Раз уж разговор зашёл о мифах, настоятельно рекомендую к прочтению эту статью Владимира Авдеева.

http://velesova-sloboda.org/christ/overcoming.html

Она рыжая. Если пойти по той улице прямо, прямо, мимо елок, а потом свернуть в арку, вы окажетесь во дворе, где стоит ее дом. Он стоит в тишине деревьев, в тишине сирени и еще чего-то. Возле ее подъезда растет куст белой розы, который с каждым годом расхватывают и расхватывают. Но это весной. Или летом. А зимой, как и в любом дворе, здесь пусто и не очень красиво. (далее…)

18 марта 1874 года родился русский философ Николай Бердяев.

Наследие Бердяева обширно, но с какой бы стороны его ни рассматривали, очевидно, что едва ли не главное место в нём занимает тема творчества. «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» — быть может, самая сокровенная книга философа. Речь в ней идёт о переходе к новой религиозной эпохе, эпохе Третьего завета, когда человек раскроется как творец.

Поразительно, но Бердяев основывал свою теорию на том, что в первых двух заветах — Ветхом и Новом — о творчестве нет ни слова. Это, мол, великое умолчание, смысл которого нужно раскрыть. Возьмём и мы на себя смелость раскрыть смысл одного великого умолчания самого философа: в «Смысле творчества…» нет ни слова о скуке — чувстве, с которым до интимности близко знаком всякий творец (не исключая, видимо, и того, что на небе).

Несколько слов о философии скуки

Народ разучился скучать — в этом вся проблема. (далее…)

Мне не оставалось ничего, как сидеть и молча ждать следующего пациента. Я абсолютно не понимал чего именно мне ждать. Ветрянки, ангины, оспы, чумы, сифилиса, в конце концов!

Я сидел за старым фанерным столом и судорожно смотрел на дверь, мысленно угадывая, что же за ней таится. В эту самую секунду в дверь постучали и я невольно вздрогнул. Покашляв, я сказал сиплым голосом:

– Входите.

Передо мной стоял мужчина лет сорока пяти, в спортивных штанах, серой куртке и скаим-то пакетом. На стол он мне положил какие-то бумажки и сел рядом, в истрепавшееся кресло, сложил руки на коленях, как первоклассник.

– Северяков Василий Иванович. — Прочитал я на одной из бумажек с надписью «Направление».

– Он самый. — Кивнул пациент и выдвинул вперед ногу.

– На что жалуемся? — Полюбопытствовал я.

– Ну, тут такое дело, — замялся Василий Иванович, а потом выдал, — мне жена изменяет.

«А кто Вам доктор?» — чуть было не вырвалось у меня.

– Так что Вы от меня хотите? — Повторил я вопрос. Пациент засмеялся, да так, что прозвенели в такт его смеху мензурки и два несчастных стакана.

– Вы же доктор. (далее…)

В ночь на 23 февраля 1928 года, в Париже, в нищенском отеле нищенского квартала, открыв газ, покончила с собой писательница Нина Ивановна Петровская. Писательницей называли ее по этому поводу в газетных заметках. Но такое прозвание как-то не вполне к ней подходит. По правде сказать, ею написанное было незначительно и по количеству, и по качеству¹. То небольшое дарование, которое у нее было, она не умела, а главное — вовсе и не хотела «истратить» на литературу. Однако в жизни литературной Москвы, между 1903-1909 годами, она сыграла видную роль. Ее личность повлияла на такие обстоятельства и события, которые с ее именем как будто вовсе не связаны. Однако прежде, чем рассказать о ней, надо коснуться того, что зовется духом эпохи. История Нины Петровской без этого непонятна, а то и незанимательна.

Символисты не хотели отделять писателя от человека², литературную биографию от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история. Это был ряд попыток, порой истинно героических, — найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства. Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино. Мы знаем теперь, что гений такой не явился, формула не была открыта. Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции.

Процент этой «утечки» в разных случаях был различен. Внутри каждой личности боролись за преобладание «человек» и «писатель». Иногда побеждал один, иногда другой. Победа чаще всего доставалась той стороне личности, которая была даровитее, сильнее, жизнеспособнее. Если талант литературный оказывался сильнее — «писатель» побеждал «человека». Если сильнее литературного таланта оказывался талант жить — литературное творчество отступало на задний план, подавлялось творчеством иного, «жизненного» порядка. На первый взгляд странно, но в сущности последовательно было то, что в ту пору и среди тех людей «дар писать» и «дар жить» расценивались почти одинаково.

