. Порою не знает границ и праздничное веселье – в Чикаго изумрудной становится даже река.

В такой атмосфере нет места нудным историческим реминисценциям. Ни к чему вспоминать ушедший в прошлое антагонизм с неграми. И тем более – совсем уж мелкие казусы вроде батальона Святого Патрика из ирландских католиков-дезертиров, перешедших на сторону врага в американо-мексиканской войне 1846-48гг. Добрейший, как и его коллега Клаус, святой давно уже всех примирил.

Популярность московского парада в честь крестителя Ирландии (40 тысяч участников в прошлом году) тоже объяснить несложно. Ирландцы ведь нам почти как родные. Вспомним их кинообразы. Это весёлые, удалые парняги из «Святых Бундока», умеющие и гульнуть по-нашему, от души, и жестоко отстоять справедливость. Это и загадочный как Штирлиц мафиозо Том Рейган из «Перекрёстка Миллера», алкоголик с бездонною русскою тоскою во взоре. Ну и, конечно, милые, как Чебурашка, герои «Страны фей».

Сложнее понять другое. Почему мы столь же весело и ярко не празднуем день своего святого, крестившего нашу собственную отчизну – князя Владимира Святославовича? Почему в сибирских городках есть бары «Дублин», «Святой Патрик» и даже «Shamrock», а простые забегаловки называются в лучшем случае «Самовар», а не «Красно Солнышко»? И пусть в доморощенных провинциальных «дублинах» не найти настоящего эля, легендарной медовухи в «самоварах» тоже не нальют. Неужели св. Владимир, защитник исконно русского питейного веселия, не достоин всенародного почитания хотя бы через алкогольные традиции?

Конечно, Владимир Святославович был прежде всего князем, олицетворял государственное насилие. Рядом с ним св. Патрик выглядит ласковым Гэндальфом. Память нашего народа хранит неприглядные эпизоды христианизации Руси. Мы знаем, что уничтожались не только языческие истуканы. Доставалось и волхвам, и всем, кто им открыто симпатизировал.

Деятельность же св. Патрика почти полностью мифологизирована. Между ним и Владимиром – пятьсот лет. Что знают о Патрике далёкие от истории люди? То, что он изгнал из Ирландии пресмыкающихся и мирно, с божьей помощью обратил весь остров в истинную веру. Когда Патрика преследовали убийцы-язычники, он не стал изгонять их с острова как ползучих гадин. В смертельной опасности он предпочёл притвориться оленем.

Но дело не только в том, что Патрик был полумифическим священником, а Владимир – грозным монархом. И не в том, что католические агиографы могли вымарать тёмные стороны деятельности Патрика, превратив жизнеописание святого в сплошную сказку.

Есть все основания полагать, что христианизация Ирландии действительно проходила по очень особенному пути. (далее…)

В ночь на 23 февраля 1928 года, в Париже, в нищенском отеле нищенского квартала, открыв газ, покончила с собой писательница Нина Ивановна Петровская. Писательницей называли ее по этому поводу в газетных заметках. Но такое прозвание как-то не вполне к ней подходит. По правде сказать, ею написанное было незначительно и по количеству, и по качеству¹. То небольшое дарование, которое у нее было, она не умела, а главное — вовсе и не хотела «истратить» на литературу. Однако в жизни литературной Москвы, между 1903-1909 годами, она сыграла видную роль. Ее личность повлияла на такие обстоятельства и события, которые с ее именем как будто вовсе не связаны. Однако прежде, чем рассказать о ней, надо коснуться того, что зовется духом эпохи. История Нины Петровской без этого непонятна, а то и незанимательна.

Символисты не хотели отделять писателя от человека², литературную биографию от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история. Это был ряд попыток, порой истинно героических, — найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства. Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино. Мы знаем теперь, что гений такой не явился, формула не была открыта. Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции.

Процент этой «утечки» в разных случаях был различен. Внутри каждой личности боролись за преобладание «человек» и «писатель». Иногда побеждал один, иногда другой. Победа чаще всего доставалась той стороне личности, которая была даровитее, сильнее, жизнеспособнее. Если талант литературный оказывался сильнее — «писатель» побеждал «человека». Если сильнее литературного таланта оказывался талант жить — литературное творчество отступало на задний план, подавлялось творчеством иного, «жизненного» порядка. На первый взгляд странно, но в сущности последовательно было то, что в ту пору и среди тех людей «дар писать» и «дар жить» расценивались почти одинаково.

Выпуская впервые «Будем как Солнце»³, Бальмонт писал, между прочим, в посвящении: «Модесту Дурнову, художнику, создавшему поэму из своей личности». Тогда это были совсем не пустые слова. В них очень запечатлен дух эпохи. Модест Дурнов, художник и стихотворец, в искусстве прошел бесследно. Несколько слабых стихотворений, несколько неважных обложек и иллюстраций — и кончено. Но о жизни его, о личности слагались легенды. Художник, создающий «поэму» не в искусстве своем, а в жизни, был законным явлением в ту пору. И Модест Дурнов был не одинок. Таких, как он, было много, — в том числе Нина Петровская. Литературный дар ее был невелик. Дар жить — неизмеримо больше.

она с полным правом могла бы сказать это о себе. Из жизни своей она воистину сделала бесконечный трепет, из творчества — ничего. Искуснее и решительнее других создала она «поэму из своей жизни». Надо прибавить: и о ней самой создалась поэма. Но об этом речь впереди. (далее…)

12 марта 1922 года родился писатель, который возвёл словцо Beat из уличного жаргона на уровень религии. Его роман «На дороге» называют «евангелием поколения».

Джек Керуак рос в католической семье. Его родители, канадские французы, приехали в Лоуэлл (штат Массачусетс) из Квебека в поисках лучшей доли. Его брат Жерар умер в возрасте девяти лет, Джеку тогда было всего четыре. Брату посвящено самое его трогательное сочинение – роман «Видения Жерара» (1963).

Отец Джека владел небольшой типографией, издавал газету. Он был человеком экстравагантным, любил бары и скачки, пил. Главной в семье была мать, властная женщина, истовая католичка. Сын подчинялся матери во всём. Или – почти во всём.

В старших классах Керуак, благодаря достижениям в лёгкой атлетике и футболе, стал знаменитостью Лоуэлла.

В семье говорили на квебекском французском (joual). Английский Джек начал учить только в шесть лет. После окончания колледжа он решил осуществить свою мечту – стать писателем – и отправился в Колумбийский университет изучать литературу. Но вскоре поссорился с футбольным тренером и – бросил университет.

Он ходил матросом на кораблях торгового флота, а в 1942 году записался в ВМФ – шла Вторая мировая война. Однако через полгода его комиссовали с диагнозом «шизоидное расстройство личности». Керуак говорил потом, что диагноз ему поставили из-за того, что он сказал, что не будет убивать. Впрочем, среди битников многие были с диагнозом. А то и с тюремным сроком.

Вниз по лестнице, ведущей вверх

В 1944 году Керуак появился в Колумбийском университете в надежде восстано-виться. Новый приятель, «белокурый ангел» Люсьен Карр, познакомил его с Алленом Гинсбергом и Уильямом Берроузом (тот был на 10 с лишним лет старше остальных, но вряд ли взрослее). Составилась компания, литературная и интеллектуальная. Но рядом постоянно крутились проститутки обоих полов, драгдилеры и прочие сомнительные личности. И литераторы-интеллектуалы мчали вниз по лестнице, ведущей вверх, — на дно, которое они осваивали с восторгом и упоением. Там они искали и находили хипстеров, у которых учились пробиваться к «высшей реальности» (как выражался Гинсберг). «Органичную святость» «естественного человека» — хипстера — они противопоставляли ценностям нормальных американцев – squares, то есть обывателей, поражённых конформизмом и консьюмеризмом.

Пили, курили травку, закидывались, кололись. И говорили, говорили, говорили, ночами напролёт, обо всём, и больше всего – о литературе.