Выпуская впервые «Будем как Солнце»³, Бальмонт писал, между прочим, в посвящении: «Модесту Дурнову, художнику, создавшему поэму из своей личности». Тогда это были совсем не пустые слова. В них очень запечатлен дух эпохи. Модест Дурнов, художник и стихотворец, в искусстве прошел бесследно. Несколько слабых стихотворений, несколько неважных обложек и иллюстраций — и кончено. Но о жизни его, о личности слагались легенды. Художник, создающий «поэму» не в искусстве своем, а в жизни, был законным явлением в ту пору. И Модест Дурнов был не одинок. Таких, как он, было много, — в том числе Нина Петровская. Литературный дар ее был невелик. Дар жить — неизмеримо больше.

она с полным правом могла бы сказать это о себе. Из жизни своей она воистину сделала бесконечный трепет, из творчества — ничего. Искуснее и решительнее других создала она «поэму из своей жизни». Надо прибавить: и о ней самой создалась поэма. Но об этом речь впереди. (далее…)

12 марта 1922 года родился писатель, который возвёл словцо Beat из уличного жаргона на уровень религии. Его роман «На дороге» называют «евангелием поколения».

Джек Керуак рос в католической семье. Его родители, канадские французы, приехали в Лоуэлл (штат Массачусетс) из Квебека в поисках лучшей доли. Его брат Жерар умер в возрасте девяти лет, Джеку тогда было всего четыре. Брату посвящено самое его трогательное сочинение – роман «Видения Жерара» (1963).

Отец Джека владел небольшой типографией, издавал газету. Он был человеком экстравагантным, любил бары и скачки, пил. Главной в семье была мать, властная женщина, истовая католичка. Сын подчинялся матери во всём. Или – почти во всём.

В старших классах Керуак, благодаря достижениям в лёгкой атлетике и футболе, стал знаменитостью Лоуэлла.

В семье говорили на квебекском французском (joual). Английский Джек начал учить только в шесть лет. После окончания колледжа он решил осуществить свою мечту – стать писателем – и отправился в Колумбийский университет изучать литературу. Но вскоре поссорился с футбольным тренером и – бросил университет.

Он ходил матросом на кораблях торгового флота, а в 1942 году записался в ВМФ – шла Вторая мировая война. Однако через полгода его комиссовали с диагнозом «шизоидное расстройство личности». Керуак говорил потом, что диагноз ему поставили из-за того, что он сказал, что не будет убивать. Впрочем, среди битников многие были с диагнозом. А то и с тюремным сроком.

Вниз по лестнице, ведущей вверх

В 1944 году Керуак появился в Колумбийском университете в надежде восстано-виться. Новый приятель, «белокурый ангел» Люсьен Карр, познакомил его с Алленом Гинсбергом и Уильямом Берроузом (тот был на 10 с лишним лет старше остальных, но вряд ли взрослее). Составилась компания, литературная и интеллектуальная. Но рядом постоянно крутились проститутки обоих полов, драгдилеры и прочие сомнительные личности. И литераторы-интеллектуалы мчали вниз по лестнице, ведущей вверх, — на дно, которое они осваивали с восторгом и упоением. Там они искали и находили хипстеров, у которых учились пробиваться к «высшей реальности» (как выражался Гинсберг). «Органичную святость» «естественного человека» — хипстера — они противопоставляли ценностям нормальных американцев – squares, то есть обывателей, поражённых конформизмом и консьюмеризмом.

Пили, курили травку, закидывались, кололись. И говорили, говорили, говорили, ночами напролёт, обо всём, и больше всего – о литературе.

Притом Керуак был самым правильным (если так можно сказать о человеке с диагнозом и алкоголике, принимающем к тому же наркотики). Окружающих он удивлял работоспособностью и пунктуальностью, с которой считал, сколько слов написал за день (терзаясь сомнениями, имеет ли он право на творчество, когда его мать работает на фабрике).