Притом Керуак был самым правильным (если так можно сказать о человеке с диагнозом и алкоголике, принимающем к тому же наркотики). Окружающих он удивлял работоспособностью и пунктуальностью, с которой считал, сколько слов написал за день (терзаясь сомнениями, имеет ли он право на творчество, когда его мать работает на фабрике).

Гинсберг говорил, что узнал о поэзии больше всего от Керуака, нежели от кого-то ещё. Берроуз называл Керуака главным источником своего вдохновения. Кстати, именно Керуак придумал названия для их сочинений, ставших знаменитыми, — «Вопль» и «Голый завтрак». (далее…)

Сегодняшний день, 9 марта, мы предлагаем условно считать официальным днем рождения веб-журнала Перемены. Пять лет назад, в начале марта 2005 года на Переменах было опубликовано первое полноценное обновление. Этим обновлением стал трип Глеба Давыдова «Секс под запретом».

Домен Peremeny.ru был зарегистрирован 30 апреля 2004 года. Первой картинкой, которая на нем появилась еще до создания сайта как такового, а просто в качестве заставки, была фотография из все той же кубинской поездки, вошедшая теперь во вторую публикацию первого переменовского трипа, которую мы осуществляем к пятилетию Перемен. Вот эта первая фотография, охранник пляжа в Варадеро:

19 февраля [2 марта] 1800 года родился Евгений Боратынский

Эпилог с зеркалом

Чего-чего, а ложек с вилками он Наполеону не простил.

В самом деле, надо же было додуматься до такого – сдавать в пользу армии столовое серебро! А еще великий человек называется. Смех и грех. Хотя делать нечего – сдал, на всю жизнь затаив обиду.

Зато русские, освободившие Неаполь от супостата и как раз готовившиеся к дерзкому переходу через Альпы, наоборот, очень понравились. До такой степени, что наш итальянец взял и переехал из этого самого Неаполя в скифские степи. Вообще-то, в планах было немного подзаработать, торгуя смутного происхождения картинами, но коммерция как-то не задалась, и пришлось переключиться на педагогику. Так Джьячинто Боргезе стал воспитателем в семье Боратынских, а его главным подопечным – Боратынский Евгений Абрамович, будущий поэт, а пока, по-домашнему, просто Бубенька.

Человек везде склонен усматривать перст судьбы. Но, кажется, здесь она и впрямь что-то такое отметила. Вернее, вместе с итальянцем она словно бы внесла в барский дом зеркало, и все начало двоиться. Боргезе уехал из Неаполя в Россию и скончал там свои дни. Сильно погодя поэт Боратынский уехал из России в Неаполь и сделал там то же самое – скончал свои дни, успев, однако, почтить последним стихотворением не кого-нибудь, а именно дядьку-итальянца. «О, спи! Безгрезно спи в пределах наших льдистых,/ Лелей по-своему свой подземельный сон…» И дальше – бог ты мой – заключительные строки: про то, что наш российский Аквилон веет забвением ничуть не хуже, чем вздохи южных ветров. Определенно не хуже, в чем доказательства последовать не замедлили.

Это случилось в 1844 году. И это уже точно был конец.

Но еще раньше, в 1816, произошло другое, тоже зеркальное происшествие, которое до известной степени послужило началом конца. Все просто: как безвестный Джьячинто некогда не простил императору Наполеону Бонапарту серебряных ножей и вилок, так точно император Александр I не простил безвестному шалуну Боратынскому черепаховой табакерки и 500 рублей ассигнациями. (далее…)

Введение

Без особых доказательств очевидно, что психология — будучи наукой о душевных процессах — может быть поставлена в связь с литературоведением. Ведь материнское лоно всех наук, как и любого произведения искусства,— душа. Поэтому наука о душе, казалось бы, должна быть в состоянии описать и объяснить в их соотнесенности два предмета: психологическую структуру произведения искусства, с одной стороны, и психологические предпосылки художественно продуктивного индивида — с другой. Обе эти задачи в своей глубинной сущности различны.

В первом случае дело идет о «предумышленно» оформленном продукте сложной душевной деятельности, во втором — о самом душевном аппарате. В первом случае объектом психологического анализа и истолкования служит конкретное произведение искусства, во втором же — творчески одаренный человек в своей неповторимой индивидуальности. Хотя эти два объекта находятся в интимнейшем сцеплении и неразложимом взаимодействии, все же один из них не в состоянии объяснить другой. Конечно, можно делать умозаключения от одного из них к другому, но такие умозаключения никогда не обладают принудительной силой. Они всегда остаются в лучшем случае догадками или метками, apercus. Разумеется, специфическое отношение Гёте к своей матери позволяет нам уловить нечто, когда мы читаем восклицание Фауста: «Как — Матери? Звучит так странно имя!» Однако нам не удается усмотреть, каким же образом из обусловленности представления о матери получается именно «Фауст», хотя глубочайшее ощущение говорит нам, что отношение к матери играло в человеке Гёте существенную роль и оставило многозначительные следы как раз в «Фаусте». Равным образом мы не можем и, наоборот, объяснить или хотя бы с логически принудительной силой вывести из «Кольца Нибелунга» то обстоятельство, что Вагнер отличался склонностью к перевоплощению в женщину, хотя и в этом случае тайные пути ведут от героической атмосферы «Кольца» к болезненно женскому в человеке Вагнере. Личная психология творца объясняет, конечно, многое в его произведении, но только не само это произведение. Если же она могла бы объяснить это последнее, и притом успешно, то его якобы творческие черты разоблачили бы себя как простой симптом, что не принесло бы произведению ни выгод, ни чести. (далее…)

Первая выставка девятнадцатилетнего Пикассо была устроена в феврале 1900 года в барселонском кафе «Четыре кота». Количество выставленных работ было для молодого художника не малым — 150 рисунков. В основном портреты друзей: поэтов, художников, музыкантов. Эти произведения были тем художественным багажом, с которым неистовый каталонец ринется на завоевание Парижа.

Неудивительно, что уже к столь юному возрасту у Пикассо поднакопилось картин, ведь первой своей серьёзной работой он считал «Пикадора», написанного в восемь лет. «Пикадора», где бы ни обитал Пикассо, он всегда возил с собой в качестве талисмана.

В среднем художники за свою жизнь делают около пяти тысяч работ. Пикассо сделал в десять раз больше — пятьдесят тысяч. Помимо полотен, это бесчисленного множество скульптур, керамики и даже концептуальное видео, где он выдавал рисунки в режиме онлайн.

Все его экспозиции вызывали недюжинный интерес. О цюрихской выставке 1932 года, где демонстрировалось 460 его творений, знаменитый психиатр и визионер Карл Юнг писал: «Пикассо и его выставка являются знамением времени точно так же, как и двадцать восемь тысяч людей, которые пришли посмотреть на эти картины». (далее…)

Помню я ходил в школу. Нужно было рано вставать. Помню очень тяжело было рано вставать. Одеваться. Уроки никогда не были сделаны. Какие могут быть уроки, когда столько важных дел после школы… Есть по утрам совершенно не хотелось. Зато есть хотелось в школе. Мерзкие булки с морковкой. Кольца с сахаром и пережаренными орехами и чай в гранёных стаканах. Почему-то не принято было брать еду с собой как делают здесь на западе. Ведь это так удобно и просто. У нас был паренёк диабетик, жил в соседнем подъезде. Я учился с ним начальных классах. Мать ему носила еду в школу в банках, борщ, пельмени. Все смеялись над этим. Мать запрещала играть ему с другими детьми. Считала мы на него дурно влияем. Я помню он умер и мать его тайно похоронила. Я думаю он умер от одиночества.
(далее…)

К Дню защитника Отечества.

Кличка у военрука была Полкан. Он полностью соответствовал ей и выбранной профессии.

Урок начинался с того, что он двадцать минут бродил в классе между рядами, как бы собираясь с мыслями, приближался к учебнику, заглядывал в журнал, шевелил губами. И вот, когда уже созревшая, налитая соком мысль готова была сорваться яблоком с подполковничьих уст – он быстро начинал двигать нижней челюстью, как фокусник, изо рта которого должен появиться шарик, и, наконец, изрекал:

— М-да!