Гинсберг говорил, что узнал о поэзии больше всего от Керуака, нежели от кого-то ещё. Берроуз называл Керуака главным источником своего вдохновения. Кстати, именно Керуак придумал названия для их сочинений, ставших знаменитыми, — «Вопль» и «Голый завтрак». (далее…)

Люблю я наши, советские, поезда. Красота-то какая, не то слово, в общем. Ночь, февраль, мороз под минус двадцать точно есть, потому что кусается, как бы ты ни был одет, да хоть печку с собой притащи – один черт. Второй вагон, и вам добрый вечер. Идешь себе, идешь, и не знаешь, где локомотив остановится, и такое впечатление, что уже вечность идешь, а потом еще и бежишь за вагоном.

И вот ты внутри. Красота опять. Красота простая – тепло. Можно еще чайку тяпнуть. Не в полдвенадцатого, ночи, конечно, что может расстроить. Сидишь на чемоданах ждешь, пока поезд тронется, все помашут провожающим и наконец усядутся. Затем пойдет движение в сторону проводника. Это есть нашествие за постелью. Вот и постель дали. А вот постели я наши, советские, не люблю. Сырые, странные, да и вообще!.. И тут начинается явная ненавистная любовь к поездам.

Забравшись на свое место, вы начинаете осознавать всю соль. Вы в поезде, в двенадцать часов ночи, в плацкартном вагоне, со странной сырой постелью, на второй полке, которую с вами разделили ваши самые ценные вещи – не дай Бог кто утащит! Ноги не выдвинешь, потому что тот, кто споткнется о лежавший (и никого не трогавший оказывается!) коврик на полу, будет хвататься за ваши ноги, за одеяло, да за что угодно, но точно за ваше. Такие законы в этом мире. В итоге вы возмутитесь, подпрыгните, дабы отомстить, но вы забыли, что вы в поезде, в двенадцать часов ночи, в плацкартном вагоне, со странной сырой постелью, на второй полке главное – и шлепнитесь о нее лбом. (далее…)

Про птичьи секреты

У птиц есть один секрет. Птицы-путешественники (самые отважные и мудрые) бережно хранят его в своих клювиках. И не всякой обычной птичке выпадает удача присоединиться к перелётной стае и отправится на край Земли – на поиски Потерянного Острова Птиц.

Уже много-много лет жители Гранатового Города живут в облаке птичьего шума, а учёные этого края ломают себе головы: чего это пернатые со всех сторон света прилетают галдеть именно в их парки? Зачем это они расселись именно на их площадях? И почему они никогда не улетают? Ведь дровосеки уже давно спилили все лакомые деревья, цирковые артисты заполонили улицы дикими котами, охотники открыли специальные тиры, а правители назначили премию за лучшего ловца птиц и запретили крошить булку на улице.

А облако не становится тише. И если по секрету, то многим очень по душе эта песня. За обедом дети собирают столовые крошки в пакетик, чтобы ночью покрыть весь город хлебной пыльцой. Из-за чего местные бабушки встают теперь на час раньше – чистят свои пальтишки от тех самых недоеденных за столом крошек. Ведь они каждую ночь выбегают во дворы с кулёчками провизии — подкармливают диких котов. Только содержимое этих кулёчков уплетают бездомные бродяжки, потому что дикие коты уже давно сидят на подоконниках у разных одиноких дам, сытые и причёсаные, и наблюдают весь этот цирк.

Перелётные птицы не вьют тут гнёзд и не растят птенцов – они просто ждут. Перелетают с крыши на крышу и ждут. Ждут своих капитанов, которым от Гранатового Города крылом подать до южного океана, а там, они сдаются на милость попутного ветра.

Ведь ветер, он единственный, кто знает, как добраться до заветного острова. Ветер выдувает свой самый сильный шторм и присматривается к птице-капитану: оценивает её отвагу и мудрость, читает её мысли и наблюдает за полётом. И если капитан не сдаётся, ветер подхватывает его смелые крылышки и сопровождает до самого Острова.

А, учёные Гранатового Города совсем не правы: самые отважные птицы всегда улетают. И улетают они всегда в одно и тоже время: время осенних муссоный ветров, которые пернатые называют попутным ветром.