Туча разряжалась смехом. Успехи подполковника искренне радовали многих. Но у меня с ним отношения не заладились больше чем у остальных. Он решил меня достать, а я подумал – не стоит.

На втором занятии он приказал классу пройти строем. Все прошли как слоны. Затем он скомандовал: «Вольно!» — И стал прохаживаться за покосившимся забором спин, переводя двустволку взгляда с одной расхлябанной фигуры на другую. Моя далеко отставленная левая нога показалась ему слишком «вольной», и при ограниченном запасе слов он родил очень интересную фразу:

— Рылёв! Почему ты такой… некрасивый?

Я к своей внешности отношусь без трепета и лицо перед зеркалом не пудрю, но его шальная пуля меня зацепила. Тем более, сам подполковник напоминал летучую мышь в фуражке. И по размеру и по форме. Поэтому я тут же ответил:

— Потому что вы такой красивый. (далее…)

Вера в жизнь, в ее наиболее случайные проявления (я имею в виду жизнь реальную) способна дойти до того, что в конце концов мы эту веру утрачиваем. Человеку, этому законченному мечтателю, в котором день ото дня растет недовольство собственной судьбой, теперь уже с трудом удается обозреть предметы, которыми он вынужден пользоваться, которые навязаны ему его собственной беспечностью и его собственными стараниями, почти всегда — стараниями, ибо он принял на себя обязанность действовать или по крайней мере попытать счастья (то, что он именует своим счастьем!). Отныне его удел — величайшая скромность: он знает, какими женщинами обладал, в каких смешных ситуациях побывал; богатство и бедность для него — пустяк; в этом смысле он остается только что родившимся младенцем, а что касается суда совести, то я вполне допускаю, что он может обойтись и без него. И если он сохраняет некоторую ясность взгляда, то лишь затем, чтобы оглянуться на собственное детство, которое не теряет для него очарования, как бы оно не было искалечено заботами многочисленных дрессировщиков. Именно в детстве, в силу отсутствия всякого принуждения, перед человеком открывается возможность прожить несколько жизней одновременно, и он целиком погружается в эту иллюзию; он хочет, чтобы любая вещь давалась ему предельно легко, немедленно. Каждое утро дети просыпаются в полной безмятежности. Им все доступно, самые скверные материальные условия кажутся превосходными. Леса светлы или темны, никогда не наступит сон. (далее…)

До принятия христианства праздник назывался Комоедица — праздник пробуждения медведя, олицетворявшего бога Велеса. Отмечался он семь дней до весеннего равноденствия и семь дней после. Так, провожая зиму и встречая весну, на Руси отмечали Новый год.

В начале Комоедицы на капище устанавливалось соломенное чучело Морены (Морана, Моржана, Мора) — богини плодородия и жатвы, олицетворяющей также смерть. В конце первой недели празднования соломенное чучело сжигали, приговаривая: «Морена загорела, всему миру надоела». Вместе с Мореной также сжигался весь ненужный, накопленный за год мусор. Смельчаки прыгали через костёр, а остальные водили вокруг него хоровод. Солнце-дитя Коляда становился юношей Ярилой, и к нему обращались с просьбой сжечь все снега. С горы пускалось горящее колесо, олицетворяющее солнце. А после этого все шли «будить медведя». Самый крепкий парень в деревне изображал спящего медведя. Он не просыпался до тех пор, пока самая смелая девушка не сядет на него сверху и не попрыгает. Тогда медведь просыпался, что означало начало весны. После этого приход весны праздновали ещё неделю — хороводами, играми, обильным угощением и ритуальным поклонением богам и духам предков. В конце всего празднования люди дарили друг другу круглые пряники и говорили: «Прости меня, пожалуй, буде в чём виноват перед тобой». Оставив всё плохое позади, люди начинали новый год.

Самым главным атрибутом Комоедицы были блины. Блины пеклись с начала празднования, и первый блин отдавался комам. Ком — древнерусское название медведя. Хозяйки относили блины к берлоге медведей, которые вскоре должны были проснуться от зимней спячки и, конечно, были очень голодны. Блины считались символом солнца — такие же круглые, жёлтые и горячие. Съедая блин, человек как бы съедает частичку тепла и могущества солнца.