По ночам, когда я пишу стихи, в моей комнате горит тусклая лампа. Бумага нагревается, и в некоторых местах чернила текут. В доме бывает душно. В этих широтах летом очень жарко и влажность воздуха довольно высокая. Мой дом стоит в одиноком поле, и я имею привычку настежь открывать окна. Снаружи на них висят москитные сетки светло-зеленого цвета, но один или два комара обязательно как-то умудряются проникнуть в дом, чтобы мешать мне сосредоточиться и летать где-то возле левого уха. Они никогда не садятся на тебя, а просто летают вокруг да около, пока ты не начинаешь психовать и, чтобы успокоиться, не выпиваешь пинту прохладного пива из холодильника. Когда я включаю свет, чтобы обнаружить их и прибить мухобойкой, сплошь покрытой красными пятнами, они будто исчезают, испаряются. Поэтому я довольно давно решил не тратить попусту время и не включать свет, а просто идти к холодильнику, выпивать пиво и снова садиться за работу, за свои стихи. Да и к тому же, свет меня самого сбивает с толку, навевает какое-то будничное, что ли, настроение, которое, в свою очередь, не дает мне настроиться на нужный лад, чтобы писать дальше.

Стихи у меня, конечно, выходят средней паршивости, но моему издателю они нравятся и за них он платит неплохой гонорар, которого вполне хватает, чтобы вести хозяйство в этом большом пустом доме и чтобы в холодильнике всегда была выпивка. Мне этого, впрочем, хватает. Я никогда не был особо притязательным и желал вести размеренную жизнь. И вот, сорок лет спустя, я, кажется, этого добился.

В новостях обо мне не пишут, интервью не берут. Хотя, если хорошенько вспомнить, то на самой заре моих публикаций ко мне пришел один очкарик из местной газеты и стал выведывать мои планы на будущее. Тогда я ему сказал, что мне нужен одинокий дом в одиноком поле, но он не поверил, решив, что я прибедняюсь и спекулирую. Но я был честен, как со своей бывшей, когда заявил, что ее грудь меня больше не возбуждает. И этот очкарик, подобно моей бывшей, так же встал, так же откланялся, просил его извинить и тихонько закрыл за собой дверь. В тот день я решил, что статья обо мне выйдет дерьмовая, что после такого ухода очкарик не сможет написать ничего путного. И знаете что? Статья действительно вышла дерьмовей некуда. (далее…)

Введение

Без особых доказательств очевидно, что психология — будучи наукой о душевных процессах — может быть поставлена в связь с литературоведением. Ведь материнское лоно всех наук, как и любого произведения искусства,— душа. Поэтому наука о душе, казалось бы, должна быть в состоянии описать и объяснить в их соотнесенности два предмета: психологическую структуру произведения искусства, с одной стороны, и психологические предпосылки художественно продуктивного индивида — с другой. Обе эти задачи в своей глубинной сущности различны.

В первом случае дело идет о «предумышленно» оформленном продукте сложной душевной деятельности, во втором — о самом душевном аппарате. В первом случае объектом психологического анализа и истолкования служит конкретное произведение искусства, во втором же — творчески одаренный человек в своей неповторимой индивидуальности. Хотя эти два объекта находятся в интимнейшем сцеплении и неразложимом взаимодействии, все же один из них не в состоянии объяснить другой. Конечно, можно делать умозаключения от одного из них к другому, но такие умозаключения никогда не обладают принудительной силой. Они всегда остаются в лучшем случае догадками или метками, apercus. Разумеется, специфическое отношение Гёте к своей матери позволяет нам уловить нечто, когда мы читаем восклицание Фауста: «Как — Матери? Звучит так странно имя!» Однако нам не удается усмотреть, каким же образом из обусловленности представления о матери получается именно «Фауст», хотя глубочайшее ощущение говорит нам, что отношение к матери играло в человеке Гёте существенную роль и оставило многозначительные следы как раз в «Фаусте». Равным образом мы не можем и, наоборот, объяснить или хотя бы с логически принудительной силой вывести из «Кольца Нибелунга» то обстоятельство, что Вагнер отличался склонностью к перевоплощению в женщину, хотя и в этом случае тайные пути ведут от героической атмосферы «Кольца» к болезненно женскому в человеке Вагнере. Личная психология творца объясняет, конечно, многое в его произведении, но только не само это произведение. Если же она могла бы объяснить это последнее, и притом успешно, то его якобы творческие черты разоблачили бы себя как простой симптом, что не принесло бы произведению ни выгод, ни чести. (далее…)

Помню я ходил в школу. Нужно было рано вставать. Помню очень тяжело было рано вставать. Одеваться. Уроки никогда не были сделаны. Какие могут быть уроки, когда столько важных дел после школы… Есть по утрам совершенно не хотелось. Зато есть хотелось в школе. Мерзкие булки с морковкой. Кольца с сахаром и пережаренными орехами и чай в гранёных стаканах. Почему-то не принято было брать еду с собой как делают здесь на западе. Ведь это так удобно и просто. У нас был паренёк диабетик, жил в соседнем подъезде. Я учился с ним начальных классах. Мать ему носила еду в школу в банках, борщ, пельмени. Все смеялись над этим. Мать запрещала играть ему с другими детьми. Считала мы на него дурно влияем. Я помню он умер и мать его тайно похоронила. Я думаю он умер от одиночества.
(далее…)

К Дню защитника Отечества.

Кличка у военрука была Полкан. Он полностью соответствовал ей и выбранной профессии.

Урок начинался с того, что он двадцать минут бродил в классе между рядами, как бы собираясь с мыслями, приближался к учебнику, заглядывал в журнал, шевелил губами. И вот, когда уже созревшая, налитая соком мысль готова была сорваться яблоком с подполковничьих уст – он быстро начинал двигать нижней челюстью, как фокусник, изо рта которого должен появиться шарик, и, наконец, изрекал:

— М-да!

Туча разряжалась смехом. Успехи подполковника искренне радовали многих. Но у меня с ним отношения не заладились больше чем у остальных. Он решил меня достать, а я подумал – не стоит.

На втором занятии он приказал классу пройти строем. Все прошли как слоны. Затем он скомандовал: «Вольно!» — И стал прохаживаться за покосившимся забором спин, переводя двустволку взгляда с одной расхлябанной фигуры на другую. Моя далеко отставленная левая нога показалась ему слишком «вольной», и при ограниченном запасе слов он родил очень интересную фразу:

— Рылёв! Почему ты такой… некрасивый?

Я к своей внешности отношусь без трепета и лицо перед зеркалом не пудрю, но его шальная пуля меня зацепила. Тем более, сам подполковник напоминал летучую мышь в фуражке. И по размеру и по форме. Поэтому я тут же ответил:

— Потому что вы такой красивый. (далее…)

1 марта 1810 года родился композитор Фредерик Шопен

Биографической литературы о Шопене – ноль. Я обошел больше десятка магазинов – ничего. Тонюсенькие биографии в сборниках «Великие композиторы». В серии ЖЗЛ Шопен выходил в 1963 году. Зато любой книжный может предложить россыпь его нот и записей. Может это и есть лучшая память о композиторе – его произведения?

Действительно, музыка Шопена сама по себе красноречива: она дает ясное представление об авторе. Если брать психо-мифологические типы классических композиторов, то Моцарт – ребенок, Бетховен – юный бунтарь, а Шопен – нервный, романтический подросток. Брюсовское «юноша бледный со взором горящим» — вполне годится для Фредерика.

До Бетховена композиторы были ремесленниками, выполняющими заказ хозяев – церкви или знати. В случае знати – это музыка к обеду или танцы. Бетховен, сын певца и кухарки, устроил революцию: когда некий князь Лиховский попытался заставить его играть перед гостями, музыкант в бешенстве уехал из имения. А на следующий день отправил письмо: «Князей существует тысячи, Бетховен — один!»

Бетховен настаивал на своей мессианской роли. И, мне кажется, бетховенская Седьмая симфония (часть 2, Allegretto, 1812) имеет непосредственное отношение к Шопену. Она напоминает диалог музыканта с публикой: «Вы хотели танцев? Их есть у меня». Вещь начинается с комедийного медленного «гопака», а потом в эту магистральную мелодию вплетаются десятки узоров из длинных, щемящих нот. Людвиг придает танцу вселенский размах, взрывая его изнутри. Чем дальше, тем грознее звучит басовый ритм ярости. Музыка к финалу становится трагичней и мрачнее. (далее…)

О силе желания

Бытует мнение, взрослое, логичное и всё такое прочее, что ботинки, болтающиеся на гордских проводах – это просто ботинки, болтающиеся на городских проводах. Мол, закинули туда их некие хулиганские дети. А дети, обиженные теми другими – хулиганскими, летать не могут, поддеть не умеют, а маме сказать стыдно. Вот и висят на улицах городов чьи-то заброшенные сменки: под дождём, снегом и палящим солнцем.
Но ничего подобного в реальной жизни не происходит. И вся правда про болтающиеся на проводах ботинки открылась взрослым всего мира ещё очень давно. Но они были, как всегда, слишком заняты, что позаботиться о том, что-бы этот маленький секрет дошёл до наших дней.