Никакие изменения не заставили Русь отказаться от любимого народом праздника. Многие традиции и обряды перекочевали из Комоедицы в Масленицу.

Название Масленицы пошло из церковного календаря: в последнюю неделю перед Великим постом разрешается есть сливочное масло, молочные продукты, рыбу. Ещё эту неделю называют Сырной неделей. Главным же символом Масленицы стал главный атрибут Комоедицы — блины. Осталось и соломенное чучело, которое сжигают в конце праздника.

О том, как праздновали Масленицу в Москве сто лет назад, читайте здесь!

детские рисунки на тему Масленицы — из архивов Детского эстетического центра «Око»

Константин Рылёв (подробнее о нем можно прочитать здесь) уже знаком читателю Перемен по публикациям в нашем Блоге. Также о себе и своей книге «Философия Вертикали+Горизонтали», которая будет с сегодняшнего дня публиковаться на Переменах, автор подробно рассказал в интервью газете «Взгляд».

Вот фрагмент этого интервью:

— Если твоя философия настоящая, она объясняет как прошлое и настоящее, но может и предсказывать будущее. Какие пророчества ты можешь озвучить?
— Самая последняя фраза в книге: «А пока чудный переходный период фарса». Так вот, период фарса закончился с началом войны. Фарс комедийный, но противный в своей сути исторический период. Никто не требует откровения, все требуют откровенностей. Полупорнушки, полускандалы. Россия опять заявила имперские права. Когда империя начинает образовываться заново, она нуждается в вертикали и поэзии. Россия повысила голос на международной арене, с ней теперь нельзя не считаться.

Все будет сводиться к тому, что государство усилится, появится заказ. Уже сейчас все художники творят на тему «религия и патриотизм». Все в корне изменилось после выставки «Верю» Кулика. Еще никто не понимал куда дует ветер, а лиса Кулик – почуял. Деготь правильно сказала: «У него нет совести. У него есть нюх».

России пока трудно самоидентифицироваться с чем-то конкретным. Не с Левшой же, хотя все будет вспоминаться. Но так же будет приветствоваться новая серьезная литература, живопись, исчезнет постмодернистская игра в искусство. Игрушки закончились, когда началась война. От нее нельзя дистанцироваться.

Получается, что чем больше государство себя осознает как силу, тем будет больше затребовано настоящее искусство (совсем не для прославления государства). Будет возврат к норме, даже с точки зрения нравственных рамок.

Общество будет праветь. Для культуры это плюс, для свободы – минус. Будет поддержка государства, будет заказ на серьезные произведения.

А вот начало блог-книги «Философия Вертикали+Горизонтали».

29 (17) января 1860 года родился А.П.Чехов

Классики, в силу тотального навязывания их произведений еще в школе, становятся чем-то хорошо знакомым, но крайне абстрактным: вроде героев компьютерной игры. Граф Т. (он же Л.Н. Толстой) и Ф.М. Достоевский в пелевинском романе: супербоевики, владеющие массой приёмов и разными видами оружия. Нечто вроде Шварца (Арнольда) или Рэмбо. В моём старом рассказе «Чеховиада» подобное вытворяет Антон Павлович.

В этом рассказе была сцена с фантазией-импровизацией:

Молодая смотрительница-экскурсовод в доме-музее Чехова в Гурзуфе показывает мне любимую вещицу писателя – трость-стул, который в собранном виде напоминал пулемет Дягтерева. Глядя в светло-зеленые глаза девушки, я перешел на экскурсоводческий тон:

— Любил Чехов по вечерам с тростью-стулом-ДП гулять. Погуляет, погуляет, посидит на стульчике, а потом соорудит из него пулемeт и… огонь по соседу – художнику Выезжову. После первых выстрелов художник, обычно, на террасе не показывался. Прятался в доме. И ложился в этот день, зная упорный характер Антона Павловича, не зажигая лампочки. От досады писатель выбирал другую цель и, ухлопав одного-двух (максимум пять) случайных прохожих, успокаивался. Раскладывал пулемёт в стул, усаживался на него и писал какой-нибудь смешной рассказ. Местные жители боялись потревожить его покой, а потому шествовали мимо, как правило, на цыпочках. Если же он рассеянно поднимал голову – бледнели и шепотом произносили: «Здрас-с-сь-те». Палыч им приветливо кивал. Почитали его в Крыму необычайно».