Давно-давно, в одном южном городе – на местном диалекте – городе тясячи стен, завелись загадочные события. Началось всё с зоопарка. Замки и засовы на клетках напрочь отказались закрывать зверей, при этом не забывали оберегать смотрителей. Теперь звери ходили друг к другу в гости, играли в догонялки и прятки. Хищники тоже общались между собой, задирались, конечно, и хулиганили. Но смотрители всегда во время приносили им пищу, так что мясоедам стало лень ходить на охоту.
Потом ожил парк аттракционов. Карусели взбунтовались: сначала они отказывались катать детей за деньги, а потом расхотели пускать ворчливых родителей. Очевидцы говорят, что вход в парк теперь уже не закрывался на ночь. Некоторые уверяют, что видели каких-то таинственных маленьких людей, которые якобы спускались с неба и до первой утренней звезды катались на каруселях.
Потом были убежавшие цирковые клоуны, гигантские шоколадные булочки, лимонадовый водопровод, летающие воздушные змеи, шарманки, играющие без умолку, одичавшие лошадки-качалки и подобные загадочные инциденты.
Мэр города искусал себе все локти: игрушечные солдатики его не слушались, а его подопечные отказывались появляться на работе. Взрослые уверены, что их дети сломлены каким-то словещим вирусом, страшной эпидемией утренней усталости, и вообще, ведут себя странно: спать ложаться без капризов – сами выключают свет, не просят сказок и не жалуются на драконов в шкафу. Потому в городе объявили карантин, а врачи бились в своих лабораториях над новым лекарством от детской утренней апатии.
Однажды, в приступе страшной бессоницы мэр вышел на ночную прогулку. Он отправился гулять в ботанический парк. И всё ему чудился детский смех, шарканье маленьких ножек, шуршание птичьих крылышек, шелест крошечных платей. Испуганный, он заторопился домой. Остался последний поворот: мэр ускорил шаг, ему показалось, что разум подводит его – как вдруг ему на голову щёлкнула пара детских ботиков. Он посмотрел наверх и увидел взъерошенного мальчика в ночнушке. На спине у него суматошно бились два белых крышылка, держали его в воздухе, не давали упасть. Он посмотрел на мэра и прошептал: «Пожалуйста, дядя, не говорите маме». Мэр протянул ботики, при этом рот его отвис, а левый глаз чуть подёргивался. Мальчик даже хихикнул: он никогда не видел таких смешных и перепуганных дядь. Он присел рядом, стал обуваться. Тога мэр спросил: «А как тебе это удалось?». И мальчик ему ответил: «Не знаю, я просто очень хотел покататься на каруселях, а на следущую ночь у меня выросли крылья».

Вера в жизнь, в ее наиболее случайные проявления (я имею в виду жизнь реальную) способна дойти до того, что в конце концов мы эту веру утрачиваем. Человеку, этому законченному мечтателю, в котором день ото дня растет недовольство собственной судьбой, теперь уже с трудом удается обозреть предметы, которыми он вынужден пользоваться, которые навязаны ему его собственной беспечностью и его собственными стараниями, почти всегда — стараниями, ибо он принял на себя обязанность действовать или по крайней мере попытать счастья (то, что он именует своим счастьем!). Отныне его удел — величайшая скромность: он знает, какими женщинами обладал, в каких смешных ситуациях побывал; богатство и бедность для него — пустяк; в этом смысле он остается только что родившимся младенцем, а что касается суда совести, то я вполне допускаю, что он может обойтись и без него. И если он сохраняет некоторую ясность взгляда, то лишь затем, чтобы оглянуться на собственное детство, которое не теряет для него очарования, как бы оно не было искалечено заботами многочисленных дрессировщиков. Именно в детстве, в силу отсутствия всякого принуждения, перед человеком открывается возможность прожить несколько жизней одновременно, и он целиком погружается в эту иллюзию; он хочет, чтобы любая вещь давалась ему предельно легко, немедленно. Каждое утро дети просыпаются в полной безмятежности. Им все доступно, самые скверные материальные условия кажутся превосходными. Леса светлы или темны, никогда не наступит сон. (далее…)