Смотрительница настолько была поражена этим эпизодом, что в ответ поделилась своей «запретной темой»: неизвестными широкой общественности письмами Чехова с сексуальными впечатлениями о японках…

Когда рассказ готовили к печати, я захотел, чтобы наш художник нарисовал иллюстрацию: Чехов в очочках, плаще, перепоясанный пулемётными лентами, как Рэмбо. В руках – ДП. Но рассказ еле влез на полосу – от картинки пришлось отказаться.

Спасатель

Да, троица Толстой, Достоевский, Чехов – основной ударный отряд русской литературы. Если переводить наших классиков на постмодернистский язык квэстов и комиксов, то Федора Михайловича и Льва Николаевича можно органично представить с гранатометами в руках (у Пелевина граф Т., памятуя о непротивлении, стреляет с криком: «Поберегись!»). Что же касается Антона Павловича – в голову настойчиво лезет изображение аптечки. Той, которая в бродилках прибавляет жизни. Вырисовывается странный образ супермена: сначала он стреляет по «плохим», а потом оказывает им медицинскую помощь.

Но ведь в чеховском творчестве так же: сначала писатель беспощадно изображает какого-нибудь негодяя, а потом добавляет такую трогательную деталь, что на гаде вспыхивает надпись «Не убий». Ты начинаешь ему сочувствовать. Даже скряге, гробовщику Якову Иванову в «Скрипке Ротшильда», снявшему мерку со своей умирающей, но еще живой жены. Сделав гроб, Яков написал в книжке доходов-расходов: «Марфе Ивановой гроб — 2 р. 40 к.» Но его бесподобная игра на скрипке, это запоздалое раскаяние, «вытягивает» сквалыгу из омута алчности и душевной черствости…

У компьютерного Дока Чехоффа из снадобий всего ничего (как у фельдшеров и врачей из его рассказов): сода (natri bicarbonici), нашатырь (ammonii caustici), раствор железа (rp. liquor ferri). Нашатырь юмора – чтобы очнуться, антисептик честности – от бактерий фальши, железо характера – для укрепления иммунитета воли. Все лекарства у дока Чехоффа волшебные.

Как у доктора Айболита Чуковского. Кстати, главный советский сказочник – был и остается лучшим чеховедом. К мнению Корнея Ивановича я буду неоднократно возвращаться в этой статье. (далее…)

Атлантида тонула медленно. И вот ее не стало. И теперь уже вряд ли кому-то посчастливится ее найти. Вот если я сделаю себе чашку крепкого кофе, полечу на Камчатку и вылью остывшее кофе в Охотское море? Кофе растворится и станет частью безгранично ледяной воды, подобно мне, растворяющемуся в толпе кретинов.

Поверьте, я готов надеть норковую шубу и вступить в ряды Гринписа. Никто меня не упрекнет в болезненности моих замыслов, ибо, смотря на мир сквозь пелену здравого смысла, забываешь об одном: в гробу мы все лежим одинаково.

Кофеварка хорошая. Выдает 15 бар. Я до отказа набиваю ее кофе, утрамбовываю его и закрываю крышку. Тишина резко нарушается стуком внутреннего механизма. Пока происходит этот таинственный процесс, на меня обрушивается какое-то совершенно непонятное ощущение. Чувствую сильнейший дискомфорт и не могу сообразить, что случилось.

Что-то очень похожее на дежавю. Я просыпаюсь с утра в теплой постели. Перевернувшись на левый бок, обнаруживаю рядом свою девушку. Она смотрит на меня.

Я делаю нам обоим кофе и что-то рассказываю ей про Атлантиду. Опять забираюсь в постель. Мы выпиваем кофе. С ночного столика я беру журнал и начинаю его читать. Моя любимая соскальзывает вниз и кладет свою голову мне на живот, закрывшись одеялом.

В прессе пишут столько всякого говна, и изо дня в день мы продолжаем мириться с этим. Если нам говорят, что общество цветет, то мы либо верим, либо, не веря, продолжаем читать дальше. Но мы держим в руках бумажную взрывчатку, нам просто необходимо, чтобы наступил коллапс мозга. Это, согласитесь, приводит в тонус. Как и кофе, который я сейчас пью. Он нужен мне с утра. Я хочу его выпить.

Вдруг рука моей девушки соскальзывает в пределы моего нижнего белья, и уже через секунду моя елда ласкается ее розовым язычком. Это происходит настолько неожиданно, что дыхание мое сбивается и я конвульсивно пытаюсь сосредоточиться на утреннем кофе с журналом. Глупо. Я делаю вид, что ничего не происходит, и продолжаю читать дальше. Меня это заводит. В не меньшей мере это возбуждает и ее. Я только вижу, как одеяло то поднимается, то вновь опускается.

Я запрыгиваю на нее. Ровно четыре минуты. А дальше я иду курить на балкон. Она все равно не успела.

Все мои мысли об Атлантиде были напрасны. Секс заставил меня забыть о ней и выкурить сигарету.

Я по-прежнему стою на кухне, а кофеварка по-прежнему стучит. Я включаю ее в режим подачи пара, наливаю в кофе последние сливки, полагавшиеся кошке, и струей пара взбиваю пену на образовавшемся напитке.

Белый потолок на кухне слишком белый. Я смотрю поочередно то на кофе, то на потолок. Голова начинает кружиться. Может, выпить потолок, а кофе пустить на побелку?

Из окна на город открывается широкая панорама. В зависимости от погоды вглубь города просматриваются семь-десять километров. Видна телебашня. Видны три дороги. Видна автостоянка. Еще видно поле, прямо перед окном. Огромное поле, куда я хожу летом, чтобы просто лежать, думать о чем-то, колосками чтобы ковыряться в зубах. Это то место, где я беззаботно могу лежать, впитывать энергию земли и читать интересные книги. Это то место, куда я всегда могу прийти, если погибаю. Здесь я остаюсь один. Наедине сам с собой. Тут тихо, а справа – небольшой лес. Туда я еще никогда не ходил, хотя до него – рукой подать. Наверное, я не иду туда лишь затем, чтобы знать, что еще не везде побывал, и чтобы быть уверенным в том, что где-то еще осталась нераскрытая тайна.

На этот суперкомикс я обратил внимание, читая мемуары Федерико Феллини. Режиссер писал:

«Я верю, что есть особенно чувствительные люди, которым доступны измерения, находящиеся за пределами восприятия большинства. Я не отношусь к этим избранным, хотя в детстве переживал необычные ощущения и фантазии. Вечерами, перед сном, я мог в своем сознании перевернуть спальню, сделав пол потолком, что проделывал в комиксе Маленький Немо, и это было настолько убедительно, что я крепко держался за матрас, боясь свалиться с потолка. Мог заставить комнату кружиться, словно дом подхвачен вихрем. Я боялся, что когда-нибудь мне не удастся вернуться в обычное состояние, но даже это меня не останавливало, так хотелось опять пережить эти волнующие моменты».

Заинтересовавшись, я отыскал этого «Маленького Немо» и сразу же понял, что это не просто хороший комикс (специалисты по комиксам называют его в один голос «прекрасным и новаторским комиксом, изменившим судьбу жанра»), но – визионерский шедевр, определивший в фильмах Феллини очень и очень многое – все эти клоуны, выступающие как агенты других миров, тоннели, по которым герои фильмов головокружительно спускаются вниз, в запутанные миры своего бессознательного – все это есть в этом комиксе (особенно много параллелей с фильмом «Город Женщин», который Феллини считал самым сновидческим своим произведением).

Комикс «Little Nemo In Slumberland» был придуман канадским художником по имени Уинзор МакКей. (далее…)